Колдвотер выручает мир — мир выручает Колдвотера

— Кью, как думаешь, сколько времени рыба может прожить выброшенной на берег? Колдвотер не понимает намёков с первого раза. Этот человек мыслит ровно, как машинист поезда, перед которым бесконечные полосы рельс и всего два пути: вперёд и назад. Ни шагу в сторону с ним не ступить, любое отклонение от курса его мозг воспринимает как нечто инородное, нечеловеческое, невоспроизводимое. Он этого попросту не понимает, будто проваливается в чёрную дыру. — Не знаю… немного? Элиот смотрит на него (как он торопливым движением переворачивает страницы очередной книги, расположившись в любимом кресле студенческой гостиной Элиота) и поджимает губы. Да. Немного. Немного — это мягко сказано. Элиот хочет сказать, что он живёт выброшенной на берег рыбой уже двадцать с хреном лет, у него уже столько песка забилось в жабры, что мало не покажется. Что он самая грязная и самая дохлая рыба во всём мире — во всех, чёрт их раздери, мирах — которая всё ещё пытается бить хвостом, всё ещё пытается добраться до воды. Но кому интересны чужие попытки, так ведь? Кому интересно слушать истории о жестокости этой сраной жизни, кому интересно слушать весёлые истории об отце-фермере-гомофобе-гондоне-разрушителе-жизни, кому это нужно, так? Кому нужны чёртовы чужие проблемы? Элиот смотрит на него (как он заводит волосы за ухо и господи Элиот изучил этот жест как свой собственный это даже смешно озадаченно приподнимает брови, встречает его, Элиота, взгляд) и слегка натянуто улыбается. Так, как научился очень давно. Та улыбка, к которой ни у кого не возникает вопросов. Ни у кого, кроме Колдвотера. — Чего? — Да ничего. Это именно тот ответ, который нужен. Тот ответ, который удовлетворит его, который позволит кивнуть, мол, «ну ладно», и вернуться к своей книге, вернуться к их реальным проблемам, вернуться в их реально-нереальный волшебно-неволшебный мир, из которого выкачали всю магию, как кислое вино из дырки в прогнившей бочке — оно попросту вытекло, отравой впиталось в землю, — и да, именно этими проблемами должна быть забита голова Элиота. Потому что эти проблемы пытаются решить все: каждый по-своему. Бэмби замужем за демо-версией Джоффри Ланнистера; Кейди отдыхает в грёбаном магловском дурдоме; раб-библиотекарши-из-проходных-земель проветривает свою чернокожую задницу в астральном мире; Элис бросается на стены и красит губы в тёмный с момента своего воскрешения (нехорошо, наверно, это ПТСР). Они пытаются. Ни черта не помогает, но они пытаются. Колдвотер тоже листает свои книжонки, устроившись среди подушек, Колдвотер ищет ответ, Колдвотер собирается найти его и снова спасти человечество; один раз он уже спас — это почти повело за собой апокалипсис, но нестрашно, всё решаемо. Тут действует давно отлаженная формула: Колдвотер выручает мир — мир выручает Колдвотера. А Элиот смотрит на него (как он закусывает губу, как хмурит лоб, будто хочет поднять взгляд, но заставляет себя читать чёрт возьми он таращится в одну точку уже пару минут словно там слово из ста пятидесяти букв и он не собирается моргать пока не прочитает его без ошибок заставляет себя не реагировать на Элиота) и не может начать пытаться тоже быть полезным. Дело вот в чём… Дело вот в чём: Элиот пиздец как одинок. И так было всегда, это не то, на что Элиот когда-либо пожалуется вам и не то, что он мимоходом обронит в беседе, чтобы было ненавязчиво, но запомнилось на уровне подсознания; чтобы вызвало желание подойти, положить руку ему на плечо, похвалить его новую бордовую жилетку или шелковый шарф в турецкий огурец. Согласитесь, сложно ненароком обронить в разговоре, что ты охуительно заебался просыпаться с чьим-то вполне симпатичным (но безымянным) телом, которое спит, уткнувшись вполне симпатичным (но бледным от вчерашней дозы) лицом тебе в плечо. Сложно ввернуть в ненавязчивую беседу что-то о том, как к концу вечеринки ты налегал на текилу, чтобы умыкнуть вон того красавчика с симпатичной задницей наверх, чтобы шататься, как долбаная антенна на ветру, пока вы поднимаетесь по лестнице, а потом стащить с него футболку, погладить ладонью его кубики, одобрительно поиграть бровями, потому что — конечно же он хорош, других в этой спальне не бывает. А потом он всё испортит. Внезапно. Поддастся порыву — или хрен его знает, что это вообще будет, но — поцелует тебя в щёку. Это будет обыкновенный, почти братский поцелуй (может быть, он вообще целка), а ты вдруг сорвёшься. Сломаешься. Давно уже хрустело и трещало, а этот ёбаный клевок толкает тебя в лопатки со всей дури — и ты летишь, как летят с крыши. Этой капли будет достаточно: секунду назад ты сдирал с него одежду, а теперь рыдаешь у него на плече — до воя, до рвоты. Он почти обосрётся с перепугу, он похлопает тебя по спине. Он будет сидеть и слушать, как ты давишься своей несправедливой жизнью, которая прёт из тебя со слезами и соплями, но легче-то, легче всё равно не становится. Легче не станет, даже когда он растерянно спросит, в чём дело, но не расскажешь же ты ему. Не расскажешь же, что воздуха кругом слишком много. Воздух — это хорошо, это очень хорошо, но тебе нужна вода. Не расскажешь же, что ты — самая грязная и самая дохлая рыба в мире. Он после этого просто, блядь, сбежит. Хотя он сбежит и без этого. Ты ему не расскажешь, как давно тебя выкинуло на берег и как давно ты пытаешься что-то предпринять, чтобы остаться в живых. Нужно ещё немного времени, ещё совсем чуть-чуть, и будет достаточно. Всегда нужно ещё немного. И ты, если честно, сам не понимаешь — зачем. Ведь твоя жизнь это… чёрт. Жизнь Элиота похожа на прогулку по волшебному лесу, где все бухают и трахаются друг с другом, но каждая тропинка в этом лесу ведёт к ёбаной бездне. Она сожрёт тебя, какую бы тропинку ты ни выбрал. Жизнь Элиота жрёт всё, что ему дорого. Жизнь Элиота настоящая сука, вот что. Всё дело в этом. Колдвотер ёрзает. Наверно потому, что Элиот реально начал прожигать в его лице тлеющую дыру, либо у Колдвотера что-нибудь затекло, потому что он не шевелился уже больше пяти минут. У него опять выпадает прядь из-за уха, и Элиот смотрит на неё. Она как… портал. Она, а может быть, портал — это весь Колдвотер, потому что можно на пальцах сосчитать разы, когда Элиот смотрел на него и не вспоминал… Господи, ему кажется, что если он закроет глаза, то откроет их уже не здесь. Это самое стрёмное. Элиот бы поклялся на библии, если бы кто-то додумался припереть в этот притон библию, конечно, что в эти моменты ему становится страшнее всего. Потому что теперь, когда он смотрит на Колдвотера, листающего книгу, он видит нечто совсем другое. Нечто, о чём должен был забыть. Должны были. Они оба. Не обесцвеченный, серый мир, истощённый без магии; не бледное, уставшее лицо; не огрызки от хиленькой тоддовской вечеринки на чайном столике (Тодд в этом полный профан). Элиот видит то место, которое вынудило его поверить в хренов рай. То место, пропахшее персиками и сливами, то место, которое взяло его за шкирку и шваркнуло о счастье. Заставило подавиться им, впихнуло счастье так глубоко в глотку, что повредило что-то внутри. Встряло, пробило трахею, подрезало. Элиота словно поймали на крючок. Элиот должен был помнить другую жизнь туманно, размыто, как сон. Должен был. Но он помнит её целиком. Всю, будто она снова и снова наворачивает по кругу, записанная на здоровенной бобине у него в подсознании, словно кто-то вбил её видеорядом и не дал ускользнуть ни одному воспоминанию. Словно если эти воспоминания вдруг исчезнут, Элиот закончится — сядет, истощится, как батарейка, прекратит излучать свет. Словно с каждым исчезнувшим воспоминанием Элиот начнёт умирать, и на этот раз не остановится. Умрёт по-настоящему. Вернётся к тому, что было до, и попросту сдохнет, потому что теперь, когда знаешь, как может быть, хочется блевануть от того, где ты снова очутился. Хочется содрать с себя кожу и прыгнуть в огонь. Хочется какой-то херни, которая перекроет, прекратит твою агонию. Но агония не хочет, чтобы её прекращали. Элиот смотрит на него (как он начинает слегка учащённо дышать но продолжает сверлить взглядом хер бы её побрал господи Колдвотер посмотри на меня чёртову книгу) и в его сознании снова то место, где можно протянуть руку и заправить волосы Колдвотера обратно, за ухо. Где Колдвотер бы поднял взгляд, посмотрел, как он любит — внимательно, словно ты незнакомый ему текст, открытый на средине, — а потом улыбнулся бы краем губ. Сказал бы: — Иди в задницу. А ты бы медленно покачал головой, глядя на него, щурясь от солнца, вдыхая запах сочной травы, цветов и дыма от костра. Запах персиков и слив. Запах деревянных полений и тёплого, уютного дома. Дома. Чёрт. Никогда в жизни Элиот не был дома. Домом Элиота уже много лет была гостиная для студентов Брейкбиллс. Здесь всегда пахло тусовками и громкой музыкой: алкоголем, травкой, иногда рвотой. Не тот дом, о котором можно мечтать, но — раньше не было и такого. Никогда в жизни Элиот не думал, что умеет быть счастливым настолько, чтобы поверить, что он может провести всю оставшуюся жизнь с одним-единственным человеком. Без кокаина, без маргариты и текилы. Оказалось, что он может. Оказалось, что это ослепительно. Ослепительно. Сладко. Незабываемо. Страшно. Настолько, что останавливалось сердце. Помнить не сложно. Их первая неделя с Колдвотером, поглощённым сбором дурацкой мозаики, оказывается самой простой. Он шутит, он увлечён, он настолько погружён в задачу, что забывает есть — Элиот снисходительно смеется и носит ему миски с кашей. Вторая же резко становится напряжённой и… странной. С третьей становится хуже. Словно до Колдвотера вдруг начинает доходить, что они спят на соседних койках в избушке пять на пять, что им здесь сидеть ещё херову тучу времени, что, кажется, это нехилый такой попадос. Это вам не помереть и зависнуть в астрале. Тут всё чертовски серьёзно. Элиот помнит, как одержимо Колдвотер рисует схемы и фиксирует цвета, помнит как педантично (истинный ботан) складывает паззлы в башни друг на друга, по цвету, по форме. У него в голове зажигается ботанская лампочка с идеей-фикс. Задачей-номер-один. Умри-но-выполни. Так и выходит, но сейчас не об этом. Смерть Элиот помнит меньше всего — кажется, он просто уснул, сидя в любимом кресле, — куда ярче он запоминает моменты. Та ночь, когда Колдвотер хмуро таращится на него, сидя на своей койке. И это реально ночь, Элиот просыпается от того, что снаружи заливает дождём, хотя небо ясное — в Филлори и не такая херня бывает, удивляться нечему, — и свет луны из окна падает на Колдвотера. Колдвотер рябит от тени крупных капель, смотрит исподлобья, хмуро. Смотрит так, что Элиот невольно косится: не раздет ли, — а то ведь мало ли, с чего у него такая кислая рожа. Но нет, всё в полном порядке, он одет, да ещё и одеялом укрыт по самый подбородок. — Ты чего? Колдвотер жмёт губы, вроде как зачем-то порывается встать, но только сцепляет руки в замок. Сидит и смотрит. Элиот смотрит в ответ, больше ничего не говорит. На следующий день всё проходит, как ночной дождь; как тень, набежавшая на землю, когда случайная туча ненадолго закрыла солнце. Всё проходит, и они снова окунаются в мозаику, снова заняты работой, не вспоминают о том, что случилось ночью. О том, что осталось на земле, о тех, кто остался на земле — тоже. Элиот не знает, он понятия не имеет, почему не вспоминает ни о ком из них. Он часто об этом думал, но мысли никогда не задерживались надолго. Эта жизнь… жизнь, которая была у них в Филлори, она словно задает свои правила. В этих правилах нет никого лишнего. Прости меня, Бемби. Помнить не сложно. Однажды Колдвотер наклоняется и целует его, Элиота, прямо в губы. Это не что-то новое, это не что-то неизведанное, губы у него такие же, как у десятков мужиков до, да и знакомые уже, на самом деле. Элиот смотрит на него не удивлённо, нет — они, в конце-концов, уже прилично выпили эля, — и Элиот просто смотрит на него. Даёт шанс сказать: нахрена я это сделал? Или «забудь». Или «вот чёрт». Натуралы не умеют говорить ничего нормального после того, как сами лезут языком вам в рот, это одно из правил, которое нужно выучить первым. Колдвотер выбирает тривиальное: — Извини. И это бьёт все рекорды тупости, если честно. Элиот облизывает губы, не отрывая от него глаз, смотрит внимательно, как смотрел бы на нерешённую, но интригующую задачу. Колдвотер идиот. Сколько Элиот его знает, он глазеет на девок и мечтает присунуть если не каждой, то через одну. Он дёрганный. У него странные привычки. Он зациклился на Элис, как будто их ботанические узы реально связали между ними канат с мёртвыми морскими узлами, затянутыми на запястьях. Такое само по себе не развязывается. Такое надо силой рвать или резать — отхватывать вместе с рукой. Потом Элиот вспоминает: Колдвотер ведь видит мир, как херов машинист. Вперёд-назад. Никаких право-лево. А Элиот как раз там — вот незадача. Он говорит: — Мы даже спали вместе, Кью. Поздно же ты решил удариться в извинения. — Я тогда… был пьяным. И ты тоже. И Марго. — А сейчас мы трезвые, надо полагать? Про Марго он не говорит ничего — сейчас Марго нет. Кью хмурит лоб, так ему легче думать. Он отводит глаза и Элиоту кажется, что он знает, чем закончится вся эта хрень. Он чувствует очень смутное ощущение дежавю. Всё закончится постелью, он трахнет Колдвотера, может быть отсосет ему, доведёт до сладкой дрожи, заставит забыть об Элис и о Джулии, заставит забыть о мозаике, посреди которой они оба сейчас сидят, а утром проснётся и обнаружит, что Колдвотер смотрит на него, как тогда, ночью, во время дождя. Обнаружит в его глазах раздражение. Неуместность. Сожаление. Обнаружит жирный курсив: «это было ошибкой». Из подобного говна складывалась вся его жизнь. Всё это — галимый пройденный этап. Элиот не собирается в очередной раз давать утащить себя на дно этого болота. Не с ним. Через пару недель они закончат мозаику и вернутся на землю, и что потом делать с нестабильным Колдвотером? Глушить транквилизаторами? Элиот шлёт всё к чёрту, делает попытку встать, но Кью снова удивляет его. Удерживает рукой за шею и тащит обратно. Тащит к себе. И на этот раз его губы делают сладко. Так заканчивается Одиночество и начинается Счастье. Примерно в эту секунду какой-то божок лихо жмёт REC, и каждый момент, проведённый в доисторическом Филлори, проведенный с Кью, пишется в памяти, как нескончаемый фильм, бесконечный, ослепляющий луч света в тёмной и душной комнате. А теперь… Теперь, когда Колдвотер ведёт себя как обычно, когда делает вид, что ни хрена из того, что случилось с ними во временной петле, не имеет никакого значения, Элиот ненавидит себя за то, что помнит, какой вкус у губ этого пидораса. Помнит, как тепло и мягко его руки привлекают к себе — хочет того Колдвотер или нет, руки у него бабские, ласкают мягко и несмело. Помнит, как рвано дышит Колдвотер, когда становишься с ним немного грубей — самую малость грубее, — чтоб из «просто приятно» стало «господи боже, Эл». Помнить не сложно. Даже если залить в его мозг ядовитый отбеливатель и хорошенько встряхнуть, воспоминания не сотрутся. Возможно, все остальные, но не эти, нет. Они, как проклятие, жгут в висках, давят в груди, от них несёт летом и любовью. Если бы из персиков и слив можно было сделать яд, он бы пах именно так. Как счастье Элиота Вога. И нет ничего более жестокого, чем это. Если вы решите, что придумаете пытку более изощрённую, чем воспоминания о прошлой жизни Элиота — здесь, то вы, блядь, ошибаетесь. Здесь, где он снова сидит в пропахшей алкоголем гостиной, где снова рушится мир, где боги решили поиграть с людьми и вырубить им электричество. Где нет (никогда не будет) прошлой жизни (той, что на двоих), нет сочной травы и домика пять на пять. Здесь нет мозаики. Здесь нет ёбаных слив. Здесь нет ничего, кроме воспоминаний, будь они прокляты. Колдвотер тяжело вздыхает. А Элиот смотрит (как он наконец-то ёб твою мать что ты за уёбище сучье поднимает глаза и смотрит в ответ) и не отводит взгляд. — Эл… И вот оно. Показывается, скалит морду, как монстр из-под детской кровати: Колдвотер помнит тоже. Это ощущается в уставшем «Эл», это ощущается в дерьмовой показухе, когда Колдвотер (это началось недавно) начал закатывать глаза, стоило им остаться наедине. Это ощущается в каждом движении, в каждом жесте: так ведет себя человек, который помнит и мечтает забыть. Ещё ему, видимо, совсем надоело мусолить книжку, он за всё это время даже страницу ни разу не перевернул — закрыл её, отложил. Смотрит. Элиот мягко улыбается, улыбка больше напоминает трещину на чашке. Говорит: — Я тебя не трогаю. — Эл. — Да? — Не надо. Это было… Ошибкой. Элиот мягко улыбается и говорит прежде, чем Колдвотер закончит: — Заткнись. Хорошо, Кью? И Кью затыкается. Колдвотер, возможно, продолжил бы говорить, но не Кью. Кью живёт в этом человеке, в этом ботанике. В этом пидорасе, готовом бежать от собственных желаний и собственной прошлой жизни с таким рвением, что напоминает терьера, который разъяренно роет лапами землю. Кью живет в Колдвотере — его видно, Элиот давно научился различать, разглядывать, чуять его. Среди всей этой мешанины из дёрганных движений, лихорадочных рывков и закатывания глаз. Элиот знает Кью. Он знает его запах, знает вкус его кожи, знает, сколько времени ему нужно, чтобы завестись, если вести отсчёт с того момента, как он уставший возвращается с охоты, перекинув тушу жирного зайца через плечо — довольный и счастливый. Приходит домой, бросает зайца на стол, падает на подушки рядом с отдыхающим Элиотом и утыкается лицом ему в шею так, что становится тепло. А потом — жарко. И нужно обычно не больше минуты. Элиот изучил Кью от и до, он видел, как седели его волосы, видел, как седела борода. Они вместе воспитывали пацана, у которого были глаза Кью и волосы Кью, но в характере явно просматривался Колдвотер — упрямый, спешащий, суетливый. Наверное, он тоже когда-то кого-то спасёт. Наверняка эта хрень у них семейная, передаётся в генном ряду, её никуда не денешь. Вшита в ДНК, как бренд — от него не избавишься. Элиот протягивает руку, убирает прядь волос за ухо Колдвотера. В груди отпускает сжатый кулак — волосы такие же, как он помнит. Мягкие и прохладные. Пальцы соскальзывают по скуле, на губы. Рот слегка сжимается, Колдвотер будто пытается закрыться, но не закрывается. Почему-то вообще не шевелится. Помнить не сложно. Если сейчас его поцеловать, он ответит. Он всегда отвечает, даже когда злится. Даже когда Элиот делает это почти насильно: берёт за шкирку и хреначит спиной о стену со всей дури. Волочет в угол, куда не доберётся никто (куда не посмотрит никто) до тех пор, пока губы не устанут от лизни, пока Колдвотер сам не полезет трясущимися руками к застёжкам на брюках Элиота, не начнёт судорожно задыхаться ему в рот — и нет, это не его Кью, это грязный, трусливый, бегущий от себя придурок; это Колдвотер, кусающий его губы и неслышно выстанывающий что-то в сжатые на шелковом галстуке зубы, пока Элиот дрочит ему — Кью бы он так не дрочил. Быстро и сильно, наказывая, лишая выбора, второпях сплюнув себе на пальцы. Колдвотер тащится, его аж выламывает, он дерёт ногтями по ткани рубашки, хватается за что может: за затылок, за волосы, за талию. За задницу. За галстук. Наматывает на кулак, тащит к себе. Лижется грязно, как сука. Колдвотер выручает мир — но не выручает Элиота. Колдвотер не заслужил нежности. Всю нежность Элиот оставил там. С ним. — Не надо, — глухо повторяет он, как будто мысли читает. Элиот не отвечает: ныряет пальцем в уголок его рта. Сжимает зубы, потому что тут же хочется начать двигать: заскользить по языку и глубже, к самой глотке. Хочется, чтоб подавился, чтоб на бесстыжих глазах выступили слёзы, но Колдвотер использует запрещённый приём — выпускает Кью. Мягко обхватывает фалангу губами и прикрывает глаза. Ластится о ладонь — нежно, спокойно, легко. Элиот тут же отдергивает руку. Почти отшатывается. Ему снова — снова — становится страшно, и здесь это чувство правильное. Здесь это чувство знакомое. Это чувство создано для Элиота Вога: бездомного волшебника-пидораса, который любит заливаться коктейлями и нюхать кокаин. Эта хрень давно прекратила работать как надо: действие всё слабее и слабее (как и обоняние). Однажды Элиот поднесет к носу бокал маргариты и ни хрена не почувствует её запах. В этой жизни обязательно так и случится, Элиот. Пустые двадцать страниц твоей книги будут заляпаны ликером, текилой и остатками снега с дорожек. Только вот… Легче не станет, даже если Колдвотер однажды спросит, в чём дело, но не расскажешь же ты ему. Не расскажешь же, что воздуха кругом слишком много. Воздух — это хорошо, это очень хорошо. Но тебе нужна вода. Говорят, рыба может не дохнуть на берегу до нескольких часов, если время от времени на неё плевать. Колдвотер хочет сказать что-то ещё, но резко поднимается, подаётся к Элиоту, крепко берет за локоть. Это почти больно. Элиот прячет усмешку, сжевывает её в угол рта, пока Колдвотер волочет его к камину, туда, где их точно не увидят, если кто-то вдруг решит спуститься с лестницы или войти в студенческую гостиную со двора. Глаза у него почти бешеные, как бывает всегда, когда Элиот смотрит слишком долго или целует слишком мягко, или улыбается слишком снисходительно. Супергерой Колдвотер не позволяет быть с собой нежным. Он сгребает мелкие пуговицы на жилете Элиота и впечатывается губами в его рот. Тут же пускает в ход язык. Он не будет говорить «извини». Он не будет говорить «забей». Тут уже запущенный случай. Тут Элиот делает назло: обхватывает руками, еле-еле гладит скулы большими пальцами, как делал с Кью. Закрывает глаза и приваливается лопатками к стене, позволяет изучать свой рот. Сладко улыбается, когда чувствует, с какой злостью сжимаются пальцы в его волосах. Мягко просовывает колено между напряжённых бёдер — давай, Колдвотер. Дерзай. Тебе это можно. Потанцуй на моих ногах. Потрись об меня и беги спасать мир. Колдвотер выдыхает судорожно, остро, сладко. И если бы из персиков и слив можно было сделать яд, наверное он бы пах именно так.