Я упаду, но поближе к тебе

Даже уже в раскалённой пустыне – В той, что когда-то мы звали земля – Знаю, что сердце твоё не остынет, Я буду знать, что ты любишь меня. «Вечная любовь» Д.Майданов

      Горы высокие Асгард опоясывают, пещеры их изрезали глубокие да тёмные. Не ступала там нога асов светлых. Не подходит к ним никто, не ведает даже всевидящий Один, что за чудовища таятся во мраке.       Лишь одна пещера обжита. Лежит там на камнях скованный ас. Волосы его, густые да ярко-огненные когда-то, потускнели, скатались. Лицо осунулось, кожа будто самые рёбра обтягивает. Только очи шальные, зелёные, прежним огнём полыхают.       Непокорённым.       И жена его, добровольно участь горькую разделившая, краше за эти годы не стала. Кожа её сморщилась, будто пергамент; исхудала фигура – ровно доска прямая стала. Седина в тёмных некогда волосах змеится. Круги под глазами залегли, морщины лицо перечеркнули. Будто старухой стала молодая да пригожая асинья, ступившая следом за мужем в страшную пещеру. Похоронной мелодией прозвучал грохот приваливаемых ко входу камней.       Связанного, терзаемого ядовитой тварью, лишённого магических сил – его всё равно боялись…       Проклятья почти не срывались с его губ. Хотя, зная натуру мужа да славу его бранчливую, ожидала она того. Только тих и молчалив был бог раздоров, кишками горячими сыновними скованный.       А потом они начали разговаривать. О мирах и героях, о смешных историях и мрачных тайнах, о грустном, радостном и изменчивом. Много пережили оба, много повидали за жизнь свою долгую. Лишь о судьбе своей печальной не говорили. Ни к чему им то было.       От вечной тьмы да сырости, от испарений ядовитых подурнели оба. Ровно цветы под изморозью, почернели да увяли. Только дела им до того не было. Не смотрели они почти друг на друга. Много ли проку от очей, когда родная душа рядом?..       Рядом – и не коснуться. Не оставить поцелуя на челе, на устах, столь манящих когда-то. Не провести ладонью по лицу нежно. Связаны у обоих руки: у него – цепями страшными, у неё – чашей. Не выпустить. И без того опорожнять её бегом бегает: от крика мужнего, боли полного, будто сердце разрывается. Кусает он губы, и без того в шрамах изорванных, сдержать крик пытается, да больно едок и жгуч яд. Не то что кожу – мясо до костей разъедает. Лицо, грудь, руки – в язвах всё незаживающих. Лишён силы своей Кузнец Бед. Только одна надежда ему нынче – руки тонкие жены, что чашу тяжёлую над ним держат.       Сколько дней над горами пролетело? Не считал никто. Будто забыли все о боге, в пещере заточённом, да о жене его верной.       Только пророчество не спрашивает, когда ему исполняться. Всколыхнулось самое нутро бездны Гиннунгагап – самое сердце хаоса, оставленное без присмотра. Вздрогнула от того земля, затряслась с невиданной до того силой. Такой, что самое подножие Хлидскьяльва дрогнуло.       Замерла Сигюн с чашей, в струнку вытянулась. Поднял голову Локи, прислушался к гулу, снаружи доносившемуся.       Тряхнуло уже и горы – слабенько сперва. Да только от толчка того ослабли цепи, Кузнеца Бед сковывающие, к ногам соскользнули. Будто и не удерживали его невесть сколько – прочнее любого железа, крепче любого слова.       Поднялся Локи на ноги. Шаг нетвёрдый сделал, другой… Плечи расправил. Почувствовал, как сила к нему возвращается. Как мчится по венам, с кровью смешиваясь, каждую жилу, каждую клетку наполняет.       Засветились очи его огнём нехорошим: жёлтым, ровно у волка. Закровоточили уста, зашитые когда-то, изогнулись в усмешке – злой, торжествующей. Наконец-то час его настал. Час отмщения – за себя, за сыновей – пленённых, изгнанных, убитых; за дочь, в мрачный мир сосланную. За жену любимую, верную; единственную, кто осталась с ним. За клятвы лживые, за слова обидные; за все унижения, что испытать довелось.       Бросила Сигюн чашу, ядом наполовину полную. Разбилась та о камни, брызнула осколками под ноги. А сама Сигюн преобразилась вся. Волосы её с нитями седины обратно потемнели, лицо разгладилось. Платье изорванное вновь целым сделалось, ослепительно-белым. Очи синие огнём ярким загорелись, и вся она свежа и юна стала, будто в первую их встречу.       Только очи говорили о том, что пережить довелось.       Взглянула она на мужа – не узнала его. Измождённый лежал он в цепях своих страшных, с лица спал, рёбра едва кожу не вспарывали. Штаны – и те изветшали, истончилась ткань, срам едва прикрывала.       Стоит он перед ней – будто и не было плена никакого. Вернулась сила в налитые мышцы, затянулись шрамы по всему телу. Только на губах не пожелал Локи залечить шрамы. Наоборот – лопнули они, будто только что дёрнул он нить жёсткую, соединившую их. Сорвал он тогда её сразу, едва ухмыляющийся карлик отступил, любуясь на дело рук своих – к радости всего Асгарда. Только торжество сменилось растерянностью, когда сбледневший с лица – даже веснушки пропали – Локи одним рывком с усилием вырвал нить, не издав ни звука.       И в час своего торжества вернул он раны те, вернул первую серьёзную обиду.       Смотрит Сигюн – очей отвести не может. До чего статен да красив её муж. Худой да поджарый – теперь уж не от измождения, от гибкости да ловкости. Каждый мускул кипит и играет – в бой просится. Руки неспокойны – Леватейн грозный взять жаждут. Да нет пока меча его.       Поднял Локи камень острый, на ладони взвесил – и метнул в гадину, что ядом на него капала, устали не знаючи. Перебил тварь меткий удар, раздробили острые края змею пополам. Задёргались обрубки, хлынула из них бледная кровь; из пасти язык раздвоенный вывалился, последний яд исторгая. Дёрнулись коротко уголки разорванных губ.       Дрожит земля – всё сильнее, ощутимее. Хотел уж Локи к выходу идти, да обернулся к жене. И ноги будто приросли. Стоит Сигюн – ровно цветок весенний, сорванный им когда-то: также прелестна и нежна.       Защемило сердце у бога раздоров. Сколько времени провели они здесь: рядом – и не коснуться? Только разговоры тихие были их усладой. Порой и вовсе лишь очами встречались – и слова отступали стыдливо, не в силах помочь двоим.       Шагнула Сигюн к нему навстречу. И Локи не оттолкнул её, хоть и звала его битва, кипела кровь горячая. Билась в теле налитом сила вернувшаяся, звала к отмщению. Только руки тонкие обвили стан его, будто лоза – и всколыхнулась в душе нежность беспредельная. Лишь одна с ним была – до конца. Не может он уйти, не дав ей хоть малости на прощание.       Обнимает Локи жену, гладит плечи дрожащие, талию гибкую да тонкую, ровно и не родила она ему сыновей двоих. Привлекает крепче к себе, будто вовсе отпускать не хочет. А Сигюн и сама к нему прижимается, голову на груди его голой прячет. И сил нет руки разжать. Вдохнул Локи запах волос её нежный – будто весной повеяло.       Стены пещеры мелко трясутся, содрогаются своды каменные. Снаружи уж гарью пахнет – то сыны Муспелля из мира своего потоком хлынули, сжигая всё на пути своём. И Локи туда спешить надобно…       Прижимается к нему жена, нежно да трепетно. Нет сил объятия те разомкнуть. Сколько он без женской ласки провалялся? Сколько она, с мужем рядом стоючи, коснуться его не могла?..       – Сигюн, – хриплый, напряжённый голос. – Посмотри на меня.       Подняла она лицо, от слёз мокрое. В лицо дорогое, наконец-то близкое, взглянула, к блеску жёлтому в очах ровно мотылёк к огню потянулась.       Губы горячие, в свежих ранах на губы её нежные легли. Затрепетала Сигюн: и ответить на поцелуй хочется, и боли лишней причинить боится… Только чувствует соль да железо на языке: не заботится Локи об устах своих изорванных, целует рьяно да грубо, будто коршун добычу терзает. Заскользили ладони сильные по стану стройному, затрепетала Сигюн пуще прежнего в руках умелых да ловких.       Жар вокруг всё сильнее становится – или то двоим так жарко? Стены будто плавиться начали. Торопится Локи, платье на жене разрывает, на застёжки время не тратит.       Вот уж звуки рога слышатся – трубит Хеймдалль в Гьяллархорн, не жалеет. На все девять миров тот рог слышно. Всё живое всколыхнулось, дела свои побросало, мчит, не разбирая дороги. Да всё одно поздно бежать – час судьбы грядёт, конец мирам приходит.       Трещит под руками нетерпеливыми ткань. Стучит о камни ожерелье сорванное. От желания острого, тёмного в ушах звон стоит, перед очами круги разноцветные плывут. Только лицо любимое напротив – маяк путеводный. Не даёт заплутать, во тьму погрузиться. Как не давало раньше, в плену горестном.       Стон протяжный. Выдох долгий, вздох судорожный. Падает капля пота с виска рыжего. Вторая…       Жарко вокруг. Воздух раскалённый – каждый вздох будто огнём лёгкие обжигает. Да течёт по венам другой огонь – страстный, алый, преграды сметающий. Дал когда-то Локи людям тот дар. Мудрено ли, что сам пред ним устоять не смог?       Удар пещеру сотрясает. Крошка каменная с потолка сыплется, будто дождь, острый да колючий, на обнажённую спину с буграми вздувшимися мышц напряжённых падает. На ладони Сигюн, в плечи мужа вцепившиеся, будто в полено утопающий. Чиркает по лопатке камень с острыми краями; другие камни синяки после себя оставляют.       Оплели ноги Сигюн талию мужнину, словно подталкивают. Словно отпустить не смеет хоть на малое мгновение. Да не нужно Локи подсоблять – будто распял он жену собой на тех же камнях, где столько горечи они изведали. Полную чашу хлебнули оба. Оттого столь напористы его движения, частые да рваные. Будто вытравить хочет из памяти боль въевшуюся.       Вновь удар снаружи да грохот ужасный слышится. То сыны Муспелля до пещеры их добрались, камни от входа откатывают. Вот-вот разберут груду, что асы навалили. Хеймдалль в рог трубит, надрывается, противника своего ждёт.       – Локи, – шёпот тихий, сорванный; крепче цепей оплетающий. Дурманит он пуще вина доброго. – Локи…       Будто поёт тело обновлённое. Кажется, никогда он себя таким живым не чувствовал. Никогда столь острое желание взор не затмевало, хоть опыта не занимать в делах любовных…       Рушится последний камень, вход в пещеру укрывавший. Гулкие, тяжёлые шаги уж раздаются под сводами дрожащими. То Сурт, пригнувшись, господина своего ищет – меч, на хранение даденый, отдать хочет. Пришёл его час.       Горячее, освобождённое наконец семя в лоно истосковавшееся ударяет. Сжимается то, подношение принимает жадно, до капли последней. Два коротких блаженных стона в один сливаются. Сейчас бы в объятиях неспешных уснуть… да шаги великанские уж рядом совсем раздаются.       Едва отпрянул Локи от жены своей да пот со лба утёр, как осветилась пещера. Блики красные на стенах заиграли. Огненный великан, и без того согбённый под низкими сводами, поклонился:       – Час настал. Прими же оружие своё, Разрушитель, веди нас в бой! Да исполнится пророчество!..       Поднялась и Сигюн, платьем рваным кое-как обмотанная. Смотрит на мужа – а в очах недавнее блаженство дурманное пополам с болью разлуки. Вечной, как в пророчестве, не к добру помянутом, сказано.       Только не удерживает более Сигюн мужа. И без того задержался он.       Принял Локи меч свой, Леватейн, улыбнулся кровавыми губами – зло да весело. Лёг в ладонь клинок – будто родился там. Взмахнул им Кузнец Бед на пробу, камень, летящий с потолка, рассёк. Захохотал – да так, что в глубине горы настоящий обвал начался. Глыбы огромные, будто головы великаньи отрубленные, запрыгали.       Побежали трое из пещеры вон. Сурт длинноногий впереди мчится, пуще прежнего пригибается. Локи и молвит на бегу жене:       – У нас будет ребёнок. Ему едва ли минута, но я его чувствую. Сбереги… его…       Хотела Сигюн ответить – да от дыма закашлялась, наружу выбравшись. От пламени бушующего заслонилась.       Взревел Сурт, в грудь себя ударил могучую, броситься уж хотел в омут битвы последней. Да Локи его укоротил:       – Что делать, ты и сам знаешь. Первый и последний приказ мой – Сигюн спрячь. В долине Идаволл укрой её! После возвращайся. Помни слова мои, – обернулся он к жене. Взмахнул Леватейном – алым тот засветился, будто опустили клинок в раскалённый добела кузнечный горн. Шагнул Разрушитель в огонь – и из-под ног его по земле трещина побежала.       – Скорее! – прикрикнул он на Сурта замешкавшегося. Сигюн рванула было к мужу – да подхватил её на руки великан, в небо взвился с ношей драгоценной.       Вовремя. Там, где только что трещина была, пропасть разверзлась. Тряхнуло землю. Гора за спиной Локи от толчка подземного взорвалась, рассыпалась грудой обломков гигантских.       Едва расслышал он сквозь грохот непрерывный голос родной:       – Прощай!..       Будто по сердцу полоснуло.       Задрал голову Локи, по колено в огне стоючи. Леватейном отсалютовал вслед удаляющемуся Сурту. Закричал громовым голосом – и треск пламени, и каменный обвал перекрыл:       – Я вернусь!.. Только дождись! Сохрани его!..       От голоса того деревья огромные в лесах, будто порубленные, падают. Слышит Разрушитель шипение – то сын его море уж расплескал, на сушу выбрался. Слышит он вой протяжный – то другой его сын к светилам небесным примеряется. Слышит и Гьяллархорна зов – всё ближе да ближе. Высок да силён его противник, доводилось уже в бою встречаться.       Только Стражу Всевидящему никто «Прощай!» не кричал так надрывно, будто с душой расставался. Не дарил себя столь щедро да беззаветно. Не старился с ним в пещере замурованной – и не возвращал силы жизненные с избытком. Не носил его дитя под сердцем, в конец мира зачатого.       Сжимает Разрушитель меч свой, улыбается губами изорванными. Бегут от него в страхе все, кто видит: асы ли, великаны ли. На бой идёт Кузнец Бед. Последний и оттого особенно жестокий – в пророчестве сказано.       ...Да что пророчество тому, кто упасть не боится?