Ласточка

Он возвращается с очередного побоища растерзанный и изможденный. Помятые крылья бессильно волочатся по полу, с них акварельными дорожками стекает кровь, а в поредевшем ворохе перьев, точно светлячки в траве, вяло поблескивают алые огоньки. С робким скрипом захлопывается за спиной дверь, щелкает замок и звенит диск на стене, обрывая гул далеких взрывов. Стрелка снова на зеленом, за окном ночь переливается тёмно-синими красками, и умиротворенно стрекочут цикады. Тьма ещё не добралась сюда, но кажется, будто изо всех щелей уже тянет могильным холодом. Комната неизбежно наполняется запахом дыма и горелой плоти. Прихрамывая, он поднимается по ступенькам, чудом не спотыкаясь от слабости. Когти тихо звякают по деревянным доскам, голова безвольно болтается на обожжённых плечах, вот-вот рухнет на пол. Софи не спит. Сидит у камина, зачарованно глядя в огонь и поддерживая помолодевшее на ночь личико руками. Заслышав тяжелые шаги, она мигом оборачивается, а после вскакивает на ноги и натягивается, словно струнка. Едва сдерживает себя, чтобы не броситься к нему навстречу. Хаул замирает посреди комнаты на мгновение, смотрит на неё исподлобья, мелко вздрагивает и со стоном опускается на колени. Софи бросается вперед, успевает его подхватить и прижимает к себе, не давая удариться об пол. Присаживается на корточки и мягко устраивает черноволосую голову на своем плече. Он не сопротивляется, дает устроить себя, как ей будет угодно, только дышит сквозь зубы, сипло и рыдающе. И Софи слышит, как с натяжкой, сквозь сковывающие судороги и боль, бьется в пустой груди вместо пульса дрожь. Кальцифер в камине трепещет волнительнее обычного, прыгает на обгорелых дровах и вытягивается вверх рыжей макушкой. Софи касается щекой его виска, кладет прохладную ладонь на пылающий затылок. От него горько пахнет потом и сажей, а сам он безудержно трясется, словно от холода. Глухо бормочет обрывистые фразы, и этот полуобморочный шепот тонет в складках голубого платья. Он почти прозрачный и едва-едва живой. Иссушен до костей пылким жаром сражения. Разорван в клочья ударами чужих заклинаний. Сегодня его снова чуть не убили свои. Чувствует ли он себя преданным?.. Софи зарывается ладонью в ворох жестких перьев, нащупывает под ними острые лопатки и длинный рельефный позвоночник. Приглаживает ощетинившуюся спину и самыми кончиками пальцев массирует напряженные мышцы. Кожа горячая и липкая в местах ожогов и слегка шершавая там, где шелушится под оперением животная плоть. Он слабо выгибается, прижимаясь к ней ближе, то ли от боли, то ли от облегчения. Девушка вплетается в грязные волосы обеими руками и неожиданно для себя самой начинает его целовать. Осыпает влажными касаниями лоб, виски, щеки и шею. Нежно и трепетно, будто по капле вдыхает в него жизнь. И он, напоенный этой чистой лаской достаточно, чтобы на какое-то время забыть о пожаре у себя внутри, обнимает её за талию и доверчиво вжимается лицом в ключицу. Как испуганная грозой ласточка, прячется на чужой груди, свернув голову под крыло. В её руках тепло и тихо, точно под одеялом в грозу. За стенами пусть гремят оружием вражеские полка, пусть кричат автоматы во всю силу стальных легких, а он будет здесь, с Софи. Будет с упоением дышать её васильковым ароматом и глубже окунаться телом в шелковую ткань. Он сольется с ней, станет почти неосязаемым, лишь бы только не потерять эту хрупкую нить. Ведь с ней ему не страшно. Птичья спина с тяжестью вздымается, как тугие мехи в кузнице. Софи осторожно расчесывает его волосы пальцами и едва заметно покачивается из стороны в сторону. И как будто даже мурлычет себе под нос простенькую колыбельную, какую пела когда-то давно своим любимым маленьким сестрам. А потом вдруг замечает, что перья на чужих плечах постепенно начинают седеть. Словно остывают и покрываются колючим инеем. — Ему нужно превратиться в себя. Ему срочно нужно превратиться обратно в себя! — нервно попискивает Кальцифер, извиваясь огненными язычками. — Скорей, Софи, иначе он умрет! Софи смотрит на него с волнением. Потом нежно отнимает чужую голову от груди, обнимает пепельно бледное лицо ладонями и смотрит в его бесконечно утомленные, светлые глаза. Хаул лишь покусывает сухие губы и мучительно жмуриться от сильной мигрени. В уголках глаз собираются невольные слезы. Щеки и подбородок испачканы темной кровью, будто он рвал зубами живую плоть на куски. На правой скуле глубокая ссадина. Но во всём его страшном виде нет ни капли кровожадности или жестокости. Только ноющая тоска, от которой его безумно хочется защитить. Подолом своего платья Софи мягко вытирает грязно-вишневые разводы. Каждое её движение утешающе-трепетное, будто она боится его сломать. — Вернись ко мне, любимый, — шепчет еле слышно. Под слоем пепла и гари ей открывается серая, точно у мертвеца, кожа, изрезанная крупинками раскаленного металла. Она наклоняется ближе и осторожно целует его покрасневшие, налитые свинцом веки. Соленые от пота и слез, пушистые, почти девчачьи ресницы. Легонько касается уголка потрескавшихся губ. — Пожалуйста, вернись. Он смотрит на неё до ужаса беспомощно. Потом вдруг упирается когтистой ладонью в её плечо и болезненно хрипит, стряхивая с себя черноту. Выгибает позвоночник, изнывая от едкого жара под ребрами. И Софи кажется, будто она слышит истошный визг ласточки, тонущей в огненном омуте. Ей очень хочется сделать так, чтобы ему не было так больно, и она прижимается лбом к его лбу в градинках холодного пота, готовая забрать любую долю страданий на себя. Испуганный Кальцифер всё не угомонится скакать, громко потрескивает и дрожит на деревяшках. — Держись, милый, ещё немного, — уверяет Софи, видя, как осыпаются на пол чернильные перья, и обнажается чувствительная спина. Его бьет тяжелая дрожь, он гортанно рычит сквозь зубы, выворачивает крылья в невозможном маневре, словно пытаясь вырваться из охотничьих силков, а потом неожиданно быстро расслабляться, судорожно вздыхает и сползает к Софи на колени. Сжимается во влажный от крови, напуганный комок и, наконец, замирает. Его тело еще покрыто мелкими чешуйками кое-где, но сквозь поредевшее оперение уже проглядывает молочная плоть — всё, на что его хватило. Он похож на оборванную птицу, над которой жестокие мальчишки поиздевались, ощипав до гола, и бросили умирать. — Уже лучше, — с облегчением вздыхает Кальцифер и прячется в кучке пепла и углей, умиротворенно попыхивая оттуда золотистым светом. Софи смотрит на него в последний раз и невольно улыбается. Теперь всё в порядке. Она находит в складках своего платья бескровную ладонь и вплетает свои пальцы в его — в острые косточки, обтянутые шелковистой кожей, в звериные, жестокие когти. — Софи… Софи… — настойчиво повторяет он в приступе дурноты, рывками выталкивая из саднящего горла звуки. Она утешающе гладит его по волосам, с наслаждением теребит прохладный хрусталь сережки. Она любит эти серьги ровно на столько же, на сколько любит и самого Хаула — колдуна с веселыми глазами и несчастным, усталым взглядом. — Софи… — и снова его хриплый голос срывается в мучительный всхлип. — Всё хорошо, милый, — она наклоняется ближе, шепчет в самое его ухо: — Тише. Было бы сердце, билось бы ох как быстро. — Тяжело… — жалуется он между вдохами, ухватывая чуть больше воздуха и вздрагивая от резкого спазма. Девушка молчит. Пригибается еще ниже и трется щекой о его растрепанную макушку.

***

Хаул совсем легкий и хрупкий. Почти такой же, как и сама Софи, разве что выше. Да и не намного он старше её, если не учитывать его колдовское долголетие и её наколдованную старость. Она ведет его по ступенькам наверх, в комнату, заваленную разным пестрым хламом — его хламом, так что Софи не возражает при всей своей любви к чистоте — укладывает в постель поверх одеяла, стаскивает с него окровавленную рубашку и присаживается рядом на табурет. — Ласточки… — в бреду бормочет Хаул, тяжело вздымаясь нагой грудью над простынями. — Всюду ласточки… Блестящие амулеты нервно позвякивают, вертятся на золотых ниточках, точно стрелки компаса, который никак не может определить север. Качаются в порывах несуществующего ветра, пока Софи ласково утирает влажным полотенцем пот, то и дело набегающий на него с мучительным жаром. Волоски щекочутся и навязчиво липнут к алым щекам. Окна в его комнате завешены тяжёлыми гобеленовыми шторами, и пылающее ночное небо не видно им с холмов Пустоши. Это, своего рода, бункер, где не слышны взрывы и дроби выстрелов, где нет криков и рыданий, где пахнет полевыми цветами и пылью, а не выжженным дотла пепелищем. Где можно отдохнуть и выспаться в медовом забытьи, будто не только-только после кровавой бойни, и где не достанет их эта ужасная, безжалостная война. Никого, кроме Хаула. Среди них он всё одно, что чужак. Прокаженный, несущий в мирные стены огненную заразу и принимающий весь её удар на себя же. И Софи его очень-очень жаль. Ей кажется, что не зря Ведьма Пустоши прогнала её прочь из города своим ужасным заклятием, что не зря этот чудной замок приплелся в холмы как раз тогда же, и уж точно не зря именно она, Софи Хаттер, шляпница из Маркет-Чиппинга, повстречала здесь дивного волшебника с лицом ангела и судьбой чудовища, обреченного умирать в одиночестве. Он не проклят. Просто родился таким, наверное. Невероятным и совершенно невозможным. Как бы там ни было, Софи ни в чем его не винит. Наоборот, защищает даже перед собственной совестью. Выгораживает каждую самую очевидную его провинность. Возможно, это не правильно. Но кто ей запретит? — Прочь… Не трогайте её! — он нервно дергается в постели. Софи с материнской нежностью возвращает его голову на подушку, касается губами горячего лба. Его сильно знобит и, наверное, сушит. Это почти не мешает, пока он лежит в бреду, но когда проснется, нужно будет дать ему воды. Софи разворачивается к двери, но тут в её ладонь неожиданно крепко впиваются судорожные пальцы. Хаул смотрит на неё безумными глазами с предательски блестящими от страха зрачками. Сейчас он уязвим, как никогда, в этом полуобморочном забытьи и мимолетном пробуждении. — Останься, — выдыхает тяжело, будто у него в груди огромная сквозная дыра. — Тебе нужно попить, я принесу воды, я быстро, — пытается успокоить его Софи. — Не нужно, — отрезает он резко. — Пожалуйста, просто останься, — темные брови жалобно ломаются, и выглядит это просто душераздирающе трогательно. Софи послушно присаживается рядом с ним на кровать, подсовывает ладонь под его гудящий, налитый кровью затылок. Он мучительно кривится. Протягивает дрожащую руку и касается её щеки, загнанно и болезненно. И столько в этом простом жесте глухого, горького отчаяния, столько безумной тоски и неумолимого ужаса, что Софи едва не плачет в голос. Ей самой так хочется убежать и спрятаться от этого жгучего кошмара, столь неожиданного, непривычного, будто весь мир вокруг разом поглотил мрак. Но она просто не может оставить его одного. Он из последних сил пытается улыбнуться ей, и, наконец, проваливается в сон. Его рука вяло соскальзывает, и Софи, подхватив её и сплетая их пальцы, укладывает ладонь на его груди. Ей кажется, что она действительно видит перед собой охваченные пламенем холмы, черное от дыма небо и ласточку с двумя изумрудными серьгами в ушах. Ласточка самоотверженно бросается в самую гущу зубатых тварей, разбрасывает их острыми крыльями, тушит телом пушечный огонь. А после камнем валится на землю и дышит сквозь пенящуюся в горле кровь. А рядом с ласточкой — она. Маленькая, зареванная девочка Софи в грязном голубом платьице. С замиранием сердца гладит поломанные крылья и целует, целует черные колдуньи пальцы. Ей давно бы пора уже повзрослеть. Перестать верить в глупые сказки и воображать из себя нечто особенное. Вот только как тут повзрослеешь со всеми этими заклинаниями, замками, говорящим огнями и призванным на войну чародеем?

***

В спальне Хаула вовсе нет часов, но Софи давно выучилась понимать амулеты и потому теперь с легкостью определяет время. К трем часам утра ей приходится снова взяться за полотенце. Еще через час девушка уделяет минутку, чтобы сбегать, всё-таки, за водой и напоить его сквозь беспамятство. Хаул не переставая бормочет о ласточках, дергается от чего-то во сне, и если бы не заботливые руки Софи, давно слетел бы на пол. А когда ему вдруг становиться совсем плохо — он кашляет кровью и начинает тихо плакать во сне — девушка начинает мурлыкать колыбельную. Кружит пальцем, словно кисточкой, по изящным чертам его лица. Темные брови, чуть вздернутый нос, чуткие тонкие губы — он почти женственно красив. И совсем не страшен. Ну какое из него чудовище? Мальчишка же еще совсем. Мальчишка, да только пережил столько всего такого, что другим старикам и в кошмарных снах не представить. Надышался дымом, позабыв запах цветов. Сам прыгнул в капкан взрослости и ответственности, а ответственность ох какая премерзкая штука. И если бы не его глупые амулеты, он, наверное, с ума сошел бы от страха. Ему ведь точно есть, чего боятся, даже похуже ведьмы. Интересно, часто ли ему снятся кошмары?.. На дворе без пяти минут рассвет. И снова запах гари унесется с ветром прочь и вернется только под вечер. У них будет еще один день. Хаул открывает усталые глаза и долго смотрит на улыбающуюся ему Софи. Внимательно, задумчиво, как на приведение. — Ты снишься мне? — спрашивает, наконец, и в его голосе слышится плаксивая тоска. Девушка решительно качает головой. — Ну что ты? Я настоящая. Он молча стягивает ленту с её волос, белых, словно звездный свет, и медленно распускает неуверенными пальцами косу. Гладит, расчесывает ногтями, любуется, как струятся в полутьме блестящие пряди, как пляшут у свечи рыжеватыми бликами. — И правда, — вздыхает с неистовым облегчением, будто гора упала с его плеч. — В кошмарах ты бы ко мне не приходила. — Тебе снился кошмар? — Софи глубже ныряет в его глаза, и на лице появляется такое неподдельное участие, что он бы отпрянул с непривычки, увидев её в первый раз. Хаул резко сжимает кулак с такой силой, на которую способен после тяжкого пробуждения, и тянет девушку за волосы. Случайно, конечно, больно, но она терпит. В ответ наоборот нежнее некуда теребит его челку. Он отводит взгляд и запоздало качает головой, мол: «Да нет, дорогая, что ты, какие могут быть кошмары? Глупости всё это!» Вот только она видит, как сковывает от страха его утомленное тело. — Хаул. Кристальный взгляд снова возвращается к ней самой. — Кто такие ласточки? Он коротко вздрагивает. Потом делает судорожный вдох и отвечает, ломко и сдержанно: — Ласточками, радость моя, зовут боевые корабли Его Королевского Величества. Они выжигают целые города, уничтожают цветы и губят невинных людей. После их атак на земле не остается ничего живого. По глазам его видно, как сильно он их ненавидит и боится. Он совершенно неосознанно выдает себя этими жалобными, зудящими глазами. Их яростным огнем и терпкой злобой. — А почему ласточки? — голос её всё так же спокоен. — Ласточки ведь мирные птицы, — Софи нежно убирает его руку от своих волос, и в этом жесте нет ничего особенного, кроме желания показать ему — он не один. — Предвестники беды, как перед грозой. Когда они кружат у самой земли, — отвечает чародей и с неожиданным отчаянием восклицает: — Ах, Софи, милая моя Софи! Если бы ты только знала, как мне страшно! Каждый раз, когда встречаю их, мне больше всего на свете хочется убежать. Софи вдруг быстро наклоняется и целует его. Долго не отнимает губ, чувствуя, как заходится и снова гаснет его сердце где-то снизу в камине. Она была с ним всю эту ночь, так что и так всё это знает. Она без спроса забирается к нему в постель и кладет подушку себе на колени. Хаул послушно ложится к ней в руки, как домашний зверек, и только в её объятиях, наконец, по-настоящему засыпает. И спит спокойно, без метаний, без кошмаров, пока она нежно заплетает косички на его непослушных волосах. Пока тихо напевает что-то в душную тишину. Голос у неё ласковый, размеренный. Будто и не произошло ничего такого, о чем можно беспокоиться. В его комнате нет ни часов, ни открытых окон. И это к счастью. Потому что куда уютнее в пряном свете свечей под звон хрустальных амулетов не замечать времени и искренне верить в непобедимость и вечность истинной любви.

***

Над городом нависли тяжелые облака. В низком, туманном небе стремительно проносятся ласточки, с визгом прорезают летний воздух и ловят крыльями меленький дождь. Черные, словно вороны, острые и резкие. А в замке царит покой. Ходячий замок медленно ползет по холмам, несуразный и скрипучий, и, если бы не заклятие, он бы уже давным-давно развалился на кусочки. Но внутри его движение не чувствуется, ни тебе отдалённого рокота, ни малейшего сотрясения. И в комнате без часов и окон тоже тихо и спокойно. Проснувшийся Хаул долго смотрит на Софи из-под растрепанной вороньей челки, хлопает крылатыми ресницами, а глаза у него холодные и пустые, как безоблачное зимнее небо. Софи это не пугает. Она улыбается ему, как ребенку, потому что он и есть ребенок, и продолжает мягко гладить его волосы. — Ты что же, просидела здесь со мной всю ночь? — задумчиво спрашивает он. Девушка улыбается шире и молча кивает в ответ. Он отводит взгляд. На его лице нет больше жестких шелушек, лишь крохотные, почти прозрачные порезы да ссадина на щеке, уже покрывшаяся сухой корочкой. — Ты будешь моей ласточкой, Софи, — заявляет он с неожиданной решительностью. Потом вдруг подрывается с её колен и оборачивается к ней, сбивая простыни. В глазах у него скачут задорные искры, на губах — совершенно обескураживающая, восторженная улыбка. — Ласточкой, понимаешь? Символом надежды и грядущей весны. Самым сильным моим амулетом. И к черту все эти безделушки! Ты, — он уверено тычет в неё пальцем, — ты защитишь меня от всех заклятий и болотных ведьм, что только есть на свете. Сбитая с толку Софи таращится на него круглыми глазами еще секунд пятнадцать, а потом вдруг прыскает от нервного смеха. Перед ней совершенно новый Хаул. Несмышленый мальчишка, о котором постоянно нужно заботится и перевязывать ожоги на его ладошках. Софи смеется, а после замолкает так же резко, как и начала. С лица Хаула тоже пропадает наивность, и он смотрит на девушку синими-синими глазами взрослого мужчины, влюбленного по уши. Потом вдруг наклоняется и целует её. По настоящему, прямо в губы, касаясь кончиком холодного носа её щеки. Как и полагается в сказках. И шепотом, зачем-то, повторяет: — Ты будешь моей ласточкой, Софи.