Как рождается религия

Могла ли она знать, что все закончится вот так?.. В распахнутое настежь окно врывается свежий ветер, норовящий сбросить на холодный, запотевший паркет тонкие белоснежные занавески с той же страстью, с какой Лилит этой ночью, дрожа от нетерпения, торопливо стягивала платье со своей любовницы, одаривая жаркими поцелуями каждый обнажающийся сантиметр мягкой молочной кожи… А ведь сколько споров, криков и брани растворилось в этих стенах, прежде чем на губах смешались кровавый и винный оттенки помады позже рассыпавшихся алыми цветами по бархатной шее… Сколько раз терпкий вкус дорогого виски обволакивал горло и затуманивал рассудок, прежде чем темные волосы Лилит переплелись наконец с теми самыми рыжими локонами, в которые она сейчас прятала лицо, вдыхая полной грудью ядовитый аромат духов своей любимой… Сколько было выкурено сигарет, прежде чем на старых обоях заиграли тени двух женских тел, слившихся воедино в облаке опьяняющего дыма… Холодный мутный свет, какой всегда бывает в пасмурное утро, скользит по жемчужным ланитам старшей из сестер Спеллман, мирно спящей рядом и напрасно сжимающей в руке край одеяла, давно освободившего из своих объятий ее тонкий стан… Даже сейчас, во сне, разбросав по подушкам легкие бронзовые кольца шелковистых волос и строго, почти сердито хмуря брови, эта женщина слегка поджимает губы, не позволяя своей любовнице проникнуть в них языком и подарить ей страстный утренний поцелуй… Потому та только лишь ласково водит кончиками ледяных пальцев по ещё не зажившим ранам на спине ведьмы — последствий связей с Отцом Блэквудом… Каждый шрам будто пускал по венам электрический разряд, каждый рубец оставлял кровавый отпечаток в сердце… Глупец Фаустус не понимал, что тело этой женщины — произведение искусства, естественный идеал, созданный не для него, не для простой земной жизни… Но теперь никто не посмеет прикоснуться к Зельде. К ее Зельде. Наконец, руки Лилит скользят вниз, исследуя каждый заветный, ещё никем не тронутый изгиб чужого тела. Хрупкие, будто отлитые искусным ювелиром из звездной пыли и навеки заточенные им в шелка бледной кожи, но вместе с тем властные и ледяные, словно обращённые в сталь руки любовницы Сатаны. Ещё совсем недавно она, Мать Демонов, гналась за троном подле повелителя грехов, за абсолютной властью над всем живым и мертвым, физическим и духовным… А что теперь? Ее жизненный смысл, ее вселенная, ее покинутый рай и возвеличенный ад — все это, казалось, слилось воедино, и… То ли запуталось в ржавых цепях волос, то ли потерялось в тени бархатных ресниц, то ли затаилось под покровом это идеальной кожи… Чуть солёной на вкус от застывшего пота, охлаждавшего ее после бурной ночи, чуть горькой и пахнущей сигаретным дымом, осевшим на ней незримой пеленой. Кожи, пропитанной горечью и скорбью, истерзанной временем и грубыми мужскими руками, поверженной пламенем страха и сожалений. Такой прекрасной, такой желанной, любимой кожи… Но вот, когда тонкая ладонь томно опускается на внутреннюю сторону бедра спящей, из груди Зельды вырывается непроизвольный вздох: — Мэри… — нежно шепчет ведьма, обвивая замёрзшими пальцами запястье ненасытной любовницы, тем самым задерживая ее руку на своем теле. Почему это было так больно?.. Одно ничтожное слово для самой Мадам Сатаны — как осиновый кол в сердце вампира… И почему она была готова вдруг услышать свое настоящее имя из уст женщины, которой она лгала пожалуй даже больше, чем Сабрине: сначала — желая провести, сейчас — боясь ранить… А как сладко этот мелодичный, с благородной хрипотцой голос прозвучал бы: «Лилит»… Изящно прогнувшись, Зельда доверчиво поворачивается навстречу утренним ласкам. «Холодно…» — начинают немой разговор ещё сонные, взволнованные глаза цвета мятной карамели. «Окно открыто.» «Закрыть?» «Зачем? Ведь тебе нужен повод, чтобы быть ближе,» — прочитав такой ответ в бессмертных льдах отчего-то немного печальных голубых глаз, ведьма усмехнулась. Гордость и в правду долго не позволяла ей поддаться соблазну… Узкие рамки, выстроенные законами Темной Церкви, вековыми традициями и личными убеждениями, не одну сотню лет не давали по-настоящему ощутить вкус жизни, но это было так важно… А теперь вдруг утратило всякий смысл. Сейчас утро. Племянники в академии — вряд ли вернутся до вечера. Сестра на работе — придет разве что к обеду. Можно не наводить заклинаний на стены, не запирать двери, наслаждаясь лёгкими порывами ветра, пускавшими стаи мурашек по спине и локтям, и сильнее жаться к драгоценному, горячему телу… Да, даже если все члены семьи были дома, разве стали бы они ее осуждать? Полукровка, арестант, изгнанница… Ведьма, делящая постель с отверженной ковеном — лишь очередное подтверждение того, что на эту фамилию легло проклятье. И пусть горят синим пламенем все заповеди Темной Церкви, а она, Зельда, пересечёт черту и начнет жить, совершать ошибки, наслаждаясь послевкусием, оступаться, срываться в бездну и взлетать вновь. Ведь всё-таки она Спеллман… За окном потемнело. По мраморному подоконнику застучали первые дождевые капли. Воздух тут же наполнили запахи плесени, сырости, свежей хвои и… Любви? Надежды?.. Печали. Вслед за небесами мрачнеют и «мятные» глаза. Будто в бокал с мохито добавили Рижский бальзам — лиловое облако заклубилось в зрачках, постепенно растекаясь по лимонно-бирюзовой радужке. Сладкие цитрусовые нотки разбавил лёгкий оттенок горькости, делая напиток ещё приятнее, изысканнее, желаннее… А на самом дне, среди кубиков льда покоится душа: такая таинственная и прекрасная… Никому не удавалось прежде попробовать ее на вкус: бокал тот глубже и опаснее лесного озера. Заглядишься на зеркально-ровную гладь, на свое в ней отражение, и ощущаешь, как прохладная, будто живая вода, трепеща от холода, медленно обволакивает сначала лицо, затем шею, грудь… И ты тонешь. Тонешь и наслаждаешься магическим горьким привкусом — последним, что ты почувствуешь, перед тем как уснешь навсегда… Так погибали все, кто пытался «попробовать на вкус» душу ведьмы. Все, кроме нее. Той, из-за которой сама Зельда давно уже тонула в омуте запретной страсти, неразделённой — как казалось ещё вчера. — Так и будешь просто молчать? Отбрасывает со лба непослушную рыжую прядь. Смеётся. Пытается уверить себя, будто то, что происходит между ними — всего лишь игра. Но это и должна была быть только игра: партия в покер двух великих шулеров. У каждого в рукаве червонный туз. Ну, что ж… Карты на стол, господа! Нет ни победителя, ни проигравшего… Все красиво и бессмысленно. И обе стороны теряют контроль… В казино теперь правят чувства. Скрип зажигалки. Маленький ручной феникс на секунду озаряет бледное лицо хозяйки, охватывая огнем черные фитильки густых ресниц, и опускается в свое гнездо из дорогого табака, сворачивается там клубком и облегчённо выдыхает клуб тяжёлого свинцового дыма. — Не отворачивайся, — как голос может быть одновременно повелительным и нежным?.. — Мне нравится, когда ты так на меня смотришь… Зельда вальяжно откидывается на подушки, покручивая в пальцах мундштук. Молчит. А что ответить? «Ты первая, кто мне об этом говорит»?.. «Ты первая»… Мэри и так это знает. Знает, что она первая… И последняя. Единственная. Рука Лилит осторожно обхватывает запястье ведьмы, подносит сигарету к искусанным до крови губам. Затяжка. Яд медленно заполняет не только легкие, но и ноющую пустоту в сердце. Когда-то здесь жила нечестивость. Дождь усиливается. Множество хрустальных стрел влетает в распахнутое окно и разбивается об пол на миллионы маленьких брызг. Особенно сильный порыв ветра пробегает по комнате, снова переплетая каштановые пряди с золотисто-рыжими. Но теперь между ними есть особая гармония: идеальное сочетание — горький шоколад с коньяком. Шум ливня заглушает звуки прерывистого, неровного дыхания. Снова его можно только чувствовать на лице и шее, когда сближаются лица, но сейчас оно куда нежнее ласкает кожу. Снова поцелуи, но жарче самого сердца Преисподней, чувственнее самой искренней молитвы… Все повторяется. Разница лишь в том, что каждый оборот — новая ступень, как следующий круг Ада или уровень Небесного Царства… Яркая вспышка молнии осыпает серебром комнату, прерывая поцелуй и череду взаимных трепетных касаний. — Я заварю нам кофе, — Спеллман мягко отстраняется, стряхивает тлеющий пепел с сигареты и поспешно поднимается с постели. Последняя попытка убежать от своих чувств… Такая бессмысленная и наивная, но такая естественная, вечная как день… Так грешник на виселице оттягивал веревку на шее дрожащими синеющими пальцами во времена средневековой казни, так маленький ребенок закрывал ручонками лицо перед дулом фашистского пистолета, так человек по сей день вырывается из объятий, в надежде на то, что вместе с плотским влечением исчезнет и духовная связь… — Я люблю тебя, — неожиданно для самой себя произносит Лилит, невольно протягивая руку вслед за удаляющейся фигурой. Эти слова даются ей необычайно тяжело — грудь сжимают железные тиски, становится невозможно дышать и темнеет в глазах. Одна лишь фраза — пламя, беспощадное, мучительное. Душа — феникс, рождающийся из собственного тлена и живительной силы огня — единственной причины пережитой смерти. Снова нелепость, парадокс, безумная игра судьбы: одно мгновение, и весь жизненный путь, так бережно прокладываемый веками, переламывается будто сухая соломинка. И что теперь?.. Густой, зловещий раскат грома отзывается эхом. По полу пробегает дрожь, будто звуки не доносятся из небесной глубины, а исходят из-под земли. Возможно ли, что это врата Инферно захлопнулись перед Мадам Сатаной? Что ж, теперь она не принадлежит ни Раю, ни Аду… Она не изгнанница, она — единственное свободное существо, первая мятежница, третья сторона. Зельда оборачивается, глубоко вздыхает, будто желая что-то ответить, но молчит. Просто смотрит на любовницу своими мятными печальными глазами и молчит. А на ресницах слезы. Нет, вовсе не сверкающие, не хрустально-чистые, а скорее мутные от смешения с остатками туши и теней для век, и едва заметные в царившем полумраке, но такие искренние и невинные. Эти слезы для ее единственной, той, что делит с ней постель и сигареты этим утром. Что может быть священнее этих слез? Очередной резкий вихрь сбрасывает с подоконника старинные песочные часы. Те ударяются об пол и, чудом оставшись в целостности, с недовольным звоном катятся под ближайшее кресло. — О, во имя Сатаны! — бросает ведьма и, торопливо набросив на плечи муслиновый пеньюар, подходит к окну. Сотни дождевых капель врезаются ей в лицо и прячутся в волосы, прежде чем, поеживаясь от холода, она наконец захлопывает створки. Вытирая с щек брызги, а заодно и слезы, предательски продолжающие течь перламутровыми ручейками, Зельда сильнее кутается в тонкие ткани. «Ты плачешь?» — снова заводят бессловесный диалог ослепительно яркие и холодные, как зимнее солнце, глаза. «Вот ещё глупости! Ливень…» — возмущенно сверкают лаймовые искорки и виновато прячутся под спасительным покрывалом дрожащих бархатных век. Любимым врать всегда больно. Но как иногда тяжело признать собственную слабость! Изящная фарфоровая рука взволнованно подхватывает упавшие часы, с ожесточением и небрежностью ставит их на прежнее место. Песчинки с тихим скрипом скользят по стеклу, проваливаясь в узкий проём, и ударяются о лакированное дно. Ровная струя лениво отсчитывает секунды до… Чего? *** Вой ветра за окном, шепот свечей, скрип старых половиц, звон ложки, бьющейся о тонкий фарфор, тихое и ровное дыхание. По сути всего лишь звуки… Но вместе — мелодия. Та, в ритме которой бьётся сердце. Песня тишины. Музыка жизни, что эхом поднимается к потолку… Может… Такая она, первая молитва?.. — Знаешь, я тоже люблю тебя, Мэри… Два одиноких женских силуэта ютятся на широких стенах — фрески. Дождь выкладывает витражи поверх отражений двух счастливых лиц — иконы. Лиловый муслин в объятиях изумрудного шелка — ряса под паллием… А ветер поет: «Аллилуйя!». И мохито, что плещется в хрустале чистых прекрасных глаз — священнее кагора. Однажды Лилит бросит к ногам Зельды целый мир. Соединит воедино Рай и Ад, возглавит новую религию, ту, что позволяет любить, совершать ошибки и раскаиваться в них, взлетать и снова срываться в бездну. Жить… А в воздухе будет вечно звучать Ее голос: «Лилит…» А пока: — Мэри… Мэри! Ты… Плачешь? — Вот ещё глупости! Ливень…