чб

Вся налипшая на него (на них) шелуха прошлого отдиралась, как кожа, но заметил Дин не сразу. Сначала просто бежишь-бежишь, дерешься-дерешься. Твои мысли о Сэме, о Кевине, о голубом шарике, который ты оставил, который тебя оставил. Одно не поменялось — о себе как не было, так и нет мыслей, кроме пожрать-поспать-выжить. Он чувствовал себя в первые дни животным, ему хотелось — четыре лапы и когти. Ему бы крайне пригодились зубы. Мимо проносятся деревья, как при ускоренной съемке. Время летит, чокнутое на всю голову, все вокруг кружится-крутится, события — как вспышки на черном. Дин ищет Каса, Дин танцует первобытные танцы смерти, полирует и затачивает кости, встречает Бенни. Все кажется одновременно неразрешимым и простым, и Дин предпочитает задвинуть все вопросы самому себе и мирозданию куда-то подальше. Всю жизнь он утрамбовывает эти вопросы, как трупы в нацистском крематории, и сейчас тоже. От Дина валит черный дым. В чистилище ты фокусируешься только на важных вещах. Все подернуто серым туманом, кроме важного. Важное — ослепительно и выбелено. Дин помнит: Бенни подает ему руку. Дин помнит: Бенни спасает ему жизнь. Дин помнит: они сталкиваются спинами и не падают. А если падают, то один поднимает другого. Дин видит кровь на руках Бенни, яркую и близко, как под микроскопом, и свою тоже. Кожа белая-белая, она светится, на ней черные следы грязи, а все равно чисто, тут стерильно чисто и все время звучит музыка. Дин слышит эту музыку особенно громко, когда дерется: тело делает все само, Дин — профессиональный танцор-убийца. Бенни не отстает. Это — сродни фигурному катанию. Зрение его стало избирательным и острее, чем когда-либо. Каса он увидел сразу и рядом. Дин помнит: белая-белая встреча. У него слезились глаза от света. Как Дин стал главным? Почему он стал главным? Почему всегда так получается? Потому что он человек? Воспоминания не стираются, стираются социальные привычки. То, что являлось важным в том мире, здесь не имеет никакого значения. Эти двое (Дин у себя в голове называет Каса и Бенни: "эти двое", потому что они упертые и за ними глаз да глаз), лаются друг с другом, как две бродячие собаки, которых один и тот же человек гладит. Дину смешно от этого и тревожно. Дин помнит: Бенни спас Каса. Дину — сейчас — не столь важны мотивы, в конце концов, он всегда мерил всех по поступкам, а не по намерениям. Он заметил: в такие моменты сумасшедшее здешнее время замирает, будто специально, чтобы Дин мог запомнить. Они идут к порталу, идут долго. Тут время очень быстро лепит из тебя что-то новое, или, наоборот, старое, первоначальное. Дин ловит себя на ощущениях, что он снова маленький мальчик, играющий в ковбоев. В следующий момент ему может показаться, что он древнее мамонта, что он из эпохи какого-нибудь неолита. Дин сносит голову трем левиафанам подряд. Кас и Бенни смотрят на него чуть приохуев, хотя, в общем-то, Дин просто поймал нужный ритм. — Ты — медведище, — вполшутки говорит Дину Бенни. — Медведище? — удивленно вскидываешься ты. — Человечище, — подытоживает Кас. — Ага. Ну что, пошли, ангелище и вампирище. Они смеются до слез и тут же, спохватываясь, прислушиваются к лесу. Лес, лес — угрюм и прозрачен, труднопроходимый, злой, колючий, живой, дышащий их страхами и болью лес, как жестокий учитель, сдирает с тебя кожу по кусочку, чтобы забрать (читай — вернуть) память, чтобы загрязнить (читай — очистить) влажной землей, чтобы научить видеть и слышать больше, чем ты мог представить. И, хотя тут все физическое, плотное, предметное, состоящее из тех вещей, которые можно потрогать, Дин словно потерял телесность и стал только нервами, звенящими, тугими, жадными, тянущимися, раскиданными во все стороны. Дин глубоко вдыхает — свежий, свежий воздух. Он лишний в этом месте еще и потому, что никто не разбрасывал тут пакеты из макдональдса. И Дину ужас как нравится, что тут нет никакой людской хуйни, что все действительно, то есть по-настоящему, зримо черно-белое, что мир вспыхивает либо тем, либо другим. В чистилище, в общем-то, ничего не происходит, тем оно и самодостаточно. С чистилищем произошел Дин. С Дином произошло чистилище. Чувствуешь, что все правильно, когда убиваешь или убегаешь. Разве хотел он делать то, что хочет? Нет, он хотел делать то, что нужно, вот он и делает. Чистилище — его симфония. По прошествии времени, перед порталом, все уже становится однозначным, как побелевший скелет. Он разрезает руку. Он до последнего держит Каса. У Дина нет вопросов. Он выбросил все, что утрамбовывал. Гложет только то, что все стало слишком просто. Не потому что подвох, а потому что Дин чувствует примитивность и некую... Сэм бы сказал — возвышенность — одновременно. Но не возвышенность, Дин такое не любит, оставьте интеллигенции подобные слова. Есть простота и ясность, которые он вынес из чистилища вместе — куда без этого — с замашками агрессивного военного животного, и есть сложность — сложность того, как все устроено и у него внутри, и в мире, эта сложность заставляет его морщить лоб и бог знает что думать, думать о боге и людях, о чем еще. Возвращение болезненно, потому что суперзрение пропало, нет больше белых вспышек, и музыки нет и замершего времени тоже. Вся отлипшая от него (от них) шелуха прошлого сразу захотела налипнуть обратно, занять привычное место, и это Дин сразу заметил. Ни тебе умиротворения, ни тебе чистоты. Все живое, грязное и сложное. Но важное — важное Дин всегда умел отделять он не-, важны всегда люди и ничего кроме. Вопросы, чертовы вопросы снова лезут, нагромождаются друг на друга, и ты — животное, мальчик, человек, музыка — едешь в Импале под Марка Нопфлера, будешь ехать и во всем разберешься.