Расскажи мне об океанах.

— Расскажи о них. Об океанах Терры. Лицо Питера бороздят мимические морщины. Воспоминания словно сами собой оттягивают уголки губ в стороны, невидимым жестом вырисовывая улыбку задумчивую, мечтательную. — Я видел океан всего дважды. Впервые — совсем ребёнком, года два, быть может три от роду. Мой дед увёз меня в Калифорнию на уикенд, даже без согласия мамы. Практически все, что я помню из этой поездки, запечатлено на фотографиях в семейном альбоме, что так и остались на Земле, в нашем доме. Признаться, и они со временем стираются из памяти, становясь все более... тусклыми, что ли. Знаешь, такими выцветшими, побелевшими даже не от времени, а от заброшенности и ненужности. Лежат себе с хламом, и лежат. Скорее всего, новые жильцы вообще вышвырнули их на помойку, если дед не забрал альбомы себе. Хотя, думаю, и его дом ушёл с молотка... Питер осекся. На несколько едва уловимых мгновений, в грудине защемило что-то колкое, тяжелое, стальным обручем просачивающееся в гортань. Таких моментов старался избегать с особой осторожностью, игнорируя плаксивые посвистывания маневрирующих ошмётков разрушенного былого; но откровение, словно отрастив свои собственные ноги, рвалось вперёд без оглядок, не задаваясь одобрением со стороны своего хранителя. Так было всегда, стоило им с Гаморой остаться наедине вне корабля. То ли обстановка действовала гипнотически, внушая расслабленность и иллюзию безопасности; то ли зеоберей располагала чуткостью и отзывчивостью, словно намагничивая сокровенное да доверительное. Она никогда не перебивала, слушала вдумчиво, почти не шевелясь; пока длился рассказ, Гамора редко устремляла свой взгляд непосредственно на Питера, а отводила слегка в сторону, словно визуализируя услышанное, максимально отметая вмешательства отвлекающей фокусировки. Он любил то, каким становится её лицо в подобные моменты. Скулы, неким оптическим обманом, заостряются ещё сильнее; подобны заточенным металлическим пластинам, используемых в качестве метательного оружия дальнего поражения; брови едва уловимо нахмурены, да сближены к переносице, складывая кожу меж собой в неглубокую морщину; её блестящие зеленые губы расслаблены, но сомкнуты, а длинные пальцы рук зачастую сцеплены в замок. Они узнавали друг друга по крупицам, неторопливо, раскрываясь по частям, словно хаотично раскиданные кусочки одной мозаики. Скрупулёзно подбирая фрагменты, каждый старался сложить их в единое изображение — и вот, со стремительной чередой дней, недель и месяцев, время добавляло смазанным очертаниям резкости, а задушевные беседы и особые ситуации даровали новые части мозаики, которые каждый из них хранил особенно бережно. — А ещё я помню удивление. Нет, скорее парализующий шок. Помню свои ноги, утопающие в песке с каждым приливом прозрачной волны, — под бархатистый голос Питера, Гамора скользнула подушечками пальцев рук по кромке голубоватого озера, чьи берега служили им надежным пристанищем последние сутки; чувствовать, осязать, воображать — три главных составляющих, которым Питер Квилл сумел ее обучить. И даже это лёгкое покалывание на языке в моменты особенной духовной невесомости, были для неё в новинку. Он и вправду являл собой Лорда всех тех звёзд, озаривших своим светом густистый мрак её естества. Тьма слишком давно воспринялась неотъемлемой формой жизни; и тусклый проблеск непрошеного света, резал глаза, раздражал слезные железы, ослеплял и дезориентировал. А Квилл словно выкапывал её из рыхлой земли; копал руками, срывая ногти, отслаивая кожу и выворачивая пальцы, но перед неудачей покорно голову не склонил. Его упорство — словно ядовитый фермент, молниеносно разлетающийся по крови миллионами ястребов, провоцирующих выброс адреналина. Тяготы встречал с улыбкой и песней на устах; а она — Гамора — целиком — сгусток ярости; погнутый кусок металла, сломленный массивными светло-лиловыми пальцами. Взгляд титана словно впечатался в кожу, прожигая насквозь, до самых недр; и теперь, будь он даже за тридевять измерений и миллиард гиперскачков, ей не удастся укрыться от образа этих бездонных глаз, следовавших за ней неотъемлемо. — Я был ошеломлён этой водной массой. Она казалась бескрайней, это была моя личная бесконечность. После поездки я частенько бывал у берегов Мерамек — это река в Миссури, штате, где я родился, — наблюдал, как оттуда добывают известняк и как местные жители восхищаются её просторами. Большинство из них никогда не выезжали за пределы штата, никогда не видели океана и сравнивать им было ровным счетом не с чем. Если подумать, и я был таким же. Все, что у меня оставалось с далекого детства — лишь то памятное чувство восхищения, окутанное дымкой воображения да додуманных деталей, дорисовывающая нечеткую картинку зыбких воспоминаний. Годам к семи, я уже не знал, было ли это на самом деле, или то просто очень реалистичный сон, въевшийся в подкорку, да выдающий себя за реальность. Ведь много ли требуется для уверования ребёнка? Удочку закинь, да готово. В минуты самых глубоких сомнений, мама и показывала мне фотографии. На старый полароид дед отснял их всего три — и везде я, запечатлённый на фоне какой-то достопримечательности, вроде архитектурных памятников и так далее. Но на одной из — пусть весьма нечетко и смазано — но виднелся лазурный мерцающий кусочек за моей спиной. Он и служил стальным тросом, приковывающим то воспоминание к яви. Я действительно там был. Гамора воду зачерпывает в ладонь, да любуется игривыми солнечными отблесками, причудливо отражающимся, казалось, в каждой капле. Наблюдает, как тонкими струйками просачивается сквозь узкие щели сомкнутых пальцев, оставляя на ладони небольшое озеро, окрашенное под цвет её кожи. Разнеженная зноем, природа, молчала. Тёплый ветерок сонным умиротворением растворялся в порах, заставляя каждую клеточку тела впитывать естественную энергию флоры отдаленной планеты. Она не была такой неправдоподобно красочной, как Эго, нет; оттого завлекала ещё сильнее, ведь без изъянов не бывать идеалу. И в этом царстве покоя зеоберей мучило одно. Кто она теперь? Жива ли та Гамора, где: внутри — хаос кипящей агонии, снаружи — штиль, исключивший подергивание армированных мускул. Бесстрашная королева сражений, отражающая контратаки совести, привязанностей и всего присущего созданиям слабым, бесхребетным. На чувствах — бейдж помех, рябящих назойливыми мошками в глазах, что усыпляли концентрацию на главенствующем, важном. Утекает ли, подобно мерцающей воде, сквозь длинные пальцы? Чувствует ли она теперь ту тряску на борту Святилища? Где, вдавливаясь в амортизационное кресло, жмурилась; сознание вырисовывало наброски крамолы, торжественный выход возмездия. Внутренние демоны маршируют, под симфонию завывающего призыва к спасению — ей так славно тонулось в пучине иллюзий. Веровала в скорую исполнимость, зеленые губы дрожали, отрицая возможность смирения; но от безысходности принимая ее, тормоша бескрайний внутренний океан — пенился, вздымался, шипел, расплескиваясь кислотными каплями, заставляя щуриться от невыносимой боли. И вот... она здесь. В умиротворённой тишине, рядом с тем, кто, на первый и поверхностный взгляд, являл собой её антипод. Питер Джейсон Квилл — нескончаемая песня, взгляд на мир сквозь призму оптимизма. Что для него являло солнце, то мокрыми плетьми ледяного ливня хлестало её по щекам, отпечатываясь саднящими кровоподтёками, кои даже ускоренной регенерации стереть не под силу. Она — есть меч, рассекающий воздух плавно, неспеша. Вдумчиво кромсающий, увеличивая периодичность ударов прямо пропорционально ритму биения ещё живого сердца; она — танец смерти на пепелище собственного «я». Достойна ли она его? Такой вопрос ей не по масти. Но все же, порой внутренние зверьки обречённо вторят переломное; и что изменит её смирение? — Я так часто рисовал водную гладь, так много говорил о ней, что однажды, мама не выдержала детского любопытства. Тогда она ещё не знала о своей болезни, но уже была больна. Собрав последние сбережения, мама отвезла меня в Лос-Анджелес. Мы лежали в номере, на широкой кровати, а по кабельному крутили «Танец-вспышка» с Дженнифер Билз. Лишь на следующий день мы отправились на пляж, где я вновь увидел... его. И это воспоминание стало самым реальным, за всю мою жизнь. Конечно, я повидал ещё немало водохранилищ на разных планетах, отдаленно напоминающих океаны Земли, но все они — лишь жалкое подобие. Здесь все иначе... Воды было так много, что, казалось, в природе подобного вовсе существовать не может. Волны шумели, пенились, ласкали наши голени; тёплые, прогретые, лишь немногим ниже температуры человеческой кожи. Но чем дальше заходишь — тем холоднее становится, словно предупреждением маячит о таящейся в глубине опасности. Глядя на бескрайние океанические просторы, уходящие далеко за линию горизонта, мой детский ум впервые задался вопросом о количестве тайн, что скрывает в себе эта мощная толща. Сколько жизней она отняла сама; или равнодушно наблюдала за гибелью миллионов, впитывая в себя их страдания. Сколько убитых тел в себе укрыла, скрывая злодеяния подонков от глаз правосудия. Сколько городов она поглотила своими волнами, оставив их покоиться на дне, со временем облачая их существование в легенды. Но, опустив голову под воду, ты не слышишь ничего, кроме звенящей тишины и оглушающего пульса в собственных ушах. Вода молчалива и холодна. Под ней не будет слышно истошной мольбы о пощаде, она останется глуха ко всем, покачивая умерщвлённое на своих размеренных волнах. Океан не щадит и не верит, да отвергает любого, кто сунется дальше, чем он сам того захочет. Тогда я понял, что великое бывает воистину ужасным. Зеоберей больше не играет с озерной гладью, не зачерпывает с кромки серую глину. Впервые за долгий монолог, Гамора поднимает взгляд на Питера, и тот понимает посыл без лишних слов. Очередная часть мозаики вставлена на законное место; не пестрая, а серая, даже чёрная. В общую картину почти не вписывается, но все же — она есть. Она должна быть. Ведь нельзя любить что-то по частям, принимая лишь то, что служит глазам усладой. Питер давно это усвоил. Ториканы насвистывают незамысловатые мелодии, под симфонию покачивающихся макушек деревьев и шелест суховатых листьев. Разбавляя сонную тишину своим пением, они вселяют надежду тем двум — странным и неизвестным им созданиям — что молчаливо приобнявшись, смотрят в сокрытую даль. И во всей этой идиллии слышен лишь едва уловимый женский шёпот: «Расскажи мне об океанах. Расскажи мне... обо мне».