* * *
Я почти не волновался, когда оказался там впервые. Мама и раньше частенько оставляла меня на других людей. Когда так было нужно. Вот и в этот раз она сказала, что любит меня и что так будет лучше, что я буду в безопасности и не буду ничего бояться. Я и не боялся. В любом случае это же было ненадолго. Никогда не было надолго. Хотя раньше меня и не увозили так далеко. Но дни шли, а она за мной не приезжала. Хотя папа тоже уехал, и его не было долго. Но мама всегда говорила, что он вернется, обязательно вернется, надо лишь набраться терпения и ждать. Я ей верил. И тоже ждал. И ждал. И ждал. И всегда знал, что я здесь лишь на время. Но люди, у которых я теперь жил, не знали и сильно огорчались, когда я пытался им это объяснить. И из-за всяких других вещей. К примеру, им не нравилось мое имя, и они подумывали о том, чтобы его сменить. Но я не собирался расставаться с тем, которое мне дала мама, и, решив не сдаваться без боя, игнорировал все их попытки обратиться ко мне как-то иначе, а то и вовсе разражался громогласным плачем, во все горло заявляя свой протест. В конце концов они вроде бы смирились, но стали называть меня Билли. Я тоже смирился – до поры до времени, пока не научился говорить. А уж как научился, тут же заявил, что я Уильям и больше не собираюсь откликаться на этот их дурацкий вариант. Наверно, было забавно услышать такое от ребенка, который и говорить-то еще толком не умел. Но я твердо решил не признавать никаких уменьшительных имен – потому что для родителей я всегда был только Уильямом. Не Билли, не Уиллом, не Лиамом, не кем-то еще. И каждый раз, когда меня называли иначе, упорно поправлял: – Уиям! – Маленький упрямец, – смеялся папа. – Будешь зваться Уильямом, когда подрастешь, а пока ты вылитый Билли, ну разве нет? – спрашивал он, подмигивая моему отражению в зеркале. – Хотя, когда вырастешь, будешь зваться мистером Ван де Кампом, как я. – Неть. – Что нет? Не хочешь стать большим? – Неть, не буду Вандика… – Черт, я даже не мог это выговорить. Лишь несколько лет спустя я узнал, почему они были не в восторге от моего имени. Все из-за одного козла, с которым мама встречалась в старшей школе и от которого ей не повезло забеременеть. Он не хотел, чтобы ребенок родился, а она не хотела делать аборт. Однажды он напился и во время очередной ссоры ударил ее в живот, а может, и не раз. Этот ребенок не родился, как и никакой другой. И, на мою беду, того мудака тоже звали Уильямом. Но только именем дело не ограничилось. Моим первым словом было "дом". Я хотел домой, к настоящим родителям, а не каким-то самозваным, которые непонятно почему считали меня своим сыном. И упорно учили говорить "мама" и "папа". "Мама" и "папа". Но, несмотря на все их старания, я молчал. Потому что не хотел, чтобы они отнесли эти слова на свой счет. И ждал, когда буду говорить достаточно хорошо, чтобы спросить, где моя мама и когда она за мной придет. Тогда я еще не знал, что существует такая вещь, как усыновление. Что отдать могут навсегда. Что мама может не прийти. Но уже хорошо узнал, что такое тоска. И, когда скучал особенно сильно, вспоминал, как мама пела мне про Уильяма и радость для мальчиков и девочек, и тихо повторял вместе с ней, порой сквозь слезы. И в какой-то момент я вдруг увидел ее. Это было как во сне. Только это не было сном. Она была реальной. Я звал ее и тянул ручки. Но она не слышала. И он не слышал. Папа. Он тоже был там, с ней. Это было настолько поразительно, что я так и сел в своей кроватке, открыв от удивления рот. Он вернулся, как и обещал, как она всегда и говорила. Значит, и она вернется. Я верил. И продолжал ждать. Мне не было и трех, когда я не вовремя вышел из своей комнаты и услышал, как мама в сердцах говорит отцу: – Я всегда знала, что с ним что-то не так! – Может, не стоит драматизировать, дорогая, у многих детей есть воображаемые друзья. – Вот именно – друзья! А не воображаемые матери, поющие им песни. Я так и застыл, пытаясь сообразить, что это они такое говорят. Моя мама вовсе не была воображаемой, даже если по какой-то причине они ее и не видели. О чем я тут же и заявил, выбежав на середину гостиной. А потом жалобно добавил: – Я хочу к маме. Почему она не приходит? Они снова начали уверять, что теперь они мои мама и папа, но я упрямо крутил головой и не соглашался. У меня уже были родители. Я их видел. И верил, что однажды они приедут и заберут меня отсюда. Мама опасалась, что у меня какие-то серьезные отклонения и необходима консультация специалистов, а папа убеждал ее, что у меня просто бурное воображение и необычайно цепкая память. Показывал ей статьи о людях, которые помнили первые дни жизни и даже сам момент рождения, и говорил, что я, видимо, из таких. А я был таким наивным тогда, что без всякой задней мысли мог вывалить им что угодно. Даже про человека с подушкой. Даже про странных людей, совершавших странные обряды. Старался припомнить побольше деталей о своей прежней жизни, думая, что это поможет мне быстрее вернуться домой. А они решили, что я рос в каком-то притоне. Или секте. Или – в лучшем случае – что у нас сутками не выключался телевизор, где я и насмотрелся всякой дряни. В конце концов меня все-таки отвели к какому-то седоватому дядечке с пышными усами, который, к большому облегчению родителей, не нашел у меня "ничего такого, о чем бы стоило всерьез беспокоиться", тоже устало списав все на обычную детскую фантазию и не самые лучшие воспоминания о пережитом. Посоветовал окружить любовью. И поменьше напоминать о прошлом. Они и не напоминали. Да и я со временем осознал, что лучше держать все в себе и ни о чем таком не заговаривать, особенно когда тебя не спрашивают. Но иногда они спрашивали, сами того не желая. Мне было четыре, когда я сидел на подоконнике, обняв колени, и задумчиво смотрел на скользящие по стеклу капли дождя. Это был один из тех грустных моментов, когда я пытался найти объяснение, почему их так долго нет. Пытался концентрироваться, и тогда неустойчивые обычно, быстро исчезающие видения могли порой растянуться на минуты. В тот день мне удалось к ним подключиться впервые за долгое время. Они уже основательно обустроились в том доме, куда я видел их въезжающими несколько месяцев назад. Он больше не выглядел нежилым и неуютным, на окнах появились занавески, а в комнатах – их вещи. Пустовала теперь лишь одна. Это была комната для меня. Я знал. Но, должно быть, слишком углубился в свои мысли и не слышал, как меня звала вошедшая мама. – О чем задумался, зайка? – ласково спросила она, подойдя совсем близко. Когда я был маленьким, она часто ко мне так обращалась – наверное, из-за той шапочки, а еще потому, что не любила называть по имени. – О моей маме. И моем папе… – печально ответил я, подняв на нее глаза. Тогда я еще был сама честность и совсем не умел врать, хуже того – даже не видел в этом необходимости. Она изменилась в лице, но ничего не сказала. Кажется, потом она плакала в кухне… Мне было пять, когда одним воскресным утром я увидел их едущими в большой машине по пустынному шоссе. И страшно разволновался: не было ни капли сомнений, куда они держат путь. Я поспешно запихнул в рюкзачок свои любимые игрушки и книжки и, выбежав на крыльцо, стал с нетерпением всматриваться в даль – не показался ли уже кто на дороге. – Эй, куда собрался, приятель? – улыбнулся ни о чем не подозревающий папа. – Мои родители уже едут, чтобы меня забрать, – радостно сообщил я и уселся на ступеньки, чтобы увидеть их сразу, как только появятся. Папа так и застыл, глядя на сияющего меня, и посуровел лицом. Кажется, потом они совещались о чем-то. Кажется, мама снова плакала. Но, по крайней мере, никто не стал меня разубеждать. Я безвылазно просидел там ведь день, а когда все-таки вынужден был отлучиться, несся как угорелый, потому что ни за что не хотел пропустить их приезд. Даже обед меня не соблазнил, и тогда мама вынесла его прямо на крыльцо. А потом и ужин. Наступил вечер, но никто так и не появился. – Пойдем в дом, малыш, становится холодно, – позвал папа, когда уже начало темнеть. Я лишь упрямо помотал головой. – Ждать можно и там. Мы услышим, если… если они приедут. Но я не двигался с места. Он постоял недолго, переминаясь с ноги на ногу, потом скрылся в доме и, вернувшись уже с книгой и одеялом, спросил, не возражаю ли я, если он подождет со мной. Пристроился рядом и, укутав меня одеялом, раскрыл потрепанное издание "Сказок дядюшки Римуса". Должно быть, в конце концов я все-таки уснул, потому что, казалось, только что сидел, прижавшись к папе в тусклом свете фонаря и слушая о похождениях Братца Кролика и Братца Лиса, как вдруг очнулся уже в своей постели. И горько заплакал. Таким меня и нашла заглянувшая в комнату мама. Она сказала, что побудет со мной, пока я снова не засну. Гладила по голове и тихо напевала. Только это была не та песня. И не та мама. Наутро я пребывал в печали, граничащей с отчаянием, машинально теребил лямки рюкзачка и не понимал, как такое могло выйти. Я же видел, что они едут, видел! И тут меня осенило. Я побежал к папе и, запыхавшись, спросил, сколько до нас добираться на машине с другого конца страны – меня самого привезли сюда издалека, так что вряд ли они жили поблизости. – Несколько дней, полагаю, – ответил он, потирая подбородок, и я снова отправился на крыльцо. Я занимал свой пост с утра и до вечера, родителям даже пришлось сказать в школе, что мне нездоровится. Прошла почти неделя, прежде чем я снова пошел на занятия, и почти месяц, прежде чем разобрал наконец рюкзак – когда нашел единственное, как мне казалось, объяснение, почему они до сих пор не приехали за мной. Они просто не знали, где я. Не знали, куда меня увезли, в какую семью я попал, даже мою новую фамилию. Мне оставалось только ждать и надеяться, что рано или поздно они меня найдут. Обязательно найдут. Как же иначе. Я не знал, бывают ли видения у них, но на всякий случай повесил у себя в комнате карту штата и обозначил свой городок ярким флажком. А перед сном, уже забравшись в кровать, крепко зажмуривался и посылал им образы фермы, дороги, ведущей к дому, даже цифры нашего телефона. Снова и снова, пока не засыпал. Но время шло, и, видно, от этого не было особого толка. Нужно было найти другой способ. Мне было шесть, когда, сидя перед телевизором и переключая каналы, я наткнулся на одну удивительную передачу. В ней говорилось о кругах на полях и специалистах, которые ездят по местам их появления, изучая этот феномен. Я смотрел как завороженный, словно передо мной открылся какой-то новый, доселе неведомый мир. И в то же время испытывал необычное волнение, как всегда во время видений или когда дело касалось моих родителей. Они были как-то связаны с этими кругами, или круги с ними. "Вот оно!" – озарило меня. Я не стал откладывать в долгий ящик и той же ночью украдкой выскользнул из дома. Потребовалось несколько часов, чтобы вытоптать в поле свое имя – большими-большими буквами, которые были бы различимы с воздуха, – так что к утру я валился с ног от усталости и в то же время был собой неимоверно горд. Представлял, как наше поле покажут по национальному телевидению, как они увидят и поймут, что это я подаю им знаки, и светился от счастья: это должно было сработать. Но… мои следы не стали сенсацией, никто не приехал их снимать, а мне еще и досталось за потоптанные посевы. Впрочем, какую-никакую славу я все же снискал: местные ребята постарше показывали на меня пальцем, смеялись и дразнили почему-то "ребенком кукурузы", хотя мы ее даже не выращивали. Один только Кейси был в восторге и говорил, что я здорово придумал, а еще, что я очень смелый, раз решился в одиночку выбраться ночью в поле. Я не рассказал ему, как замирал от страха, когда в каждом шелесте колосьев слышался какой-то таинственный шепот, как боялся обернуться, ибо в слабом свете фонарика каждая тень виделась стоящим за спиной чудовищем, как сломя голову несся потом к дому, потому что казалось, что за мной кто-то гонится, и отдышался только, когда рухнул к себе на кровать. Но, несмотря на неудачу, я старался не отчаиваться и продолжал верить, что, пусть даже если в этот раз и не вышло, однажды это случится. А потом пришла зима, и все изменилось. В один из дней, вскоре после рождественских каникул, уже под вечер возвращаясь с прогулки, я вдруг услышал лай собак. Остановился и огляделся по сторонам, но не увидел поблизости ни одной. Однако я продолжал их слышать – везде, куда бы ни пошел, даже дома и в школе. Что не на шутку пугало, ведь чем-чем, а слуховыми галлюцинациями я не страдал, и, даже когда во время видений напрягался изо всех сил, пытаясь разобрать хоть что-то, это всегда был лишь какой-то гул. А еще через пару дней вдруг накатила непривычная слабость, я с трудом добрел до дома, едва волоча ноги, и свалился с жаром. Меня знобило, а перед глазами, как в калейдоскопе, мелькали разрозненные картинки. Я видел снег, много снега, и собак, а еще кровь. Папу снова без бороды и маму в медицинском халате. И другого мальчика, который занимал ее мысли. И снова снег, и снег… И среди этой кутерьмы – людей в куртках с крупными буквами "ФБР", лысого человека в очках, которого уже видел когда-то, и незнакомого длинноволосого. И снова родителей. Они искали. Но искали не меня. В голове будто завывала сирена и яркими вспышками мигала красная лампочка: "Опасность! Опасность! Опасность!" Потом говорили, что я метался в бреду, бормоча что-то несвязное про врачей и опыты, и собак, и пропавших агентов. Даже Писание цитировал. Доктора не могли определить, что со мной, и все их средства не имели никакого эффекта. …Все прошло так же неожиданно, как и началось. Я почувствовал, что опасность миновала, и жар стал быстро спадать. Я наконец пришел в себя и снова смог мыслить трезво. И тогда мне открылась истина: кто хочет найти, тот ищет – и не сдается. Они даже не пытались… В тот день я утратил веру. Спустя две недели я попросил называть меня Билли. А Уильям… Уильяма больше не было. А может, его не было уже давно. Ведь все пошло наперекосяк с тех пор, как в нашем с мамой доме появился тот странный человек. Он не был опасным чужаком, как беловолосый, и пах почти как папа, и потому я совсем его не боялся. И напрасно. Он что-то сделал со мной, и после этого все стало словно в тумане. Я словно наполовину ослеп и оглох. Не мог больше слышать то, что не было произнесено, и раскрутить фигурки над кроваткой. Я плакал и пытался сообщить маме, что они сломались. Не понимая еще, что сломались вовсе не они – это сломался я. Может, потому она меня и отдала. Отдала навсегда. Этот дом, эти родители – все, что у меня было. Никакая другая жизнь не ждала впереди. Никто не ждал. А я этого даже не понимал. Отказывался признавать. И как можно было быть таким недоумком?! Который сам себе что-то придумал, вообразил однажды, а потом так и жил все эти годы своими иллюзиями, надеждами и мечтами, которым не суждено было сбыться. И теперь они обратились в прах. Мне хотелось плакать и кричать, изо всех сил, но я словно оцепенел и не мог проронить ни звука. Непролитые слезы скопились тяжестью в груди. И теперь там болело. Я снова чувствовал себя неважно. Мама поила меня каким-то отваром по особому рецепту, заботливо подтыкала одеяло и шептала, что забрала бы мою боль себе, если б только могла. Но она не могла. Никто не мог. Но в один из вечеров, когда она, погасив лампу, уже собиралась выйти из комнаты, мне вдруг захотелось, чтобы она поцеловала меня на ночь. Она давно перестала это делать, очень давно – после того, как я заявил, что мне это не нравится, и демонстративно вытер щеку. И тогда я, едва не плача, уткнулся ей в передник и, шмыгая носом, прошептал, что хотел бы, чтобы это она меня родила. Ведь это она была со мной все эти годы. Это она, когда я был маленьким, качала меня на руках и пела колыбельные, а не какую-то странную песню про лягушу и вино, читала книжки и показывала яркие картинки, все время мне улыбалась и называла "нашей радостью" и "золотцем", "нашим сладким мальчиком". И по-своему это было счастливое время. Пока я все не испортил. И не знал теперь, можно ли еще исправить. Я больше не хотел расстраивать тех, кто стал мне семьей, не хотел, чтобы мама снова плакала. Как тогда, когда, пытаясь понять, что со мной и что это такое я вижу, меня спросили, не слышу ли я еще и какие-нибудь голоса, а я с грустью ответил, что хотел бы слышать. Их. Как тогда, когда нам задали нарисовать свою семью. И я изобразил себя. И своих родителей. Всех четверых. Я отыскал этот рисунок в ящике стола и долго на него смотрел. А потом оторвал их, как много лет назад это сделали они. Нужно было благодарить судьбу, что мне посчастливилось попасть к хорошим людям, а не к каким-нибудь Дурслям, а я этого даже не ценил. Но надеялся, что еще смогу стать им хорошим сыном. Надо было только постараться. Они ведь тоже старались все это время. Терпели мои странности и закидоны и не собирались никуда отдавать. Помню, как папа говорил маме: "Господь знает свое дело, и, раз Он создал это дитя таким и послал его нам, мы должны принять его со смирением и любовью". Наверно, я тоже должен был принять их со смирением и любовью. И не противиться больше. А начать решил с того, что робко подошел к маме, чтобы ее обнять, чего раньше никогда не делал. Я надеялся, что что-то почувствую. И я почувствовал – почувствовал себя предателем. И еще долго ощущал на себе укоризненный взгляд голубых глаз, таких же, как у меня. Зажмуривался крепко и тряс головой, словно это могло помочь – ничего не видеть. Сам я давно не предпринимал попыток, а в тех редких случаях, когда это происходило спонтанно, без всякого моего желания, старался отгородиться, думать о чем-то другом, чем угодно, ожесточенно повторяя про себя: "Убирайтесь, убирайтесь, убирайтесь!" Однажды я произнес это вслух, прямо на уроке, и на меня все обернулись. Ну конечно, Уильям "не все дома" Ван де Камп в своем репертуаре. Знали бы они, как мне осточертело слыть чудиком и "тем мелким с прибабахом", от которого лучше было держаться подальше, и что Билли Ван де Камп всеми силами пытался избавиться от этой напасти. Например, с помощью песни, услышанной как-то по радио, всего нескольких строк, которые я повторял как одержимый: Билли убежал из дома в поисках лучшей доли. Мама плевала на него, Папа пустился в бега, чтобы остаться на воле.[3] Я так и не узнал, что стало дальше с Билли, потому что папа почти сразу переключил станцию, сказав, что это плохая песня[4], но эти строки прочно засели в памяти, и я повторял их снова и снова – чтобы заглушить другую песню, которая по привычке еще долго то и дело начинала звучать у меня в голове, хоть я больше и не хотел ее слышать. И со временем она стала досаждать мне все реже и реже, а потом и вовсе прекратила. Как все реже и реже приходилось поправлять тех, кто по старой памяти называл меня неправильно: "Не Уильям – Билли". В тот год мне исполнилось семь, и я впервые растерянно застыл, глядя на горящие на праздничном торте свечи. Задувая их раньше, я всегда загадывал одно и то же, в надежде, что на этот раз мое желание все же сбудется. А теперь я больше не знал, чего хотеть. И просто плыл по течению, словно щепка в ручье. Плыл и плыл. А еще через год – хотя к тому времени я давно уже перестал твердить родителям, что им нужен другой ребенок, который бы остался с ними, когда я уеду, – появилась Минчжу. Прелестная малышка, очаровательно лепетавшая на смеси английского и китайского и, едва я успел произнести: "Ни хао, Минчжу", тут же бросившаяся ко мне с радостным воплем "Бла-атик!". Она и родителей сразу же начала называть мамой и папой, а мне стало как никогда стыдно, что я так долго отказывался это делать. Хотя они заслуживали это, как никто другой. И заслуживали Минчжу. Она была всем тем, чем я не был: любила обниматься и целоваться, забраться на колени или сидеть на ручках, почти никогда не плакала и не грустила, а, только появившись на ферме, повсюду ходила за мамой, как маленький хвостик, восторгаясь всему, что видела, и спрашивая, чем может помочь. Она быстро стала всеобщей любимицей. Обе бабушки и дедушка не чаяли в ней души. Даже соседка, частенько забегавшая к маме поболтать, не уставала повторять, какая Минчжу славная девочка и как нам повезло. Про меня она никогда такого не говорила – только качала головой и горестно вздыхала, узнав, что я опять что-нибудь отчебучил. Родители опасались, что я начну ревновать, но я, напротив, вздохнул наконец свободнее, потому что перестал быть единственным ребенком, который не оправдывал их надежд на счастливую семью, и был только рад, что теперь им есть кому дарить свою любовь и заботу. Кто мог ответить им взаимностью. И за кем уж точно не водилось никаких странностей. Да и упрямицей Минчжу никто бы не назвал: в отличие от меня она никогда не перечила родителям, никогда, даже если это выходило ей боком. Как-то раз я застал ее плачущей в своей комнате в обнимку с любимой куклой. – Эй, Минчжу, что случилось, тебя кто-то обидел? Она смотрела на меня, хлопая своими длинными ресницами, и крупные слезы катились по ее щекам. – Меня снова подстригли, – наконец, всхлипывая, выдавила она, приподняв над головой пряди своих коротких волос. Меня тоже подстригли, но я не делал из этого трагедии. – А я хотела длинные волосы, как у Рапунцель, – заливаясь слезами, продолжила она. – И косички. – Может, и из этого получится что-то сделать, – решил обнадежить ее я. Я возился чуть не полчаса, пока мне удалось соорудить хоть какое-то подобие косичек. Но она все равно обрадовалась и бегала по дому счастливая, заглядывая во все встречающиеся зеркала, – пока не попалась на глаза маме. – Минчжу, пойди-ка сюда, что это за безобразие у тебя на голове? – Билли сделал мне косички! – Это не косички, Минчжу, а незнамо что. Давай-ка я тебя причешу… Билли, негоже потешаться над сестрой. Испортил всю прическу. Неси-ка расческу, Минчжу, сейчас ты снова будешь красивой. Минчжу на мгновение нерешительно застыла на месте, но, так ничего и не сказав, покорно поплелась за расческой. – Она хочет длинные волосы. И косички, – не выдержал я. Мама сурово посмотрела на меня, а потом на вернувшуюся малышку: – Правда, Минчжу? Ты же говорила, тебе нравится твоя стрижка. Бедняжка растерянно переводила взгляд от меня к маме и обратно, пока наконец не пролепетала: – Нравится. А мне оставалось лишь вздохнуть. Она всегда с ними соглашалась. Всегда делала так, как они хотят. Только бы их не рассердить и не расстроить. Не то что я, кто все детство только это и делал, и даже сейчас иногда, хотя совсем этого не хотел. Я много раз говорил Минчжу, что ей вовсе не обязательно так себя вести, что иметь свое мнение и отстаивать его – не преступление, но она лишь качала головой: – Нет, нельзя расстраивать маму и папу. Нас учили, что мы всегда должны слушаться – или родители отправят нас обратно в приют. Как Чангчанг – она была очень непослушной. – Не отправят, Минчжу, – убеждал я, – иначе меня давно бы здесь не было. Но, похоже, она не очень-то верила и удивлялась: – Зачем тебя отправлять? Ты хороший. А потом обнимала своими ручками за шею и громко шептала прямо в ухо: – Знаешь, как я тебя люблю?.. Очень-преочень-преочень. И как тут было устоять? Да ни у кого при всем желании не получилось бы долго на нее сердиться. Минчжу оказалась не только ласковой и послушной, но и весьма смышленой. Ей еще только предстояло пойти в школу, а все уже говорили, что она непременно будет в числе лучших учеников. В их числе, наверно, давно мог бы быть и я, если бы во время объяснений учителя поменьше думал о посторонних вещах, а то и вовсе выпадал из реальности. Но видения во время урока – это еще что: однажды из-за них я вообще едва не угодил под машину. Впрочем, это было давно. И видений не было давно. И это было к лучшему. Жизнь вошла в свою колею, только теперь со смехом в доме, улыбающимися родителями, совместными делами и играми. Быть старшим братом оказалось здорово, и, хотя мы с Минчжу были очень разными, я сильно к ней привязался. Может быть, потому, что у меня никогда не было сестры и она не стала чьей-то заменой. А может быть, потому, что ее тоже бросили. В прямом смысле. Выбросили на помойку, как мусор. Но, на ее счастье, какой-то прохожий услышал доносящийся из контейнера плач. В этом отношении мне повезло больше. Наверное. Но Минчжу, по крайней мере, не помнила тех, кто с ней так обошелся. Иногда я тоже хотел бы не помнить. Со временем мне почти удалось перестать о них думать. Почти. Пока все снова не изменилось. В тот день после школы Кейси позвал меня к себе, но, поднявшись по лестнице, свернул не направо, к своей комнате, а налево, к двери, на которой висела кривоватая табличка "Не входить". Что его, впрочем, не остановило. – Давай сюда, – сказал он. – Эд вернется не раньше восьми, а предки вообще уехали до завтра. Вслед за ним я робко зашел в комнату его старшего брата и огляделся – внимание прежде всего привлекла стена, почти сплошь обклеенная постерами: рок-группы здесь соседствовали с персонажами комиксов и девушками модельной внешности. Но во всем этом разнообразии взгляд тут же зацепился за что-то знакомое. – Неправильная надпись, – машинально произнес я, даже не успев задуматься. – Что? – недоуменно обернулся Кейси. Я ткнул пальцем в плакат с летающей тарелкой и словами "Я верю": – Тут должно быть написано: "Я хочу верить". И Кей посмотрел на меня – как на тронутого. Взгляд, который я уже основательно подзабыл и не хотел вспоминать. – Неважно, – махнул я рукой. – Просто видел уже такой. Почти такой. Ну да, на стене у папы. Но об этом лучше было не распространяться. – Ерунда, сейчас увидишь кое-что поинтереснее, – загадочно пообещал Кейси и полез под матрас, а затем, вытащив оттуда какие-то журналы, плюхнулся на кровать, жестом приглашая меня присоединиться. Едва я примостился рядом, он сунул мне парочку номеров и, открыв первый попавшийся, довольно подмигнул: – Во, зацени-ка! Круто, правда? Я неуверенно кивнул, со смешанными чувствами переворачивая обложку, на которой красовалась девушка в соблазнительной позе. Я рано узнал о таких вещах – потому что однажды увидел то, что мне не полагалось видеть. Словно подглядел в замочную скважину, сам того не желая. Подробности давно изгладились из памяти, но никуда не делось то, что я при этом ощущал. А чувствовал я Связь. И чувствовал Любовь. Как тогда, когда папа был еще дома и мы лежали все вместе в той большой кровати. Сытый и довольный, я уже клевал носом, и мама шептала, что пора бы меня положить к себе, но папа не хотел меня выпускать и так же тихо отвечал, что подождет, пока я засну. Мне вспомнились его большие руки, в которых было так тепло и уютно, и невольно захотелось плакать. Это было лучшее время. Но совсем недолгое… Теперь же я отрешенно перелистывал страницы, не в силах сосредоточиться на этих ярких картинках: они были бездушными, и, глядя на них, я не чувствовал ничего. И потому лишь делал вид, что тоже увлеченно рассматриваю журналы, размышляя тем временем о своем. А еще украдкой поглядывая на тот плакат. От которого, казалось, веяло осуждением. Хотя такое, действительно, могло только показаться. Позже, возвращая журналы на место, Кейси нащупал под матрасом что-то еще и радостно вытащил со словами: – Ого! Попробуем, пока никого нет? У него в руках была чуть помятая пачка сигарет. "Морли". Не знаю почему, но при одном взгляде на нее мне стало не по себе. Я покачал головой и даже непроизвольно отступил. – Да ладно, ты чего, тут много, Эд и не заметит. И у меня полно жвачки – твои ничего не учуют, точно тебе говорю. Но меня начало подташнивать от одной только мысли о том, чтобы взять эту дрянь в рот. – Не хочешь как хочешь, – разочарованно протянул Кейси, демонстративно вытаскивая из пачки сигарету и пряча ее в карман. А я почему-то снова оглянулся на плакат. Потом мы смотрели "Знаки", странный фильм про злобных пришельцев и круги на полях, от которого мне стало жутковато, хоть я и старался не подавать виду. А по пути домой невольно задумался о том, что вдруг и правда все не случайно и что это тоже был своего рода знак. Тут же рассердился на себя, что хоть чуточку поверил в такой бред, но все равно впоследствии никак не мог избавиться от этих мыслей. Дошло до того, что летающие тарелки и пришельцы стали сниться мне ночами, и этот чертов плакат – он меня словно преследовал, коря за то, что я давно уже не верил. И даже не хотел. Наверное. В конце концов это все так меня достало, что в одну из ночей, таращась в темноту, я пробормотал, что, если это и правда был знак, пусть вселенная пошлет мне еще один – чтоб знать наверняка. Укрылся с головой одеялом и заснул. И, как ни странно, вселенная мне ответила, и что еще более удивительно – устами Минчжу. В тот день сестренка позвала меня послушать песни, которые недавно выучила. Ведь до решения быть президентом Минчжу хотела стать певицей и два раза в месяц давала в гостиной концерты. Но ее первыми слушателями обычно были я и многочисленные игрушки. Вот и на этот раз все шло своим чередом: она пела, я аплодировал – пока меня не пронзило током, едва я услышал: "Джеремайя был лягушкой-быком, был моим хорошим другом…" – Тебе понравилось? Правда здоровская песня? – спросила Минчжу, закончив, потому что я никак не реагировал. Все еще зачарованный, я медленно кивнул. – Только ты неправильно спела, надо: "Уильям был лягушкой-быком". – А вот и нет – Джеремайя! – топнула ножкой сестренка. Мы поспорили тогда, и я едва успел ее удержать, когда она побежала спросить у родителей. – Не стоит им слышать эту песню, Минчжу. – Почему? – Потому что… потому что она про вино, – нашелся я. Родителям и правда не стоило ее слышать, но совсем не из-за этого. А Минчжу оказалась права: песня действительно была про Джеремайю, но я помнил ее по-другому. Видимо, то была импровизация моей мамы. Следующие несколько дней я никак не мог выбросить ее из головы, пока наконец, помаявшись, не попросил Минчжу: – Можешь спеть мне про лягушку-быка?.. Пожалуйста. – А ты не будешь говорить, что я пою неправильно? – надула губки она. Я помотал головой, и она спела для меня. И еще много раз с тех пор. Ей давно надоела эта песня, а я ничего не мог с собой поделать. В итоге мы даже заключили договор, по которому я отдавал Минчжу свою порцию сладкого или играл с ней в куколки, когда ей хотелось, чтобы услышать про лягушку еще раз. И еще. Она хорошо пела, но это всегда было немного не то. – А можешь спеть так, будто совсем не умеешь, словно тебе медведь на ухо наступил? – решился я однажды. И она тоже посмотрела на меня как на тронутого. Но с тех пор в мою жизнь вернулась не только песня, но и другое – то, от чего я так старательно отгораживался последние годы. Потому что в конце концов я сдался и решил, что посмотрю одним глазком. Только разок. Наверное. Но, несмотря на все усилия, у меня ничего не вышло. Ни в первый раз, ни в двадцать первый… Я долго не оставлял попыток, но в итоге уже почти смирился, что совсем утратил эту способность, как вдруг увидел ее. Маму. Она смотрела на мою фотографию. И тоже думала обо мне в этот момент. Может, потому все и получилось. Мы словно были на одной волне. Я снова чувствовал Связь. И чувствовал Любовь. И еще что-то очень знакомое. Боль. Может… может быть, она сожалела?.. Видение не продлилось долго, но и этого оказалось достаточно, чтобы пошатнуть мою уверенность в том, что я однажды принял как данность. У меня не было их фотографии – только обрывок рисунка, который я так и не смог выкинуть, а теперь отыскал в ящике стола и разгладил ладонями. А потом приложил к нему недостающую часть. Две половины одного целого – с кривоватой фигуркой мальчика посередине, над которой неровными буквами было подписано "Уильям". Я вспомнил, как старательно выводил это, высунув от усердия язык. "Уильям". И снова почувствовал себя предателем – вот только предавал я не их, я предавал самого себя. Такого, каким на самом деле являлся, хотелось мне того или нет. Уильям, а не Билли. Мальчик со странностями или отклонениями, как ни назови. У которого "не все дома". И который сам не дома. Это было еще одной истиной, которую я всегда знал и не мог больше отрицать. Но тогда, видимо, сам того не зная, я распахнул ящик Пандоры. Потому что потом началось это. Видения будущего, как я полагал, зловещего будущего. Мне опять стали сниться необычные сны, точнее, поначалу я думал, что это сны. Там были странные люди, а может, не совсем люди. Снова проклятые тарелки. И пришельцы, высаживающиеся прямо на Башне дьявола[5]. Сны повторялись, и я все больше сомневался, что это просто ночные кошмары. Но, когда решил поделиться своими опасениями с Кейси, тот лишь поднял меня на смех, заявив, что на такое уж точно не купится. Я не понимал, в чем дело, и тогда он пропел что-то вроде "па-па-па-па-пааам"[6]. Как будто это все объясняло. Я продолжал все так же недоуменно на него таращиться. – Ты что, правда не в курсе? – с квадратными глазами уставился на меня Кейси. – Инопланетяне на Башне дьявола. Это же фильм – "Близкие контакты третьей степени". Его здесь и снимали. Как его там? Спилберг! Это же все знают, ты чего! Мой папа, когда был маленьким, участвовал там в сцене эвакуации. Правда, момент с ним потом вырезали. Ну, так он говорит… Да там многих местных задействовали. Неужели родители тебе не рассказывали? И сам фильм не показывали? – Мы не смотрим ничего такого, – покачал головой я, а потом, подумав, добавил: – Но я видел "Супер 8". И "Инопланетянина". – "Инопланетянина", – передразнил Кей. – Да ты сам как инопланетянин! Жить в Вайоминге и ни разу не посмотреть "Контакты" – даже не верится! Но тебе повезло: у Эда целая подборка всякого такого, наверняка и этот диск найдется. А хочешь увидеть "Вскрытие пришельца"? Или "Чужого"? Только потом не уснешь, гарантирую. Но я и так забыл, когда нормально спал в последнее время: сны теперь слишком походили на видения, а видения на сны. И становились все более тревожными. Приуныв, я раздумывал, может, действительно все это просто где-то видел, хотя, как ни старался, не мог припомнить ничего подобного. Разве что люди в черном и правда существовали, и устройства, стирающие память, тоже. Но в любом случае обо всем этом лучше было помалкивать – если, конечно, мне не хотелось загреметь в местную психушку. Я набрал в библиотеке книг об НЛО и пророчествах по поводу 2012 года, но в них не было ответов, которые я искал. То, что я видел, не очень-то походило на конец света в моем понимании. Скорее это было Начало. Что-то плохое приближалось, очень плохое. И, похоже, мама с папой тоже это знали. Они были не на шутку встревожены, встречая этот год, и я все чаще видел их что-то обеспокоенно обсуждавшими. А на стене у папы появилась карта, на которой он отмечал какие-то места разноцветными булавками. И с каждым разом их становилось все больше. Наверно, родители могли бы объяснить мне то, что я видел и не мог понять. Но они были далеко. Где-то там. И я не имел никакого представления где. До одного случая. В тот вечер мы были у Кейси и играли в "Пандемию"[7] вместе с Эдом и его приятелем Стивом. Ход в очередной раз перешел ко мне, и я в раздумьях склонился над картой, намечая план действий. Разразившаяся в Вашингтоне эпидемия перекинулась в Нью-Йорк, Атланту, Монреаль и Майами, стремительно охватывая Штаты и подбираясь к мексиканской границе. А черная зараза расползлась уже почти по всей Азии, создавая нешуточную угрозу новых вспышек. Я был врачом и пытался решить, где моя помощь требуется в первую очередь, как вдруг увидел… Больницы, переполненные умирающими. Изможденные доктора, сами еле стоящие на ногах. Люди, падающие прямо на улице. Все новые и новые жертвы беспощадной болезни… – Лучше лети в Вашингтон, Билли, – словно сквозь слой ваты послышался голос Кейси. – Пока не поздно. – Да он, походу, завис. Никак тоже заразился. Стив, возьми у него карты. Чтоб я еще сел играть с мелкотой! – Вообще-то игру подарили мне, – снова Кейси. – Так что я решаю, кто играет, а кто нет. – Пандемия… – прошептал я и не узнал свой голос. – Ну, пипец! Не, Эдди, я слыхал, конечно, что у него с головой беда, но чтоб так… – Мне надо домой, совсем забыл, – медленно произнес я, выбираясь из-за стола и чувствуя, как мне в спину уставились три пары глаз. – Подожди, – выбежал следом Кейси. – Что с тобой? Может, правда заболел? Хочешь, позвоним твоим, чтобы тебя забрали? – Я в порядке, – не желая оставаться там ни минутой больше, пробормотал я, глядя мимо него. – Мне надо идти. Не помню толком, как добрался до дома, – я был слишком ошеломлен и еще не скоро пришел в себя после случившегося. Ночью никак не мог уснуть, а когда наконец задремал, снова увидел больничные коридоры, заполненные молящими о помощи людьми. В длинном здании из красного кирпича. Знакомом мне здании – там работала мама. Резко проснувшись, я скатился с кровати, схватил со стола первый попавшийся листок и дрожащей рукой записал то, что отчетливо увидел на железной табличке у входа: "Больница Богоматери Скорбящей". В тот же день я убедился, что такая действительно существует. В Вашингтоне. Она не была сном или плодом воображения, а я вовсе не спятил. Теперь у меня были неопровержимые доказательства того, о чем я всегда подозревал, хоть не был уверен на сто процентов: то, что я видел, было реальным. Станет реальным, если ничего не предпринять. Я должен был туда попасть. Любым способом. Оставалось придумать, как это сделать. И я придумал. Разработал план и стал трудиться над его осуществлением, на что ушло в итоге несколько месяцев. И вот, шесть лет спустя, я снова собирал рюкзак – чтобы лететь в Вашингтон. Пока не стало поздно. Все уже было готово, но я не мог уехать, не задав родителям вопрос, который давно меня мучил. И потому, когда до отъезда оставались считанные дни, нерешительно к ним подошел. – Вы когда-нибудь… – я запнулся, но все же нашел в себе силы продолжить: – Вы жалеете о том, что усыновили меня? Они посмотрели на меня с явным удивлением, и тогда я смущенно добавил: – Ну, от меня же всегда были одни проблемы и вообще… – Эдак ты хватил! – усмехнулся папа. – Никто не идеален, сынок, – подошла ко мне мама. – Но у всех должны быть родители. Как же иначе. Мы очень тебя любим. – Именно, – поднимаясь с табурета, подхватил папа. – И хватит забивать себе голову всякими глупостями. Это все от безделья, так что пойдем-ка лучше поможешь мне чинить изгородь. А завтра можем отправиться на рыбалку. Как ты на это смотришь? Положительно? Я на это смотрел более чем положительно. – И я, и я! – подбежала к нам Минчжу. – Поймаю рыбу большую-пребольшую. Вот такую. Но наутро сгущались тучи, небо хмурилось, и мы нахмурились тоже. – Не будет рыбалки? – расстроенно спросила Минчжу, выглядывая в окно. Но папа всегда держал свои обещания, и какие-то тучи не могли его испугать. – Кто не соберется через десять минут, будет сидеть дома, а я сам выловлю всю рыбу, – пригрозил он, притопав уже в сапогах и с удочкой в руках. Минчжу проворно слезла с подоконника и с визгом побежала в свою комнату, а я – в свою, только без визга. …Дождь, конечно же, полил, да еще какой. Мы натянули капюшоны непромокаемых плащей, но и они не слишком-то спасали, так что пришлось-таки спешно сворачиваться и возвращаться домой. Папа нес снасти, я – ведерко с нехитрым уловом, а Минчжу, раскрыв над собой зонтик, важно вышагивала по лужам в доходящих почти до колен резиновых сапожках и громко распевала: Пусть льет сейчас как из ведра, Знай, мы друг у друга есть всегда. Ты можешь встать под мой зонтик, Можешь встать под мой зонтик-онтик-онтик-о-о…[8] – Кто-нибудь хочет ко мне под зонтик? – выглядывала она из-под него. Мы смеялись и качали головой. – Видишь, Билли, – сказал мне тогда папа, – ради таких моментов и стоит жить и заводить детей. Я видел. Мы почти ничего не поймали в тот день, но все равно было здорово. И в то же время грустно. Потому что они еще не знали, а я знал.* * *
"Знаешь, как я тебя люблю? Очень-преочень-преочень". Я отпускаю Скрэта, которого незаметно сжимал в руке, и вновь обращаюсь к Кейси: – Ну так что, я могу на тебя рассчитывать? Надо только подсказать про больницу, если они сами не сообразят, что она ближайшая. Вот и все. – Может, не стоит, а, Билли? Почему бы тебе снова не смыться? Смотаешься туда, раз, говоришь, она недалеко. – А если меня поймают раньше, чем я успею добраться? Если сейчас ее там нет? Если меня и на порог не пустят?.. Нет, слишком рискованно. Это последний шанс, нельзя упустить и его. – Слишком рискованно – это то, что ты задумал. Как только в голову взбрело! И было бы ради чего! Ты серьезно думаешь, твои био будут вне себя от счастья, когда ты объявишься? Как же, мечтай. Не для того они тебя сбагрили. – Папа меня не "сбагривал", – резко говорю я. – Думаю, он даже не знал. – Думаешь… Ты просто хочешь так думать! То-то он, как узнал, тут же явился за тобой. Ага, как раз на прошлой неделе его встретил!.. Да он же свалил от вас, как только ты родился, сам же говорил. Типичный ублюдок, которому дети на фиг не нужны. Как папаша Эда. И вернулся только, когда она от тебя избавилась. Может, это было его условием. И она выбрала его. Мне приходится закусить губу, чтобы не ответить ему грубостью. А может, чтобы не заплакать. – Я думал, ты со мной заодно… – Да, был заодно, чтобы ты убедился наконец, что ни черта им не сдался, и перестал верить в сказочки, как маленький. Но не так же! Оно того не стоит, ну правда, Билли. Да включи ты голову! Им же не было до тебя дела все эти годы. Думаешь, они не смогли бы тебя найти, если б хотели? Тем более если у них действительно связи в ФБР, как ты говоришь… Лучше б подумал о своих реальных, а не придуманных предках – они хорошие, обычные, но хорошие. И любят тебя. А те… Что, если ты им не нужен? На этот случай, надеюсь, тоже есть план? Вот убедишься, что я прав, и что тогда? Я отворачиваюсь к окну и молчу. Долго. За окном много интересного. Серые здания. И даже деревья изредка. – Эй, Билли… – Кейси осторожно трогает меня за плечо, заставляя обернуться. Похоже, он и сам уже не рад тому, что наговорил. – Тогда… – все же отвечаю я, – тогда на Хэллоуин оденемся Роном и Гарри, как ты и хотел. Мы уже собирались в прошлом году, но переругались насчет того, кому из нас быть Гарри. Я считал, что по праву могу претендовать на роль мальчика, который выжил. Хотя даже Кейси не поверил в мой рассказ о летающей тарелке и огне вокруг, заявив, что, наверно, мне все приснилось (а иногда я и сам так думаю). "Фигушки, Гарри буду я! – уперся он. – Да ты себя в зеркале видел – вылитый ж Уизли!" Тогда я не удержался и выпалил, что если уж судить по волосам, то с его-то шевелюрой он мог бы сойти за Гермиону. Кейси обиделся и не говорил со мной два дня. А теперь он лишь тихо вздыхает. Когда наша группа, выгрузившись из автобуса, направляется к пешеходному переходу, мы с Кейси пристраиваемся в конце – так будет проще. Но он вдруг берет меня за руку, как в детском саду, и сжимает так крепко, что становится больно. – Черт, пусти, Кей-Кей! – требую я, с трудом высвобождаясь из его цепких пальцев. – Я все решил. – Ну, постой, Билли, – теперь он хватается за мой рукав. – Давай… давай лучше я стукну тебя по голове или… я не знаю… – Спасибо, конечно, но я как-нибудь сам. Тогда он неуверенно смотрит на миссис Холт. "Он хочет ей сказать, – пронзает внезапно. – Хочет меня остановить". – Даже не думай, – предупреждаю тихо. – Если ты это сделаешь, я никогда тебя не прощу. Никогда-никогда. Можешь считать, что у тебя больше не будет друга. – А если и так и так не будет? – говорит он с совершенно несчастным видом. "Нюни подбери", – обычно бросает в таких случаях его братец. Но сейчас его здесь нет. Я смотрю на Кея пару секунд, а потом бодро хлопаю его по плечу: – Не боись, все будет хорошо. – Ты это видишь, да? – Ну а как же, – киваю важно, хотя на самом деле не вижу ничего. Но кажется, это его малость успокаивает. Его, но не меня. Я поднимаю голову как раз в тот момент, когда красный меняется на зеленый, и сглатываю. Это был долгий путь, осталось лишь несколько шагов, возможно самых важных в моей жизни. – Удачи, – говорит Кейси. – Идем, – говорю я. Она мне определенно понадобится. Я пропускаю его вперед, когда все начинают чинно переходить дорогу, а сам, чуть отстав, плетусь последним, ощущая в ногах непривычную слабость. Но кто-то же из нас должен быть смелым. "Сейчас или никогда", – говорю я себе и, улучив момент, бросаюсь наперерез потоку машин – с диким криком, вдруг вырывающимся из груди. А потом подпрыгиваю. Почти как астронавт на Луне. Один маленький шаг для человека и гигантский для всего… Но тут свет меркнет. …Свет, яркий свет, который я различаю сквозь с трудом разлепляемые ресницы. А еще запах, едва уловимый, но его сложно с чем-то спутать. Так пахнет больница. Голова гудит, как когда мне прилетело мячом на баскетболе, перед глазами все плывет, и сфокусироваться получается не сразу. Но когда наконец удается, я различаю склонившуюся надо мной женщину в темных одеяниях. Похоже на монашку. Вот и крест на груди. Не совсем та, кого бы мне хотелось видеть, но хорошо, что это всего лишь монашка, а не апостол Петр. Стоп. Тут монашка. Монашка, черт подери! И я начинаю ликовать: это же не может быть просто совпадением, ведь так? Осталось только убедиться наверняка. – Где я? – не с первой попытки хрипло спрашиваю я, с трудом ворочая языком. Может, это из-за лекарств, а может, мне не настолько повезло, как я надеялся. – Бедный малыш, ты в больнице, – откликается она. – Тебя сбила машина, ты не помнишь? – Где?.. В какой больнице? – Это замечательная больница, ты поправишься. Твоя учительница попросила меня побыть с тобой, пока она отправляет домой остальных ребятишек. Но она уже сообщила твоим родителям, не волнуйся. Сообщила родителям. Ох. Ладно, с этим я разберусь позже. Сейчас важнее сообщить другим родителям. – Какая это больница? – снова спрашиваю я и вижу на лице монашки недоумение. Боже, разве я многого прошу, неужели так сложно сказать название? – Богоматери Скорбящей, – наконец растерянно сообщает она, к моему величайшему облегчению. – В Вашингтоне. Ты помнишь, что вы приехали в Вашингтон? Ну конечно, я помню. Слава богу, память у меня не отшибло. А главное, я почти у цели. Остается надеяться, что мне не придется ждать до завтра, а то и того дольше. "Пожалуйста, пусть она будет здесь", – мысленно молю я, прежде чем попросить: – Доктора Скалли, позовите доктора Скалли… Так необычно впервые произносить это вслух. Скалли. Скалли. Маленьким я часто повторял это ночами, лежа в своей кроватке. Так ее называли в моих воспоминаниях. И я твердил это про себя снова и снова, чтобы не забыть. Потому что уже не помнил, как звали папу. И многие другие вещи. И это было ужасно. Монашка смотрит на меня озадаченно, словно я брежу, а потом начинает причитать: – Бедное дитя… Тобой занимается доктор Бернетт, отличный специалист, золотые руки, просто золотые. Не заметишь, как поставит тебя на ноги. Она смотрит на мою ногу, которая едва виднеется из-под одеяла. И я тоже смотрю. Похоже на гипс. Но по крайней мере она на месте, говорю я себе, стараясь приободриться. Было бы хуже, если бы я отделался парой царапин и меня выпроводили отсюда в мгновение ока. – Неважно себя чувствуешь? Хочешь, чтобы я его пригласила? – Нет, доктора Скалли. Сколько раз мне придется это повторить, прежде чем до нее дойдет? И, пожалуйста, только не говорите, что такая здесь не работает. – Доктор Скалли, доктор Ска… – бормочет она, словно пытаясь припомнить. – Ах, доктор Скалли! – наконец ее лицо проясняется, но потом на него снова набегают тучи: – Боюсь, она не занимается подоб… – Неважно, – не выдерживаю я. – Я ее… родственник. Просто скажите ей, что я здесь. Би… Уильям… Уильям здесь. Она поймет… должна понять. Кажется, и до монашки начинает доходить. – Родственник? – она смотрит на меня с сомнением, а потом, будто оправдываясь, добавляет: – Здесь столько врачей, всех и не упомнишь. Хорошо, подожди здесь, сейчас я посмотрю, что могу сделать. Этот недолгий разговор потребовал невероятных усилий, так что я, едва она выходит из палаты, откидываюсь на подушку и закрываю глаза. Как знать. Может быть, она уже ушла. Или вообще не работает сегодня. Я и так ждал долго и мог бы подождать еще, но мне вовсе не улыбается провести всю ночь в одиночестве и сомнениях, не совсем ли я сбрендил. И миссис Холт сообщила родителям. Боюсь даже представить… Я не хотел так с ними поступать. Не хотел подводить учительницу. Но, может быть, когда-нибудь я сумею им объяснить, что сделал это и ради них тоже. А пока нужно немного отдохнуть: голова такая тяжелая, и так и тянет закрыть глаза. Я закрою совсем ненадолго, совсем на чуть-чуть… Не знаю, сколько проходит времени, прежде чем я резко вздрагиваю, а сердце начинает колотиться часто-часто. Она рядом, может, нас разделяет какая-то пара этажей – я ощущаю это по странным вибрациям в воздухе, и они только усиливаются. А потом дверь в палату открывается, и показывается знакомая уже монашка. – Вот он, тот мальчик, говорит, что знает вас. С этими словами она почтительно пропускает кого-то вперед. Кого-то в белом медицинском халате поверх синей формы. Кто неверяще ко мне приближается – так же, как много лет назад к какому-то другому пациенту в совсем другой палате. Это странное наваждение длится всего мгновение и пропадает. А я приподнимаюсь в кровати, чтобы получше разглядеть вошедшего, точнее, вошедшую, и замираю, едва не открыв рот. Невероятно. Прямо как в моих видениях, точь-в-точь, вплоть до выбившейся из хвоста пряди волос и тени усталости на лице. Даже не надо читать надпись на прицепленном к карману бейдже. Потому что я и так знаю, кто передо мной. А она знает? Узнает ли? – У-уильям? – скорее угадываю по ее едва шевелящимся губам, чем слышу. Она смотрит на меня так, как если бы увидела привидение. Люди не очень-то радуются при встрече с ним, ведь так? Вот и она совсем не выглядит счастливой. Хотя те разы, когда я видел ее такой, можно пересчитать по пальцам, но я бы не спутал. А еще этот взгляд – когда-то она смотрела на меня точно так же. Она боялась. Боялась за меня? Или боялась меня? Пространство между нами словно наэлектризовано. Кажется, что стоит дотронуться – и ударит током. Но ее рука замирает в дюйме от моей, так и не коснувшись. "Что, если ты им не нужен?" Я смотрю ей в глаза. И вижу свое отражение в ее зрачках. Она тоже смотрит в мои. А потом все подергивается пеленой, и я вижу… Вижу, как она долго отнекивается, но мне все же удается уговорить ее спеть про лягушонка. А папа… папа сидит на полу возле моей кровати и, запрокинув голову, рассказывает истории, не все из которых имеют хороший конец, но он хочет верить. И я тоже хочу – что по крайней мере у этой будет хороший. И потому, едва видения рассеиваются, впервые за последние дни улыбаюсь: – Да, я – Уильям.