1.
В пабе «Верность» всегда полумрак. И всегда полно народу. В основном молодые парни. Сидят за столиками, звенят стаканами, косятся друг на друга, изучают посетителей. Все они винтики слаженного механизма, все работают на благо клана, а значит, и на её благо тоже. Ведь она, Барбара Ланге, правая рука Ивара Эдвардсона — создателя «Асатру». За высокой стойкой, отделанной сосновыми панелями, орудует веснушчатый Хеннингсен. Ещё один винтик, верный и нужный. Он встречается с Барбарой взглядом, почтительно, но с чувством собственной важности кивает в знак приветствия. Едва заметно и всё так же кивком указывает на лестницу. Барбара смахивает упавший на щёку рыжий локон и спешит наверх. Ивар терпеть не может, когда она опаздывает, а сегодня у них важное дело.2.
— Ты ведь была знакома с той танцовщицей, правда? — Какой ещё танцовщицей? — Барбара хмурится. Иногда, в последнее время всё чаще, Шон задаёт очень неудобные вопросы. Или так было с первого дня их знакомства, а она просто не замечала? Все три года? — С кузиной Ивара, — Шон не умолкает. — Говорят, он её изнасиловал, и она сбежала. Давно. Теперь вот умерла. Где-то на Аляске. Вы же пересекались? — На Аляске? — усмехается Барбара. — Что я забыла в этой глуши? — Не на Аляске. Здесь. Она ведь тоже работала на клан и жила в Бьёрнстаде. Ну… до того, как удрала. Ты наверняка её видела. Конечно, видела, но с Шоном не стоит делиться подробностями, он и так слишком много знает. Поэтому Барбара молчит. — Говорят, у неё остались две дочки, — не дождавшись ответа, продолжает Шон. Барбара кивает, не оборачиваясь. Вглядывается в мерцающие за окном огни, глубоко затягивается сигаретой. Далась же Шону эта сучка, с чего вообще про неё заговорил? Неужели успел нахвататься дерьма в пабе? Там сейчас разве что тараканы не распускают грязные слухи. Вся свора распоясалась. Осмелели даже те, кому она лично объясняла, как именно безудержная болтовня может навредить здоровью. — Думаешь, Ивар привезёт племянниц сюда? — Скорее всего, — пожимает плечами Барбара. — Он их единственный живой родственник. — Не нравится мне это, Барб. Они же совсем мелочь. Будут везде шастать, нос в наши дела совать. Услышат, чего не следует. Не дай бог, увидят! Избавляйся потом от них. — Тебе-то какая разница? — Она резко оборачивается к нему. — Не тебе же избавляться. — Вот именно… избавляться тебе, а младшая, считай, ребёнок, — многозначительно роняет Шон. С каких пор его тревожат её заботы? Придётся избавиться, значит, так тому и быть. Не привыкать. От кого — всего лишь семантика. Барбара наклоняет голову вбок: — Поздновато беспокоиться о моей душе, Шон. Тебе не кажется? Он одним глотком допивает вино и задумчиво крутит в руке пустой бокал. Исподлобья смотрит на Барбару, словно хочет сказать что-то важное. Что-то, что всё изменит. Но не решается, прячется за фальшивым недовольством. Высокий, статный, красивый. В хитрых синих глазах — усталость напополам с азартом. На тонких губах — горькая усмешка. Барбара перешагивает через разбросанную на полу одежду, подходит к креслу. Неторопливо садится — прямо так, нагишом, широко расставив ноги, — закрывает глаза, упирается затылком в прохладную кожаную спинку. Всё-таки жаль, что они никогда не говорят о важном. Например, что чувствуют друг к другу. Было бы как минимум любопытно послушать. Но оба предпочитают делать вид, что между ними лишь секс и дела клана. Барбара снова затягивается и выпускает дым тоненькой струйкой в потолок. Незачем тешить самолюбие иллюзиями. Их с Шоном разделяет гораздо больше, чем журнальный столик. Всегда разделяло. Всегда будет. Он всего лишь винтик в механизме «Асатру». Винтик, с которым не жалко расстаться. Или жалко? Что, если завтра придётся убить Шона? Сможет ли она перерезать ему горло? Барбара отнюдь не уверена. — В «Верности» сегодня кутёж. Хеннингсен проставляется. Ты ведь придёшь, Барб? Она ничего не может поделать со своими чувствами, но продолжать встречаться и мучить себя — её выбор. Его Барбара может изменить. Ещё может. — Тебе пора, Шон, — она кивком указывает на дверь. Он не спорит, послушно встаёт с дивана, застёгивает рубашку, заправляет её в брюки, шуршит молнией на ширинке. Наклоняется, чтобы вытащить застрявший у ножки ботинок. — Если передумаешь, брякни. Необязательно идти в паб. Сходим куда-нибудь. Вдвоём. — Куда-нибудь это куда? — Барбара с любопытством вскидывает брови. — В кино. Или в театр. Ты же любишь театр? Она любит. Особенно трагедии.3.
Барбара помнит, как с опозданием чуть ли не на полчаса притащилась в Рёдгард, как долго искала парковку в вечно перегруженном аэропорту, как сломя голову неслась по тротуару в зал прибытия, распихивая суетящихся китайцев. Как увидела перед собой всю троицу: поджарого Ивара на две головы выше обступившей их толпы и его двоюродных племянниц. Одна — копия матери, такая же хорошенькая с кукольным лицом и огненно-рыжими длинными локонами, в несуразном сером пуховике с капюшоном. Вторая — явно младше, со светлыми спутанными волосами, — смахивала на бродяжку. Наспех повязанный вокруг шеи полинявший красный шарф, замызганная болоньевая бежевая куртка, короткие заляпанные джинсы, из которых давно выросла, поношенные кроссовки. Некстати мелькнула мысль, что январь в Кенае — далеко не как в Видарсхавне. Там настоящая зима, с сорокаградусными морозами и снежными буранами. А потом девчонка подняла на Барбару глаза — пронзительно голубые, колючие, злые. Красивые. Безжалостные. Как у Ивара. Барбара ещё тогда, в аэропорту, всё поняла. Позже, когда навела справки, окончательно сложила два плюс два, но делиться догадками с Иваром не стала. Отсчитать несколько месяцев со дня рождения назад — несложная арифметика для человека, с лёгкостью отмывающего миллионы. Главный вопрос — знает ли он, что Эва родилась недоношенной, всего лишь на тридцатой неделе. Или не знает, и тогда справедливо думает, что вторая беременность вовсе не от него, а та самая причина, которой ему сильно не хватало все последние тринадцать лет. Если это так, теперь Ивар легко объяснит себе всё: и побег кузины, и её попытку порвать с кланом, и отчаянное желание вернуться к отцу старшей дочери. Что он при этом чувствует, Барбара понятия не имела. И не хотела узнавать. Не хочет до сих пор. Так проще. Ей не нужны проблемы. У неё своя роль, свои предлагаемые обстоятельства, свой финал. У несчастных сироток — тоже. Как бы ни старалась их непутёвая мамаша уберечь дочерей от «Асатру» и кузена, она им уже ничем не поможет: умерла от рака поджелудочной. Сейчас младшая, Эва, в потёртых джинсах и розовом джемпере, лежит с книгой прямо на кушетке в холле, подперев подбородок кулаками, и болтает согнутыми в коленях ногами. Неуклюже, с жутким новгородским акцентом заучивает вслух названия скандинавских рун. Барбара вздыхает, пряча улыбку. Склоняется над стеклянным прилавком, чтобы дотянуться до подставки с кольцами в левом дальнем углу. Не её идея заставлять Эву зубрить историю с культурой Исландии. Тем более делать это здесь в ювелирном магазине, пользуясь отсутствием клиентов в обеденные часы. Но у Ивара своё представление о домашнем обучении. В чём-то Барбара с ним согласна. В отличие от усидчивой и послушной старшей сестры, эта смышлёная и нагловатая девчонка знаниями не блещет и не очень-то жаждет их получать. Отправлять её в университет — пустая трата денег. И нервов. Толку не будет. У Эвы другие достоинства: выносливость, настойчивость, абсолютный слух. И потрясающая память. Каких-то три месяца, и едва знавшая алфавит проныра-оборванка бегло разговаривает и вполне сносно пишет по-исландски. Только чтение идёт с боем. Но Эва не сдаётся. Упрямая. Пожалуй, её главное качество. Самое ценное. В этом она так похожа на Ивара. И не только в этом. Барбара вовсе не обязана нянчиться с его тринадцатилетней дочерью. Они с ним — полноценные, равноправные партнёры, их связывают бизнес и клан. Ничего личного. Но Барбара нянчится. Ей даже нравится. Может, потому что Эва ей тоже начинает нравиться. В чём-то не по годам проницательная, в чём-то — глупая пятилетка. Грубая, твёрдая, настоящая. Как алмаз. Из которого при правильной огранке может получиться великолепный бриллиант. А может, потому что с тех пор, как Шон их предал, Барбаре неспокойно. И вместо того, чтобы мстить, как того требует код чести «Асатру», она делает вид, что отчаянно занята и давно забыла про Шона. В её власти приказать другим нажать на курок. Вот и пусть ищут предателя. Рано или поздно достанут даже из-под земли, а потом скормят рыбам на ужин по частям. Шон больше не её проблема. Пора перестать о нём думать. — Что такое любовь с первого взгляда? — Неожиданный вопрос Эвы отвлекает Барбару от размышлений. — Это… ну… Это когда видишь человека впервые, совсем его не знаешь, но чувствуешь, что он — твой. Хочешь быть рядом, хочешь, чтобы он тоже думал о тебе и хотел быть с тобой. Иногда ваши желания совпадают. Чаще — нет. А потом раз, — Барбара щёлкает пальцами и переходит на датский: — Ты попросту теряешь голову. — Почему? — Потому что нет ничего больнее безответной любви. Ты медленно сходишь с ума. Делаешь глупости, о которых сильно жалеешь. Но обычно уже слишком поздно, чтобы остановиться или что-то исправить. Эва отодвигает книгу и садится. Недоверчиво косится на Барбару. — А ты делала глупости ради любви? — Делала. Много. И ты тоже будешь. — Не буду, — с обескураживающей уверенностью юности заявляет Эва. — Откуда ты знаешь? — Потому что никогда не влюблюсь. Не хочу быть слабой. Дядя Ивар говорит, любовь — это слабость. — Твой дя… — Барбара осекается на полуслове, испугавшись собственного пренебрежительного тона. Продолжает гораздо мягче снова на исландском: — Никто не хочет быть слабым. Только, знаешь ли, любовь — дерьмо, в которое рано или поздно обязательно вляпается каждый. — И дядя… — Эва тянет гласные, будто смакует каждую, — вля-я-япа-а-а-ался-я-я? О, вот об этом Барбара могла бы рассказать ей многое. Но не станет. Эве пока рано знать о «дядиных» слабостях. Всему своё время. — А хочешь пойти в театр? — Барбара меняет опасную тему. — Ты и я. Вдвоём. На твой день рождения? Эва хмурится, неуверенно кивает. — Давай. Только мне надеть нечего. Надо же в красивом платье, да? — Надо. Поэтому сначала мы с тобой прогуляемся по магазинам. Хочешь прямо сейчас?4.
Эва выбрала открытое шёлковое платье. Оно, как сухая корочка запёкшейся крови, плотно облегает хрупкую девичью фигурку. Тоненькие бретельки то и дело спадают с плеч, позволяя разглядеть ещё не до конца сформировавшуюся, совсем как у девочки, грудь. Откровенный разрез до середины бедра сбоку подчёркивает длинные стройные ноги в белых лакированных туфельках на каблуке. Ещё одна обновка — в тон к обуви — крохотный белоснежный клатч. И, конечно, высокие, почти до локтей, шёлковые белые перчатки. Эва их обожает. Как и огромные бриллианты, которые предпочла рубинам, не желая ничего слушать. С косметикой — тоже перебор. Густо подведённые глаза, винные губы, объёмная, густая чёлка, обильно политая лаком. Эва умоляла выкрасить волосы в тёмно-рыжий, как у неё, но Барбара устояла и не разрешила. И без того не самый идеальный вид для четырнадцатилетней девицы в свой первый выход в свет. Броско, ярко, вульгарно. Хотя эффект определённо того стоил. Вытянувшееся от изумления лицо Ивара, не сразу сумевшего подобрать челюсть, Барбара забудет не скоро. — Кто такие тролли? — шепчет на исландском Эва, разглядывая в темноте программку. И снова глазеет на дочь Доврского короля и Пер Гюнта, застывших у рампы. Кажется, впервые с начала спектакля происходящее внизу на сцене её по-настоящему увлекает. Ещё вчера Барбара была уверена, что «Пер Гюнт» Ибсена в пяти действиях — лучший выбор. «Племяннице» основателя «Асатру» давно пора приобщаться к родной культуре. Сегодня Барбара запоздало понимает — высидеть бы два. Мальчишка-фантазёр только-только добрался до пастушек, а ей уже позарез необходимо выпить. Видимо, лицезреть Египет в стенах «Орфеума» — несбыточная мечта на сегодняшний вечер. Хорошо, для них заказали отдельную ложу, а не места в партере: возникший интерес у Эвы всегда сопровождается лавиной вопросов. — Горные духи. Сильные, огромные, уродливые. С очень большим носом. Рождаются из скал, а днём на солнце обращаются в камень. — Почему? — Потому что они порождение Тьмы и живут под землёй. В темноте. — Зачем? — Охраняют там свои сокровища и замки. — Поэтому они плохие? — Они не плохие… — Барбара невольно улыбается. В сказках, как в жизни — всё зависит от точки зрения. — Просто у них своя правда, и они ненавидят людей. — Как ты? — оборачивается к ней Эва. В полумраке её зрачки неестественно, пугающе блестят. — Почему… почему ты решила, что я ненавижу? — Потому что ненавидишь. Дядя Ивар тоже, — она на мгновение замолкает, явно о чём-то задумавшись. А потом выстраивает логическую цепочку: — Он огромный. Уродливый. Злой. С большим носом. У него тоже есть замок. И сокровища. Он тролль? Очень проницательно. Барбара давится от смеха. Хотелось бы верить, что Эва шутит, но она абсолютно серьёзна. И сдерживать хохот становится всё сложнее. — Не-ет… Вряд ли, — шепчет Барбара, вытирая выступившие слёзы и продолжая приглушённо хихикать. Надо будет при случае обязательно рассказать эту шутку Хеннингсену. Он оценит. — Тролли глупые. Их легко обмануть. Твой дядя не такой. — Ты ошибаешься, — уверенно заявляет Эва. И прежде, чем Барбара успевает задуматься над её словами, добавляет: — Мне нравится твоя грудь. Она такая… большая и круглая. Как две половины Луны. У меня тоже будет такая? — От пристального взгляда Эвы бросает в жар. — Ну, когда я вырасту и стану женщиной? Барбара отводит глаза, совершенно не зная, что надо отвечать. И всё сильнее жалеет, что не взяла вино с собой в ложу. Оно бы сейчас пришлось как нельзя кстати.5.
Барбара отпивает из наполненного до краёв хрустального, далеко не первого за сегодняшний вечер, бокала. Любуется, как в полумраке на счастливом лице Эвы танцуют разноцветные, яркие блики светомузыки. Сегодня её праздник: «Верность» закрыли для посетителей, в пабе клана только свои. Поднимают тосты за здоровье и счастье именинницы. Барбара силится вспомнить, как и где встречала свои «сладкие шестнадцать». Не получается. Слишком давно это было: четверть века назад. Боже, какая же она старая… — Что? — Эва перехватывает её взгляд, приглаживает распущенные рыжие локоны. — Почему ты на меня так смотришь? — М?.. — Барбара прячется за бокалом. Если бы она могла сказать правду, призналась бы, что ищет сейчас в Эве крошечные изъяны. И что даже это похоже на пытку: видеть то, к чему нельзя прикоснуться. Если бы она могла сказать правду, призналась бы, как ей страшно, потому что Эва, непризнанная дочь Ивара — юная, дерзкая, жестокая, — теперь единственная яркая краска в её жизни: кровавая, густая, а весь остальной мир померк. Если бы она могла сказать правду, призналась бы, что панически боится остаться одна, потому что прекрасно знает — именно так всё и закончится. Ведь она сама научила Эву, что любви не существует. Что ничему и никому нельзя верить. Если бы она могла сказать правду, призналась бы, что убеждает себя постоянно: её чувства — иллюзия. Всего лишь больная проекция надежд и одиночества, пафосно перетянутая вожделением словно алой лентой. Если бы она могла сказать правду, призналась бы, что, несмотря на всё это, продолжает отчаянно надеяться на чудо. Но Барбара не может. Она недостойна чудес, она — чудовище. Поэтому с широкой улыбкой салютует в воздухе наполненным бокалом: — За тебя, Эва! Будь счастлива. А вино, расплескавшись, кровавыми струйками стекает по пальцам и пачкает белоснежное платье.6.
Эва цепенеет, в недоумении зажимает неглубокий порез рукой. Кровь струйкой сочится по пальцам, стекает по предплечью к локтю и на пол, оставляя на светлом паркете тёмные капли. Обычно быстроте её реакции можно только завидовать. Эва не боится ножа, всегда контролирует ситуацию. Смотрит не на клинок, а в глаза противнику. На каждую атаку — достойный ответ: она почти не меняет скорости, легко выбивает из равновесия. Её почти не удаётся застать врасплох. Но не сегодня. Сегодня Эва сама не своя. Медлит, отвлекается, суетится. Барбара с трудом понимает, как произошло опасное касание. Она до последней секунды была уверена, что Эва сумеет увернуться. А теперь перед ней непростой выбор: прекратить тренировку, чтобы заняться раной, или продолжить бой. Барбара выбирает второе — ничто не научит Эву так доходчиво, как опыт и боль. — Помни: схватилась за нож — иди до конца! Там, — она коротко кивает на распахнутое окно, — никто не будет ждать, пока ты очухаешься. Барбара тоже не собирается. Моментально встаёт в открытую стойку, делает резкий, но осторожный выпад. Атакует, чтобы нанести режущий удар по диагонали, снизу-вверх. Без касания: она вовсе не хочет ранить Эву ещё раз. Всего лишь преподать урок. Эва выше, поэтому уворачивается, присаживаясь на корточки. Перехватывает направленную на неё руку за запястье, умело заламывает, вынуждая Барбару отпустить стилет. Тут же стремительно меняет положение, бросаясь к ней под ноги всем корпусом и лишая равновесия. Умелая подсечка довершает контратаку. Ноги Барбары взлетают к потолку, и она неуклюже валится на спину: сначала с полом встречаются голова, плечи и лопатки, выбивая из лёгких воздух. Затем — опускается остальное туловище. На миг ей нечем дышать, и этого времени Эве достаточно. Она усаживается на Барбару, задирает её безвольные руки над головой, пригвождая их клинком за рукава рубашки прямо к полу. Дотягивается до валяющегося рядом стилета и упирает лезвие ей в горло. Не сильно, но ощутимо. Наклоняется к лицу, с победной улыбкой смотрит на Барбару. Тёмная прямая чёлка и загорелая кожа подчеркивают синеву, но красивыми глазами-сциллами сложно любоваться. В них — превосходство, злоба и готовность идти до конца. Убить, не задумываясь, если такая необходимость возникнет. А она ведь возникнет. У Барбары никаких иллюзий на этот счёт. Обкурившийся Ивар недавно проговорился. Сказал, что боится Эву, потому что никогда не знает, чего от неё ждать. Неуправляемая, непредсказуемая, неустрашимая. Многогранная и опасная. С её сестрой проще, та — податливая глина, из которой легко вылепить всё, что ему нужно. Сейчас Барбара могла бы с ним согласиться. И всё же восхищения и гордости у неё больше, чем опасений. Не прогадала. Эва — редкая драгоценность, её почти совершенное оружие. Однажды они смогут изменить в «Асатру» многое… Вместе. — Ты могла повредить мне сухожилия, — улыбается она, пытаясь высвободить обездвиженные руки. Не выходит. Зато приставленный к горлу клинок собственного стилета больнее впивается в кожу. Почему-то от такой «ласки» по телу разливается тепло и приятно тянет в низу живота. — Кто бы говорил, — ухмыляется Эва. Барбара виновато переводит взгляд на её перепачканное в крови предплечье. — Болит? — Я слышала, как Хеннингсен назвал тебя моей «мамочкой», — вместо ответа сообщает Эва тоном, который не оставляет места для сомнений: ей прекрасно известно значение этого слова на исландском. — Не обращай внимания. Хеннингсен всегда много болтает. — В последнее время — особенно. С тех пор, как Ивар всерьёз увлёкся его задницей и тот решил, что теперь можно всё. — Тебя это обижает? Губы Эвы растягиваются в загадочную полуулыбку. — Меня обижает, что это неправда. — В смысле? — В прямом. Ты заботишься обо мне, покупаешь мне одежду и драгоценности. А секса взамен не требуешь. — Холодный клинок в руке Эвы медленно ползёт вниз по шее Барбары, царапая кожу. — Я всё жду-жду… А ты — ничего. Разве я тебе не нравлюсь? Тебе не хочется стать моей первой? Научить всему, как ты любишь? Барбара давится воздухом, которого внезапно слишком много. Или наоборот, не хватает. У неё никогда не было женщин. К ним не тянуло, не хотелось попробовать даже ради интереса. До тех пор, пока в её жизни не случилась эта дрянная девчонка. Не раз и не два — десятки, сотни, тысячи раз Барбара представляла, как решается сделать Эву любовницей. Не раз и не два — десятки, сотни, тысячи раз убеждала себя, что теперь можно. Эве — шестнадцать, Ивар не против. Не то чтобы он хоть в чём-то её когда-либо сдерживал. Не раз и не два — десятки, сотни, тысячи раз Барбара запрещала себе даже думать об этом. И всё равно думала. — Не хочется? — Эва в фальшивой обиде надувает губы, продолжая скользить острием ножа к её груди. — Совсем? — Хочется, — тихо признаётся Барбара. Приподнимает голову, наблюдая, как на коже остаётся тонкий, едва заметный след. Он кровоточит, печёт, но гораздо сильнее горят внутренности, как будто туда напихали раскалённых углей. — Тогда… — Эва, не меняя позы, садится ниже — на прижатые к паркету бёдра Барбары. — Всегда хотела сделать это с тобой. Она не успевает обрадоваться, ничего не успевает. Эва уже разводит в стороны полы её расстёгнутой рубашки, небрежно тянет на себя за спортивный бра, оставляя на коже кровавые разводы, заводит под него — прямо у солнечного сплетения — стилет. Острый, как бритва, он в секунду расправляется с тонкой материей. Барбара непроизвольно охает. От жадного, похотливого взгляда Эвы, от её прикосновений к грудям, от горячих, мягких губ на сосках адское пекло разгорается всё сильнее. Кто тут кого учит, хочет спросить она, но не может. Свинцовый язык намертво прилип к нёбу. — Я буду тебя везде целовать. И запихивать в тебя пальцы, — доверительным шёпотом сообщает Эва. Аккуратно, едва ощутимо, проводит вокруг соска клинком, словно рисует Одал. — А ты будешь меня направлять. Подсказывать, хорошо ли я делаю и как лучше. Договорились? Барбара судорожно кивает. Ей стыдно и одновременно — приятно, невообразимо приятно. Когда Эва научилась всё это делать? С кем? Неужели у неё уже был кто-то… Нет, не может быть. Она ведь её первая. Или всё-таки нет?.. От возбуждения мысли путаются, упрямо и неизбежно сводятся к одной-единственной: пусть эта невыносимая и сладкая пытка никогда не кончается.7.
В пабе «Верность» всегда полумрак. И всегда полно народу. В основном молодые парни. Сидят за столиками, звенят стаканами, косятся друг на друга, изучают посетителей. Все они винтики одного слаженного механизма, все работают на благо «Асатру», а значит, и на неё — Барбару Ланге, верную соратницу Ивара. Совсем скоро — новую главу клана. За высокой стойкой, отделанной сосновыми панелями, орудует Хеннингсен. Ещё один винтик, верный и нужный. Он встречается с Барбарой взглядом, почтительно, но с чувством собственной важности кивает в знак приветствия. Едва заметно и всё так же кивком указывает на дальний от входа угол. Барбара торопливо направляется туда. Эва ждёт, прислонившись плечом к стене. Стройная, изящная, желанная, сладкая девочка-веточка, в которой идеально всё. Первое и последнее чудо Барбары. Из колонок траурно завывает новый хит. Хриплый мужской голос разносится звенящим эхом по пабу, умоляет не плакать сегодня вечером. Барбара и не собирается. Эвы не было в её сценарии, но она ворвалась на сцену под свет софитов, и теперь Барбаре остаётся только импровизировать. Она наконец-то счастлива. Впервые за все сорок с лишним лет никчёмной и разгульной жизни предлагаемые обстоятельства по-настоящему устраивают, потому что рано или поздно чудеса и чудовища пересекаются в одной точке. Точке невозврата.