Тишина

      За окном не видно неба. Не дано знать, солидарна ли природа, или есть все же на свете человек, под чей настрой подстраиваются явления природы.       Но это мировая трагедия.       Три дня тишины. Даже реклама по тв идет без звука.       И Тодороки, оглядывая комнату, видит эту глухую тишину у каждого в глазах. Мидория разбит, его то трясет, то цвет покидает все, чего он касается — так только кажется, — но отчаяние переполняет его, и выливается на все, что окружает его телесную оболочку. И это отчаяние тоже глухое.       Беззвучное.       Остальные просто, кажется, пока не могут заставить себя поверить.       И из всего этого печального месива не разглядеть того, что могло бы успокоить самого Шото. Это была не их вина. Не их.       Мир без Всемогущего. И мир без их учителя.       Что им всем теперь делать?       Он хотел найти ответы.       И потому беззвучным шагом, не посмев нарушить этой атмосферы, пошел искать кого-то, кто еще мог бы говорить громко.       Метры тянулись, счетчик шагов напоминал о себе, пробиваясь сквозь мысли. Как много нужно было пройти, чтобы достигнуть цели?       — Бакуго? — в комнате того не оказалось. Ни в его собственной, ни в той, что принадлежала Шото. Все так же тихо. Пусто.       Темно.       Как бы хорошо ни были освещены коридоры, свет тут не направляет. Искать нужно своими силами.       Шото останавливается на секунду, раздумывая. И меняет направление, доверяя интуиции. Или просто логике — это сейчас не имеет значения.       Сердце замирает на секунду, чтобы стучать в висках слишком мучительно. Фигура горбится над раковиной, и Шото чувствует слом — и откровение. Должен ли он подойти?       Вот он — его ответ.       Но — потерявший смысл.       — Эй, — окликает. Парень, чье лицо не видно с такого ракурса, мелко вздрагивает. Затем — взмахивает рукой смутным, неловким движением, будто эти руки затекли, и поднимает еле влажное лицо, глядя ядовитым взором на потревожившего. — Знаю, — Шото решает не дополнять себя, потому что вернувшиеся в то же положение чужие руки сжали эмаль раковины до скрипа.       — Катись нахуй, двумордый.       Может, это нужно пережить в одиночестве. Может. Тодороки отводит взгляд: он видит нечто слишком личное.       Им всем тяжело. Но кому-то сердце ранило сильнее.       Подходя сзади, он обнимает того, кого не может оставить наедине с самим собой, наверное, потому что сам эгоист. Это история не про счастье, это про боль, слезы и кровь. Но хоть что-то должно эту боль смягчать, что-то должно смахивать слезы, останавливать кровь.       Бакуго делал это так много раз, потому что хотел. Теперь это будет делать Тодороки. Потому что хочет.       Руки отпускают раковину. Чужое тело поворачивается, чтобы забрать это объятие ближе к кровоточащему сердцу. Если бы это не было метафорой, отстраненно мыслит Шото, их кровь обязательно смешалась бы. Это длится так долго, что ноги перестанут держать их обоих; свет на датчиках движения моргнет, когда они осядут, а затем вновь погрузит во тьму.       — Это не наша вина, — шепчут немые губы. И Кацуки кричит в ярости, неистово, но держит крепко. Наверное, он говорил это себе тысячу раз, и ничьи слова не помогут, раз не помогли его собственные. Но Шото продолжает — так надо, чтобы не было тишины.       — И что, блять, дальше? — хриплый голос режет разум.       Тодороки не знает ответа. Он шел сюда, чтобы узнать.       — Бороться, — все равно отвечает он первое, что приходит в голову. Это логично — продолжать.       Это ответ.       Но нужно больше сил, энергии, чтобы это воплотить. Звучит так просто — «бороться». Но это ни черта не просто, и Тодороки принимает то, как чужие руки — снова в ярости? — сжимают до боли его плечи. Сейчас сложно понять, что в этой голове. Но с успокаивающими поглаживаниями чужая спина расслабляется.       Кацуки тычется в его ключицу, не показывая алых глаз, не показывая отклика, дышит морозным запахом, который любит (он вообще говорит, что с разных сторон двумордый пахнет по-разному). Шото остается только поцеловать его в висок, когда все кончится с опустошением этой мучительной тихой истерики.       Он мог бы поцеловать Кацуки глубже, но тот шепчет: «Не сейчас», и Шото мягко отступает; встает, поддерживая, чтобы довести в комнату и воистину заботливо укрыть одеялом. Посидеть, удостовериться, что все хорошо. Что рядом с кроватью есть бутылка воды.       Что тихий скрип двери не разбудит. Уйти к себе.       За окном не видно звезд.       Тодороки вздыхает, понимая, что не сможет заснуть, но, оказавшись в кровати, проваливается в что-то пустое, без мыслей и образов.       А на следующий день крик разорвет гнетущее молчание.       — Пора пахать, как никогда, придурки! Никто не сделал этот день выходным!       Это его Бакуго.       Но никто не выспался этой ночью.