Не взыщи, мои признанья грубы, Ведь они под стать моей судьбе. У меня пересыхают губы От одной лишь мысли о тебе. Воздаю тебе посильной данью — Жизнью, воплощённою в мольбе, У меня заходится дыханье От одной лишь мысли о тебе.
***
Франческо — тридцать два. Его болид — самый быстрый в мире, наград за один сезон больше, чем у любого другого гонщика за всю жизнь. Франческо живет то во Флоренции, то в Риме, стабильно раз в две недели навещает mammina*, еще стабильнее — выбирает хорошеньких моделей или дочерей спонсоров, и развлекает их, как умеет, а они сами скидывают платья и прыгают к нему в постель. Он слушает виниловые пластинки, особенно Пинк Флойд и Сонни Роллинза, и не скрывает, что любит Лану Дель Рей и ее сопливые песенки о неразделенной любви. Всем и всему бросает вызов, смеется над провинцией и провинциалами, а сам ездит в рыбный ресторанчик в Пистое, где, специально для mammina, он купил огромный дом с бассейном и зимним садом. В тридцать два у Франческо есть все, чем можно определить положение и статус. Пять люксовых машин, включая шикарную и несравненную Ferrari LaFerrari, выпущенную ограниченной серией, квартиры, дома и любовницы. С 14 лет, чтобы не уставать, не засыпать на ходу, на старом папином Fiat отрабатывать повороты, все техники, о которых удавалось прочитать в потрепанных журналах и газетах о гонках, Франческо ест амфетамины. В тридцать два их выбор колоссален — от таблеток до дорожек белого порошка. Все — чтобы кровь вскипала и прицельно била в мозг. В тридцать два препараты дорогие и чистые. Чтобы как можно дольше не сойти с ума от их губительного разнообразия. В тридцать два он в своей лучшей форме — тренажерный зал по семь часов в день, диеты, косметологи и спа, регулярные поездки по свету, и, обязательно, летний круиз с mammina. Мамочка наверняка догадывается, почему у ее сына время от времени красные глаза. Но даже если догадывается — молчит. Потому что Франческо тридцать два, и он сам решает, как прожигать свое здоровье и совершенную жизнь. При типичной итальянской внешности — каштановых волосах и карих глазах, Франческо научился подавать себя на золотом блюде, из ничего — сотворить ошеломляющую привлекательность и заставить всех поверить в нее. В тридцать два он звезда гонок под номером 1, участник мирового Гран-При. После победы — безусловной победы — Франческо купит в свою коллекцию машин новую Alfa Romeo Stelviо. Потому что красивые машины ценит выше свеженапечатанных зеленых купюр. В тридцать два Франческо встречает Молнию МакКуина. Золотого мальчика в брендах и со спонсорами, которые в атмосфере официальных вечеринок перед началом гонок выглядят жалко и нелепо. А их чемпион — так, что Франческо теряет нить разговора и пялится на его длинные ноги в прямых льняных брюках. Светло-рыжие волосы, несносные глаза синего, буйного цвета — цвет волны открытого моря. Только такого не бывает. Такого, как МакКуин, вообще не бывает. Золотой мальчик выбирает костюмы Hermes для вечеринок, для прогулок — спортивный стиль Lacoste. Воздушный аромат Kenzo Air у него на запястье и шее, как дорогая драгоценная нить. Золотой мальчик в красной Chevrolet Corvette врезается в его сознание — и все валится с ног на голову, перемешивается, видоизменяется, преображается. Все американское — приносит хаос. И красно-золотой мальчик — не исключение.***
У Монтгомери МакКуина глаза, как искорки — в них пляшет молодость и гневливость, помноженная на азарт и породу. Википедия вещает какие-то статистические бредни про его неблагополучную семью, но Франческо в них не верит — для деревенского парня он невообразимо хорош, каждой клеточкой своего тела, спрятанного под костюмы и рубашки Eton из египетского шелка. Хорош, но не сравнить с Франческо, да никто и не сравнивает, Франческо никому не собирается уступать. МакКуин с любовью оглаживает блестящий бок своего Chevrolet Corvette, и, будто бы нечаянно, с мягкой улыбкой оборачивается к Бернулли и машет ему рукой, будто они старые знакомые. Да и вообще знакомые. У Франческо перехватывает дыхание при виде его синих глаз, красивого, теплого лица с румянцем и веснушками, и совершенно ошеломительной улыбкой, затмевающей своим блеском даже любимую машину Франческо. Даже самого Франческо. Квалификационный заезд проходит смутно, как в тумане. Бернулли достаточно знать, что он показал свое стабильно лучшее время. Механик не преминул сказать, что ему не о чем переживать, машина в полном порядке, а МакКуин часто сбрасывает скорость, и еще чаще — наращивает до сиплого хрипа из-под капота, и что Франческо — равных нет. Франческо списывает все на усталость и легкое волнение перед гонкой. Чувства совершенно усугубляют свою абсурдность на вечеринке в Токио перед первым заездом. МакКуин подходит к нему с этим своим смешным другом… Мэтром. Мэтр просит фотографию, а мальчик Kenzo, в приталенном синем костюме, пытается его остановить. Франческо шутит, как и всегда, с энтузиазмом, попутно ухитряясь задеть всех, кого касается разговор. Стиль общения, необходимый, чтобы защищаться от назойливых поклонников и предприимчивых журналистов. Злится, отравляет всю необязательность такого общения своим презрением. Презирает и того, кто столь грубо высказался о его друге и всем американском спорте. Уходя, показывает ему средний палец. Храбрый мальчик. Сочетание безрассудства в поведении, внешней привлекательности и брендовых вещей действует не хуже афродизиака. МакКуина элементарно разозлить. Как устроить пожар, у бензина чиркнув спичкой. Мальчику двадцать восемь лет, и он, конечно, совсем не мальчик. Но лицо у него — юное и нежное, будто никогда не впитывавшее дорожную пыль и гарь из выхлопной трубы. Каждая вещь, имеющая аромат, для Франческо теперь вкуса Kenzo.***
Молния МакКуин проносится мимо него красной, стремительной звездой. Его настоящее, смешное и пафосное, имя «Монтгомери» совершенно не мешает ему выглядеть сумасшедшим и опасным гонщиком, выкручивающим до предела руль и не щадящим нежную подвеску. При его стиле вождения не удивительно, что у него так часто лопаются шины. Хотя теперь к его услугам какой-то вундеркинд пит-стопа, меняющий шины быстрее, чем гоночная машина рвет с нуля до шестидесяти. Франческо знает, что его новый болид Mercedes Power подвижнее машины МакКуина, но то, как он справляется с поворотами на грунте, не может не удивлять. Франческо — завораживает. Он крепче стискивает руль, давит педаль газа, но выровняться ему удается только на прямой дороге. МакКуин, если бы мог, точно выставил бы в окно средний палец. Они никогда не видели друг друга в деле — до европейских гонок американцу не дорваться, вождение слишком резкое. Грязное. Дурманящее. Франческо заворожен стремительной плавностью, граничащей со рваной решительностью настолько, что впервые на долю секунды заглядывается на то, как этот золото-красный мальчик выполняет свой фирменный трюк — дрифт, проходит грунтовой участок почти с нежностью. Колеса скользят по песку, поднимающемуся пылью за их мощными оборотами. И Франческо, мучительно долго пробирающийся сквозь этот скользкий для шин его болида участок, жалеет, что не видит озаренного радостью лица американского гонщика, который, наверное, кому-то продал душу, чтобы так водить. Совершенно. И абсолютно вне правил.***
Большой золотой Кубок за первый этап Гран-при тяжелит руку. Остужает горячую кожу мягкой прохладой. Рядом бликуют вспышки фотокамер, ему невпопад задают вопросы. МакКуин — странный, улыбчивый и беззлобный, и очарование им только крепнет, как бы Франческо зло не высказывался и гадко не шутил. Он искренне поздравляет его, и не скрывает печали от проигрыша. Франческо пожимает тонкую ладонь, задевает пальцами косточку в основании запястья, и ловит себя на мысли, что выглядит американец так… несчастно, что хочется его, как ребенка, поцеловать в лоб, и отдать большую позолоченную игрушку. С ненавистью гонит эти мысли, выдирает ладонь из рукопожатия и возвращается обратно в боксы. И где-то тает глупая, благородная мысль, что этот Кубок — принадлежит МакКуину. Случайная ошибка уберегла Бернулли от потери первенства, и он, всунув Кубок механику, велит себе о таком не думать, даже не сметь сомневаться в победе. В действительности, не сомневаться не получается. Следующий заезд, в Порто-Корса, в родном городе Бернулли, ожидаемо и где-то даже справедливо, выигрывает американский золотой мальчик, и Франческо кажется, что у него теперь точно сдадут нервы.***
Скорость — абстрактная, живая физическая степень непринадлежности, самостоятельности, независимости и полета, такого же абстрактного внутреннего клокочущего чувства, будто сквозь кожу, гоночную форму прорастают крылья. Скорость — это наркотик быстрого привыкания, олицетворенный в том, чтобы разогнать машину до двухсот на пустой в раннее утро трассе. Скоростью Франческо привык называть себя, но появился МакКуин и пошатнул доверие к собственноручно введенным истинам. Цифра 1, в лого изображенная на капоте его болида, превращается в 2 со сверхзвуковой скоростью, и Франческо ничего не может с этим поделать. Бессилие раздражает. Машина — его тело. И сердце — двигатель. Прежде всего — он гонщик. Человек, который был первым номером, не мог уступить девяносто пятому и просто так забыть об этом. То, что надо было «просто пережить», просто так не переживалось. Франческо едет по пустым улицам Порто-Корса медленно для трека и невообразимо быстро для спящего в эти полпятого утра средиземноморского города. Гоночная трасса хоть и проходит через сам город, но все же как-то отделена от улиц, по обочинам которых люди на ночь оставляют свои машины. Ярко желтая, как неоновые вывески у казино Альберо, его Ferrari LaFerrari отвлекает от мрачных мыслей своим чутким, масляным урчанием. Свежей смазкой сильного двигателя. Крепкого сердца, которое Франческо знал вернее своего. Ferrari LaFerrari — лучше всех его машин держит дорогу, крутые виражи проходит с легкостью — все благодаря низкому центру тяжести. Он купил ее после своего второго Гран-При. Влюбился с первого взгляда. Особенно в ее цвет, блестящее покрытие, переходящее в области крыльев в матовое. Франческо наслаждается слаженным звуком двигателя, и уговаривает себя, как mammina учила, что он лучше МакКуина хотя бы потому, что у него пентхаусы во Флоренции и Риме, а в Пистойе огромный дом, и такая машина… не считая других, менее значимых для него, но не менее статусных. И целый стеллаж наград. Одно поражение за много лет. Еще Франческо уговаривает себя в том, что скорость и гул шин, ветра, влетающего в лобовое стекло и путающего волосы из-за поднятого верха, однозначно точно убедят его, что он так зол и расстроен из-за потери Кубка и того, что его совершенство поставлено под сомнение вездесущими журналистами, уже написавшими о проигрыше в La Gazzetta dello Sport. И все это — не из-за МакКуина, о котором Франческо думает… много слишком. Вспоминает ощущение его ладони в своей, и твердую уверенность взгляда. У него в памяти запечатлена его улыбка, с которой он поднимал над головой Кубок, и почти пунцовые щеки, то ли от жары, то ли от радостного возбуждения. Блеск его синих, чистых глаз, будто шторм поднимает со дна моря всю тьму глубины и выплескивает таким невозможно-манящим цветом — как навязчивая мелодия, преследует Франческо, хлестает его по гордости и здравому смыслу. Еще он завидует его рукам, так держащим руль. И всему его таланту. Но об этом думать он себе запрещает. От природы хорошее воображение и жестокая фантазия выбивают у него почву из-под ног. Ни за что на свете Франческо не признается, что до судороги в теле боится, что кто-то такой, как МакКуин, затмит его и оттеснит с пьедестала чемпиона. Но зависть глумится над ним — никуда не уходит. Знает теперь его слабое место и безжалостно давит на него. Франческо злится, скорость растет. Шины взвизгивают, когда он круто заворачивает на улицу, где беспрерывно работает милое и простенькое кафе Фриционе. Раньше, когда он еще жил в этом городе, ему часто доводилось проводить здесь ночи за дальним свободным столиком. Большие плетеные стулья, стеклянные круглые столы с бамбуковыми ножками, двухцветный полосатый навес, хороший зеленый чай и традиционное итальянское мороженое. Франческо не успевает заметить посетителя за одним из столиков, когда выходит из машины и идет к бару. Не успевает его рассмотреть и когда берет себе крепкий кофе со сливками и думает, где лучше сесть, чтобы скрыться от разгорающихся лучей рассветного солнца. — Франческо, — негромкий голос зовет его, и пальцы с силой стискивают чашку. За столиком, с вазочкой мороженого, сидит МакКуин и сонно, будто намеренно давит в себе усталость, смотрит на него. Франческо хочет язвительно что-то ответить, и как проглатывает язык — золото-красный мальчик спокоен и расслаблен, при едва зачинающемся рассвете теплое лицо его кажется старше, острее — но Франческо все равно заглядывается. Не сразу может справиться с собой и отвернуться. Эти перемены разительны и болезненны. Как от простуды — от них хочется отмахнуться, дать МакКуину в глаз просто за то, что он в него ворвался и с размаху все сломал, или сделать еще что-нибудь вопиющее. Что-то, что очень в его духе. Погода, природа, бессонницы, навязчивые мысли, недомогание mammina или еще неизвестно сколько сопутствующих, разрушающих факторов — крепко запудрили ему мозг. А, может, взаправду нервы сдали, и язвительность ждет маленькой, быстрой победы, чтобы напитаться ею и дальше травить всех вокруг пошловатыми, низкими шуточками. Особенно МакКуина. Чтобы не отвлекаться на его синие глаза. Таких не бывает в природе — не серые, не голубые. Синие. Морские. — Чемпиону не спится в полпятого утра? — как можно развязнее говорит он, но выходит скверно-жалко. — Неудачнику, я смотрю, тоже, — МакКуин кроет чужую желчь своей неземной, заразной улыбкой, и Франческо с тоской понимает, что сейчас он без шансов ее чем-то отбить. Чуть помедлив, он садится напротив него, за один с ним столик, неспешно выливает порцию сливок в дымящийся крепкий кофе. — Франческо лучший, и ты это знаешь, — звучит уже не жалко, а даже… сочувственно, как-то. В полпятого утра голова вообще туго соображает. Рядом с МакКуином она вообще имеет привычку сбоить и отвлекаться, — Одно поражение ничего не изменит. Следующий трек принесет Франческо второй Кубок, и тогда, МакКуино, ты поймешь, кто из нас настоящий гонщик. А Франческо всегда прав, потому что… Франческо лучший. — Не сомневаюсь, — добродушно и мягко и отвечает МакКуин, — всегда восхищался твоим апексом**. Франческо от неожиданности давится кофе, и прилагает максимум усилий, чтобы позорно не выплюнуть все на стол. Получить комплимент от МакКуина его технике — странно и… воодушевляюще. — Никогда не умел его делать, — честно добавляет. Мальчик, всем бы твою честность. — Конечно, именно поэтому у МакКуино нет ни единого шанса выиграть у Франческо в следующем заезде. Франческо не допустит, чтобы что-то пошло не так. Но апекс… это не сложно, — Франческо не узнает свой голос и то, что этот голос говорит. — Может быть, — отзывается МакКуин и ведет кончиком пальца по ободку вазочки, на дне которой мороженое вот-вот станет сахарным сиропом, — но у тебя это выходит… как у меня дрифт. В чем-то мы лучше друг перед другом. Мальчик молчит. Взгляд то ли ядовитый, ли безмятежный. Франческо его не понимает. Прячет свою внимательность за стеклами тонированных очков, как и бессонную ночь, как и красные белки глаз. Ворот футболки у мальчика чуть сбит влево, и видно, что веснушки рассыпаны у него по плечу. Их россыпь и на его щеках. Там же, где довольный и нежный румянец. — Ты всё понимаешь неверно. Франческо не может быть на втором месте перед тобой, потому что он-то участвует только в настоящих гонках. В отличие от тебя, который предпочитает трассе бездорожье. Но если бы Франческо захотел, то и в… дрифте был бы первым. — На грунте, по-твоему, не может быть гонок? На руках — ссадины. Острые и точные. Как от лопастей. Не врут таблоиды, когда пишут, что у МакКуина дурное пристрастие самостоятельно копаться в своей машине. Франческо не находит его дурным, но для вида на камеру соглашается, и называет это «показушным доказательством своего происхождения». — Внедорожник победит феррари, потому что не обломает подвеску на груде камней. Да, здесь нет гонок. Нет спорта. Только ваше дурацкое американское развлечение. Гонки на выживание, практически. — В гонках на грунте надо думать, а на треке — педаль в пол и на обгон. — В гонках на грунте ломаются машины. В Формуле, как и во всех прочих европейских гонках, надо суметь не влететь в ограждение и не перевернуть болид. В ваших играх NASCAR — спорт грязный. Вы сшибаете друг друга, гордитесь тем, что слепили аварию, и меряетесь очередностью, по которой у вас лопнули шины. МакКуин вздыхает, и Франческо чувствует приближающееся разрешение спора в свою пользу. — Это предвзячество. — Нет такого слова. — Это мой родной язык, я знаю о чем говорю, — беззлобно шутит мальчик. Потому что не хочет ссориться, и потому что догадывается, что Франческо как только не извернется, но все равно в итоге будет прав. Франческо хочет ещё добавить что-то резко-обвинительное про вождение самого МакКуина, но останавливается. Мальчика злить не хочется. Но в полпятого утра сидя с МакКуином в пустом круглосуточном кафе, Франческо не находит ничего лучше крайне каверзного и личного вопроса. — МакКуино помирился со своим ничтожным амиго? У МакКуина глаза холодеют, и все лицо будто сильнее заостряется. И даже веснушки больше не кажутся забавными. Странно, но в эту редкую минуту имя «Монтгомери» ему подходит больше всего. — Тебе что за беспокойство? — огрызается и складывает руки на груди, будто защищается. За какое-то мгновение очарование мальчика спадает, как наваждение, и Франческо видит мужчину, готового к оскорблениям и нелестностям. И готового ответить на них. — Никакого. Франческо не считает какого-то провинциального тракториста достойным своего интереса, — срабатывает цепная реакция, МакКуин будто ощетинивается, и Франческо в смешанных чувствах пытается отыскать долгожданную радость, что он все же смог задеть американца за живое. Но радость где-то прячется. Вместо этого Франческо в кои-то веки хочет прикусить себе язык, — Каждому должно быть свое место, и этому дураку пора вернуться в свое захолустье. — Да что ты знаешь?! — голос МакКуина взвивается свирепой… молнией. Разящей и звонкой, — Мэтр, может, для тебя и «дурак из захолустья», но он мой друг, он понимает меня, а я так несправедливо его обидел. Мэтр всегда мне все прощает, принимает все мои недостатки. Он мой друг — потому что я нравлюсь ему таким, какой я есть. Такое бывает редко… и потому так ценно. Но куда тебе такое знать. Ведь ты — совершенство. Равного нет. Мальчик раздражен, готов биться до последнего. В груди Франческо, возможно само собой, возможно — из-за амфетаминов, рвется какой-то залп, полный чувств и впечатлений. Он ярок и опьянителен. Звук голоса МакКуина напоминает сильный двигатель Феррари. Франческо едва не произносит следом, что «МакКуин ему тоже нравится таким, какой он есть». Со всеми недостатками. Сколько бы их там не нашлось. МакКуин грозно смотрит на него, не намереваясь просто так отпускать от себя злость. Нервы сдают окончательно — тонкую полоску персиковой кожи плеча с этими веснушками — хочется целовать, перецеловывать. Даже извиниться за свои слова хочется, но он пока не настолько погружен в романтическое болото. Держится. Из последних сил. — Они все, кто окружают меня — любят настолько, что ругают и советуют в той же мере, что и хвалят. А тебе все ручки целуют, потому что те, кто не считает тебя совершенным — молчат. Ведь ты так легко называешь одних глупыми дураками, других — избранными, — заканчивает МакКуин и снова смотрит. С вызовом. Храбрый… мальчик. Снова мальчик — все же. К зависти за талант МакКуина примешивается кипучая ревность, что какой-то там Мэтр с нелепыми волосами, похожими на забытое и разоренное воронье гнездо, с неровными, некрасивыми зубами, для МакКуина имеет такую абсурдную ценность. Это как видеть перед собой совершенную гоночную машину, а выбирать ржавое ретро, причем нуждающееся в постоянном ремонте. — Глупый, вспыльчивый МакКуино. Не принимай все близко к сердцу. Франческо же не всерьез, — компромиссно заявляет он, чтобы мальчик не разозлился и не ушел. Франческо испуган и счастлив от этих страшных, ощутимых в себе перемен, касающихся всего его — чувств, отношений, пристрастий. Ничего поделать не может. Сейчас — особенно, сидя рядом с Молнией МакКуином. Золотым мальчиком в костюмах Hermes и ароматом Kenzo.***
В боксах курить нельзя, но Франческо тянет из пачки вторую по счету сигарету Treasurer, и наполняет ее горьким вкусом легкие. Деньги на ветер, сказала бы mammina, учитывая, сколько сигареты стоят. Mamminа их не одобряет, но она много чего не одобряет из того, что знает о Франческо… если бы знала больше, навряд ли она продолжила бы любить его также сильно, как сейчас. Mammina наивная. У Франческо хватает смелости говорить ей заплетающимся языком, что он в полном порядке, хотя он знает, как выглядит в этот момент. Франческо хватает смелости садиться за руль, когда в желудке разливается джин и мартини, в крови — амфетамин, не дающий мозгам потерять связь с реальностью. Хотя у него и так все плывет перед глазами. Наверное, он такой смелый, потому его болид (лучший в мире, да?) неисправен, а Mercedes, во главе с Дитером Цетше***, в следующем сезоне меняют его на какого-то новичка. Совершенство — на какое-то проходное чмо. Даже после бессонной ночи, странной встречи с МакКуином во Фриционе, развлечений с Летицией, любимой внучкой Пьеро Феррари, в ее загородной вилле, Франческо не изменяет своей привычке тренироваться целыми днями. Франческо возвращается на трек, чтобы прогнать болид от начала трассы до финиша. Пройти повороты, послушать двигатель. Услышать посторонние звуки в нем, ощутить сбитую тяжесть руля. Понять, что болид неисправен. Позвать механиков, чтоб те подняли машину на автоподъёмник. Чтобы они искали и нашли такую банальную проблему, которая может быть у всяких ведер, но не у самого пафосного в мире болида. «Износ ремней привода генератора». В гоночной машине. У Treasurer горький, манкий вкус. Злая тревога отпускает, но не настолько, чтобы сердцебиение выровнялось. Франческо чувствует себя способным взять огнетушитель и разбить капот к чертям. От нетерпения даже пальцы подрагивают. Но нельзя. Ему — нельзя. Всему такому… совершенному. Ветер закручивается в какой-то слабый ураган, дергает Франческо за волосы, и метко сбрасывает пепел с кончика сигареты ему на рубашку. Матерится он тихо — привычка из юности, когда mammina прилюдно давала ему по рукам и критиковала его «культуру речи». Но Франческо как-то плевать на «культуру речи», когда этот пепел оставляет на лацкане рубашки заметную темную точку. А ведь это Dolce & Gabbana восхитительно красного цвета. Точь в точь тачка МакКуина. В двигателе металлические щелчки. Износ ремней привода генератора — это какая-то злая шутка. О чем он думал, если думал вообще, а не был в этот момент под кайфом, пряча его за своими неизменными тонированными очками, когда менял спонсора. Больше всего сейчас хочется надышаться какой-то дрянью. Хотя ему… хватит, кажется. Сигареты делают только хуже. Не хватало еще разбить свою феррари на обратной дороге домой. О чем. Он. Думал. Черт. Франческо продует в Лондоне американцу. Золотой мальчик получит золотой кубок. Сам «американец» опять появляется, когда его никто не ждет, и сразу вмешивается в чужие проблемы, добавляя усталому мозгу Франческо мысли о себе — извращенные и тягучие. — Никогда его так близко не видел. Он прекрасен, — не поворачиваясь, Франческо знает, что он улыбается. И у него детские ямочки на щеках, — шеститочечные ремни безопасности и колёсные диски из магниевого сплава. Настоящее произведение искусства. У МакКуина лихорадочно блестят глаза, тает совершенно неотразимая улыбка. Покоряющая своим парадоксальным для его возраста прямодушием. Безупречная улыбка. Почти совершенная. Причина этого странного вида — машина, самая совершенная гоночная машина, выпущенная в начале сезона. Мальчик выглядит так, словно увидел желанную игрушку. — Что ты забыл здесь? — язык заплетается. Джин с мартини, кажется, неудачно смешался. — Кое-что хотел забрать из своего бокса. Кое-какие… инструменты, — он смотрит виновато, будто извиняясь за свой порыв. О, мальчик, не надо, Франческо понимает твою помешанность, ибо с ним случается такой же приступ восхищенного обожания, когда он видит тебя, и среди бензина, песка и гари вдыхает Kenzo. — Ты что… правда… сам проверяешь свою машину? — выговаривает он. Поправляет очки. Голова кружится, пелена перед глазами расплывается, его ощутимо тянет в одну сторону. МакКуин… замечает, кажется. Побочное действие от сочетание крепкого алкоголя с амфетаминами. Ничего, мальчик, он еще ни разу не падал от их адской смеси. — После гонок — да. Так как-то надежнее. Наверное, я сам бы себе колеса на пит-стопе менял, да только у Гвидо это лучше получается, — улыбается, и подходит ближе, становясь рядом с ним. Таблоиды не врут. Он действительно разбирается в технических характеристиках. Золотой чудо-мальчик. У Treasurer вкус терпкий, с единственно-сладкой кардамоновой нотой. Вздыхать их сладко — они лучше любого свежего воздуха, но стоит МакКуину подойти, как Франческо, несмотря на вкус сигарет, сходит с ума от этого его одеколона вокруг шеи. Любопытный мальчик. Внимательно смотрит. Наверняка замечает, что он, как минимум, пьян. — Твоя машина совершенна, — говорит он снова, и Франческо хотел бы услышать такое о себе, а не об этом… куске фанеры. МакКуин, не отрываясь, вглядывается в блеск отраженных ламп на гладком покрытии болида. Тянет руки к капоту, осторожно кладет кончики пальцев на лого. С такой нежностью касается гладкой поверхности, словно она — тонкая, чувствительная кожа. — Моя машина сломана, — признается Франческо. Не успевает прихватить слова с языка. В голове удивительно пусто. Ничего не бьется, кроме навязчивого трепета. — Не может быть, — мальчик качает головой, — это же Mercedes. Я знаю все характеристики этого болида. Он безупречен, и не может выйти из строя… Не договаривает. Прислушивается. Замирает. Ветер налетает рвано, вечер приносит прохладу, от заведенного двигателя сквозь капот идет слабое тепло, но мальчик ежится, и Франческо испытывает почти навязчивое желание увести его во Фриционе, или к себе домой, к виниловым пластинкам, поить чаем и ждать, когда он согреется. Или чем-то, что крепче чая. Чтобы потом поцеловать, и мальчик не дал ему кулаком по ребрам. Франческо сошел с ума. — Я слышу. — Что? — Этот звук. Проиграет третий этап гонок — просрет все Гран-при и будет созерцать чествование чемпиона всю следующую неделю. Франческо хочет все списать на действие препаратов и концентрированных сигарет, потому что вдруг все равно, кто выиграет. Это все амфетамины и бессонная ночь, потому что победа — единственное, к чему можно стремиться. Победа — главное. Синие, несуществующие, нереальные, глаза впиваются в «кусок фанеры» — блеск возвращается. Мальчику не нужны никакие игрушки, кроме машин. Мальчик на них помешанный. — Это может быть неисправность компрессора кондиционера. Помешанность — у всех своя. Франческо со своими любовницами делит на спонсорском контракте порошок, успокаивается в неоновом свете ночного клуба, где к нему, как к искрящейся сфере света, летят едва одетые мотыльки. Мотылек будет желанен ночью, а при дневном свете окажется силиконовой дурой, но кому есть дело до мозгов. — А могут быть и ремни привода. Помешанность Франческо — доказывать и убеждаться во вседозволенности удовольствий, в размере счета на кредитке. Помешанность золотого мальчика — пачкать пальцы в машинной смазке, залезать в самое нутро машины. Мальчик называет неисправности — Франческо кажется, что они говорят на разных языках. — Ты прав, МакКуино. Это… эти, как их, — неопределенно машет рукой в воздухе, и выдыхает, вспомнив только одно слово, — ремни. — Ты пьян, — мальчик констатирует факт, и хватает его за локоть, когда надежная опора в виде болида за спиной вдруг куда-то отдаляется, — Франческо! — все рушится и искажается, подъемник оказывается под носом, а потом на другом конце бокса, МакКуин — на расстоянии вытянутой руки, потом — маленькой, едва заметной фигурой. Франческо замечает только то, что он оказывается на полу. На грязном полу в белых джинсах. В голове шумит, и будто сквозь вату — рвутся голоса. Голос мальчика он слышит яснее других, но ни слова не может различить. Его крепко держат за руку и тянут не то вниз, не то вверх Мир отдаляется от него и тускнеет. Пока не разбивается, как какой-нибудь разноцветный витраж, разлетаясь на мелкие осколки.***
Сумерки в Италии тягучие. Они медленно захватывают море и пляжи, ползут, как жидкая субстанция, по отвесным утесам, к возвышающимся над маленькими, узкими улочками, домами. Эти дома, желтые, словно слепленные из мокрого песка, граничат, чем дальше от центра Порто-Корса, с роскошными виллами, на террасах которых или в огромных спальнях Франческо так любит развлекаться. Со шлюхами и наркотиками. А потом теряет сознание, и просыпается в отеле, в номере американского гонщика. Трезвость сознания возвращается медленно. В голове становится то легко и пусто, то слишком шумно, будто бы рой пчел свивают из его мозга улей. Он плещет в лицо холодной водой, с досадой смотрит в зеркало над раковиной. Усталое лицо. Но красивое. За это лицо его всегда все прощают. И Летиция будет прощать. Она с ее дедом так нужна ему теперь, когда Mercedes в конце сезона откажутся от него… Головная боль стучит молотком в голову. МакКуин лежит на одной половине кровати, бездумно положив руку на то место, где еще недавно рядом с ним лежал Франческо. Слишком глупо, слишком нежно, слишком… сильно сжимается горло. Франческо не привык быть влюбленным. Не привык падать в обморок и оказываться на кровати в отеле. И получать смс от своего агента, которому удалось узнать имя того гонщика, на которого Mercedes хочет его поменять. Пригласить пилотировать их новый болид. — «МакКуин. Если выиграет заезд — Дитер пригласит его уже в этом году». Франческо смотрит в черные буквы, они въедаются в него, как кляксы. И кажется, будто его в чем-то жестоко обманули. Золотой американский мальчик — его конкурент. Так было с самого начала, потому что Mercedes выбирают лучшего. Это Франческо обманул себя. И сейчас, наверное, слишком поздно, чтобы возвращать все назад. МакКуин спит доверчиво. Солнце достигает балконных дверей, попадает сквозь них точно ему на шею и оголенные плечи из-за съехавшей во сне майки. Будто снопы искорок, веснушки у него на скулах и на изгибе шеи. Пока МакКуин спит, Франческо садится рядом, и легко, осторожно, ведет по ним пальцами. Мальчик улыбается во сне. Помешанный на брендах и всем люксовом, Франческо думает, что не знает второго такого человека, как МакКуин, который в домашних растянутых шортах и в майке со слоником, смотрелся бы настолько привлекательно. С раздражением встречает молниеносную мысль о том, как двусмысленно смотрится разворошенная постель, расслабленный МакКуин и он сам, только вышедший из ванны. Хватит. Всего этого. Слишком хватит. И отказаться — невозможно. Не сейчас. Оставляет влажный поцелуй на ключице, ведет губами к яремной жиле. Она нежно пульсирует под его губами. Kenzo впивается в ноздри, оседает глубоко в памяти. Как хорошо, что мальчик спит, и не вспоминает какого он пола, и что мальчикам, наверное, нельзя целоваться, особенно когда они еще соперники и борются за какой-то там кубок. Кубок. Франческо сошел с ума, сдали нервы, еще что-то… случилось. Случилось слишком много за какие-то пару недель. Золотой мальчик влечет, тянет к себе. Совершенство — абстракция. Неучтенная переменная. Франческо больше не знает этой границы, которая отделяет его от золотого мальчика. Их совершенство — что-то общее. Что-то единое. Слишком… похожее. Мальчик просыпается внезапно. Неверяще смотрит на него, поднимает руку так, словно хочет оттолкнуть его от себя, но останавливается. Ясный взгляд цепляется за него, как гарпун. Будь Франческо похож на дуру Летицию, сказал бы, что очарован их цветом. Франческо совсем другой, но «очарование» от этой мысли никуда не исчезает. Крепнет. — Не смей больше этого делать, — говорит мальчик. В голосе ни тени сна. — О, никогда бы не подумал, что МакКуин имеет что-то против мужчин, — с издевкой откликается он, но с кровати не встает. А мальчик злится. Поправляет футболку. Франческо ненавидит эту свою интонацию, вздернутую бровь, весь свой жалкий вид, которым он отвечает на излишнюю и необязательную заботу. Мальчик ведь мог и не соскребать его бессознательное тело с грязного пола. — Никогда бы не подумал, что Франческо наркоман. В голове болезненно щелкает. МакКуин криво усмехается. Этой усмешкой говорит: «Я тоже могу говорить так же, как ты». Но выходит… как-то печально. Франческо уверяет себя, что ему это все только кажется. Как и то, что он замечает тонкий, розоватый шрам под правой ключицей и касается его пальцами. А мальчик ловит его руку и крепко сжимает запястье. Это ни на что не похоже. Ни на влюбленность, ни на ненависть, ни на симпатию. Просто они слишком похожи, оставаясь полными противоположностями во всем. За рассерженностью мальчика скрывается и теплится что-то невозможное и откровенное, стыдное, раз он так боится себе признаться в том, что не имеет ничего против мужчин. У него горят щеки, он хочет оттолкнуть Франческо, но… сомневается. До этой самой последней минуты. Грань где-то очень рядом. Он вздрагивает всем телом, когда Франческо другой рукой, также, лишь самыми пальцами, касается его колена, и, щекоча, скользит вверх. МакКуин завороженно смотрит за этим движением. Франческо больше не понимает, кто кого из них пытается соблазнить. — Я… Я ведь просил, — выходит слишком жалостливо. Но Франческо освобождает руку из его пальцев, встает и отходит к окну. Достается из кармана джинс сигарету с зажигалкой, и с успокоением вдыхает знакомый вкус. — Надеюсь, на моей машине нет царапин, — раздраженно произносит. Потому что возбужден, потому что не может это контролировать, и потому, что мальчику… он не нужен. При всем своем совершенстве. Мальчик все же имеет что-то против. Наверное, даже не мужчин. Его самого. — Что? Царапин?! Франческо, ты неблагодарная скотина после этих слов. Франческо неблагодарная скотина — он и не спорит. Благодарность — удел посредственностей, а он какой угодно, но только не посредственный. Поддерживает «фирменный стиль общения», который нравится девочкам и таблоидам, приписывающим ему скандалы и позволяющим зарабатывать огромные деньги на всех этих ток-шоу для ограниченных домохозяек. — Как ты думаешь, Франческо, — он смотрит ему в спину, и Франческо почти что кожей чувствует этот взгляд, — как скоро ты подохнешь в этой наркоте? Что происходит с ним, между ними, Франческо не понимает. На самом деле не хочет знать. За восторженным чувством следует раздражение — своими реакциями мальчик им манипулирует. А чувство зависимости раздражает. Франческо подсел на новый наркотик, но ему и того, что есть, хватает для постоянного кайфа. — Однажды, — равнодушно отвечает он. Земля уходит из-под ног, из-под колес, а кроме того, чтобы водить машины — Франческо больше ничего не умеет. Развлечения стали проблемой, — Может, я уже сейчас конченный наркоман, — с мазохистским удовольствием говорит эту «вроде бы» правду. Будто самому себе признается. Мелкое чувство. Всю жизнь стремиться к независимости, чтобы в тридцать два зависеть от всего, на чем — невидимая пометка «люкс». Чтобы, как порошки, окрыляли. Еще сильнее, чем 300 миль на треке. — Ты мне казался другим, — рассеянно говорит мальчик. Франческо ненавидит внезапную жалость к самому себе, и мысль, что его «совершенность» просто красивое, пафосное слово. МакКуин не говорит так, но так думает. Франческо хотел бы от него комплимента, но пока получает только укор. Бесит. — Каким? — Франческо хочет достать телефон, стереть сообщение от агента, и сделать вид, что ничего не было. Что его не хотят заменить МакКуином. Малодушно. Зато честно. — Совершенным. Неотъемлемой частью мира гонок и Формулы-1. Даже восхищаться тобой — это такое же правило, как не выезжать на victory lane вперед победителя. Франческо кажется, будто ему это вдалбливают в каждую неправильную и пошлую мысль. Каждая — о мальчике, который, как обычно, цепляет его сильнее всего прочего. Который говорит ему это так, словно в любви признается. То ли не догадывается, что делает, то ли за что-то мстит. — Вы посмотрите, у МакКуино к Франческо особое отношение, — гнусно смеется. А ком в горле стоит такой, что не проглотить. Восхищаться скоро будут тобой, наивный мальчик. Франческо и совершенство — больше не такое срощенное правило, каким оно было еще год назад. Мальчик не смеется, не злится, просто кивает. Честно говорит. Мальчик, никому не отдавай эту свою честность. — Особое, — говорит, и у Франческо болезненно сдавливает в груди. Франческо не думает, что ослышался. Больше всего хочется подумать, что это правда. Хочется другого развития красивого сюжета — чтобы он выиграл все свои трофеи, и мальчика бы завоевал. Чувствовать себя списанным, просто потому, что не выиграл единственное в своей жизни Гран-При — мерзко и позорно, но Франческо смотрит на то, как МакКуин отворачивается от него, встает с кровати и идет к телефону. Его выбрали, уже выбрали вместо него. Франческо не хочет никому уступать, потому что достаточно знает о своем очевидном превосходстве. Но за него все решили. Если бы Франческо мог что-то изменить в своей путанной, амплитудной судьбе, он приложил бы максимум усилий, чтобы тогда, две недели назад, не затевать тот дурацкий разговор с этим глуповатым Мэтром из студии Мэла, на его шоу, когда он, волей неволей, спровоцировал МакКуина принять участие в гонках. Франческо тогда сделал бы все возможное и невозможное, чтобы занять первое место — по праву его, потому что только он в полной мере был его достоин. Своим трудом и своими талантами. Франческо сделал бы даже больше возможного, чтобы не позволить МакКуину участвовать. И никогда бы его не встречать.***
В Лондоне сыро, стоит белая пелена, почти такая же густая и непроглядная, как в голове после бессонной ночи. После бессонной ночи и горсти таблеток, чтобы бессонная ночь не была так заметна на лице. Толпы туристов, чертыхаясь на этот туман, из-за которого им не видно шпиль Биг-Бена, плетутся в Тауэр, покупают сувениры и разглядывают ленивых, толстых воронов. Красные автобусы — не такие уж и высокие, как о них говорят. Дождь идет редко, хотя так же говорят, что он тут по пять раз на дню. Франческо любит Ковент-Гарден и Сомерсет-хаус, ему по душе пришлись английские бары, с диким разнообразием алкоголя, который стремительно гнал жар по крови, когда он заходил в теплое, жаркое помещение со стылого воздуха. Сильнее других мест Франческо любит Harrods и внутри — пафосный японский ресторан. Проходя каждый день по всем этим местам, Франческо с наслаждением впитывает вкус холодного Лондона. Хоть какое-то отличие от жаркой Италии, куда ему вскоре возвращаться. По правде, Франческо не нравится Лондон, и холод тоже. Мерзнет, наверное, специально, чтобы Рим и Флоренция по возвращению надоели ему не сразу. — Слушай, я же с тобой не обедать пришел, — начинает Фабио, некто вроде друга юности и в настоящее время агента, который терпит его и уведомляет заблаговременно о редких допинг пробах. — Напрасно, — Франческо надоедает язвить, говорить, в принципе тоже. После сорванного почти две недели назад третьего этапа Гран-При из-за какой-то бомбы в боксах или еще чего-то, кубок остался недостижимым и отправился за витрину. Мальчик отправился в Америку. Франческо остался раздражать своим вздорным характером чопорных англичан. Задержался бы подольше, но Летиция разрывала звонками его телефон, а ссориться с ней сейчас было не выгодно. — Нет, Франческо, это ты напрасно меня игнорировал все это время. — Я звонил Дитеру и сообщил о поломке в болиде. Ко всему прочему, заявил о расторжении нашего контракта. И у нас нет с тобой сейчас никаких дел. Фабио злится, закатывает глаза, хлопает руками по коленям и что-то гневно бормочет. Импульсивный итальянец. Франческо еще хуже него. Злость на эту гребаную бомбу, злость на себя самого, что он скучает по золотому мальчику — так сильно гложет его, что он питается этой сыростью, проникается ею, чтобы в Порта-Корса от воспоминаний пары дней не сойти с ума. — Если бы ты был умнее, ты бы, протрезвев, додумался бы позвонить мне, своему единственному агенту, который терпит тебя и всю твою дурь… — У меня нестерпимое желание бросить в тебя чем-нибудь, заканчивай быстрее, — Франческо очаровательно улыбается ему, и с ненавистью думает, что у него, как никогда, слишком много времени. И что «заканчивать быстрее» он говорит, скорее, по привычке. — Дитер Цетше позвонил мне почти пять дней назад, — круглое, полное лицо Фабио источает презрение к нему, к его привычке исчезать и не отвечать на звонки Франческо злится с каждым днем сильнее. Абсурдная, не свойственная ему тоска пьет из него все силы. Золотого мальчика и Kenzo ему остро не хватает, и внезапно их нечем оказалось заменить. — Тебе позвонил Дитер, и? — И он предложил продлить контракт на следующий сезон! — как ребенок, который не может сдержать эмоции, Фабио хлопает ладонями теперь по столу, и тарелки с чашками жалобно взвякивают, — ко всему прочему, они усовершенствовали болид, и готовы без пробного заезда заявить тебя его единственным пилотом. Франческо кажется, как самоуверенная и брезгливая улыбка против воли появляется на его лице. Дитер вспомнил, кто такой Франческо и что на самом деле представляет из себя американский гонщик. Так и должно было быть. Его претенциозные амбиции, его победы, его бесстрашие — оценены и выставлены на всеобщее обозрение. Франческо знает, что он лучший, и никогда не стесняется об этом говорить. От зависти за собственную, постепенно возвращающуюся к нему удачливость, тоска уходит куда-то на второй план. Франческо думает этим же днем купить билет и свалить с этого туманного острова, подальше от всего, что ему так нравилось все то время, которое он травил себя алкоголем и амфетаминами. Мысль о собственном превосходстве затапливает его всего. И встречает ощутимую преграду о внезапную догадку. — А МакКуин? — Боже, Франческо, какая разница? — Нет, я хочу знать. Почему Дитер изменил решение? — Да МакКуин разбился, — легко говорит Фабио, и Франческо с трудом удерживает чашку в руках. И лицо. Да, почти не допускает выражение ужаса. Это излишне. Это всего лишь… авария. Какой-то МакКуин, — и Дитер в тот же день мне позвонил. — На… смерть? В голове болезненно пустеет. Как и тогда, когда увидел мальчика за столиком во Фриционе. Как и тогда, в отеле, когда он целовал мальчика в шею, и он говорил ему что-то о том, что он… совершенен. Мальчик. Его мальчик. — Нет, конечно. Машина в хлам. Новичок его жестко подрезал. Дисквалифицировали на сезон, но, сдается мне, он не раз еще аварию слепит. — «Ты мне казался другим.» — Вот как, — Франческо отпивает остывшего кофе и чувствует себя так паршиво, словно видел это все своими глазами. Жестокие игры NASCAR? Так он сказал однажды. И был прав, — Пять дней назад? — «Совершенным. Даже восхищаться тобой — это такое же правило, как не выезжать на victory lane вперед победителя.» — Ну, да, все верно. Франческо, ты знаешь, что мне пора. Позвони Дитеру и навести его в ближайшие пару дней. Думаю, тебе не сложно прилететь в Берлин, — Фабио быстро встает из-за стола, протягивает руку, которую Франческо предсказуемо не жмет, и беззаботно говорит, — Но самое главное — не сторчись до следующего заезда. — «Франческо». Франческо отвечает ему «Fottiti, pezzo di merda», и как хорошо, что никто здесь не понимает итальянского. С таким чувством послать Фабио можно только на родном языке. Он понимает его, смеется и шлет поцелуй со среднего пальца. — «Вы посмотрите, у МакКуино к Франческо особое отношение». — «Особое». Франческо держит насмешливую улыбку ровно до того момента, пока Фабио не покидает зал. Прижимает ладони к лицу — почему-то оно пылает — пытается унять сердцебиение и бешеный шквал мыслей. Их слишком много, и они слишком… настоящие, чтобы быть обращенными в сторону того, кого он знал не больше пары недель, с кем даже ни разу не целовался. Франческо не может «просто влюбиться» — он выучил это, как мантру, молитву, заклинание… что там лучше работает. Но тот, кто не может «просто влюбиться» не испытывал бы его чувств сейчас. Когда МакКуин где-то в Америке, на своих чертовых гонках разбился. Наверное, это с самого начала было слишком. Но Франческо достаточно упрям, чтобы вдруг перестать отрицать то, что может все просто… перечеркнуть. В отношении к себе самому — точно. Если бы он смотрел новости, то все знал бы. Если бы. Может, и хорошо, что ничего не видел. Показное, отчасти, его пребывание здесь в полном одиночестве, его спокойствие, чередующееся со злостью, не менее выдуманное, чем все, что его окружает, слетают с него, как осенние листья с дерева при резком порыве ветра. И все прошедшее время, полное Италии, фантазий и коротких, обрывочных воспоминаний, неуверенность и вспыльчивость МакКуина, его какая-то даже… потерянность, когда Франческо неловко целовал его в шею, или гладил по колену… Дыхание мальчика на его губах. Поцелуй — которого не было — все это наполняет его быстрее, чем он мог бы ожидать. Хочется позвонить ему и ни о чем не говорить. Просто набрать номер. В то же время звонок не имеет смысла — сентиментальности нельзя давать и крохотной лазейки в его душу. И номера нет. Хочется вернуться к своей вздорности и легкости, которая наполняла его, когда они были рядом. Хочется слишком многого, но у него нет ничего. И между ними — тоже. Ни разу ничего не было. Франческо ругает себя последними словами, потому что к Дитеру он явно не успеет в ближайшие пару дней. Абсурдная идея, так подходящая его извращенному сознанию, падкому на всякую глупость и необдуманнсть, загорается в нем, как лампочка в старых мультфильмах Disney. Самолеты в Америку никто не отменит. Как не сотрет из Интернета телефонный номер спонсора МакКуина.***
Лос-Анджелес оказывается странным городом. Или Франческо, который провел в самолете одиннадцать часов, мыслит спутанно, и ему кажутся нелепыми пальмы, огромные небоскребы, соседствующие с маленькими старыми домами, и самый разнообразный вид людей, от заигравшихся в ковбоев до еще более заигравшихся в супергероев, спокойно проходящих по улицам. Город фриков и падших ангелов. Вычурный и резкий. Слишком громоздкий, и в то же время, в сравнении с Нью-Йорком, вульгарно-провинциальный. Отель Bel-Air выделил ему машину и водителя, в услуги которого либо входило объехать и показать ему весь город, либо в этом странном городе вовсе нет прямых улиц. Потому что едут они бесконечно долго, сопровождаемые гулом музыки со всех сторон и попытками каких-то фриков всюду перебежать дорогу. При детальном рассмотрении город еще хуже, чем он его себе представлял. Франческо уговаривает себя, что ничто не помешает ему уехать, как только он удовлетворит свое желание увидеть мальчика. Который, как вежливо подсказали Франческо его спонсоры, сейчас не в больнице, не в захолустье Радиатор-Спрингс, ошибочно названном городом, а в своей квартире. В Лос-Анджелесе сотни различныx районов и кварталов. Никакиx визуальныx делений, город без изнанки — отдаляясь от центральной дороги, они сворачивают снова на освещенную и кипящую людьми улицу. Еще один центральный проспект. Они проезжают знаменитый South Park, который отличается от других районов специфически-концептуальным стилем архитектуры и сомнительным развлечением в виде баров нa крышax. Франческо где-то даже делает над собой усилие, чтобы оценить по достоинству этот город, но по достоинству не получается. Закрывая глаза солнцезащитными очками, неизменными даже в Лондоне, Франческо все равно считает Лос-Анджелес большой помойкой. МакКуин живет в Брентвуде, дорогом районе у подножия гор Санта-Моника, во вполне обычном для мегаполисов полу-стеклянном доме. Консьерж выпытывает у него точное имя того, к кому он направляется, и уверяет, что не может просто так пустить неизвестно кого в дом, где живут сплошь знаменитости. Сто долларов решают дело. МакКуин, к большой его удаче, у себя в квартире. Номер 127. 9 этаж. Пока лифт медленно везет его вверх, Франческо успевает назвать себя идиотом, которому не хватает острых ощущений, и что все это выглядит так, словно он просто соскучился по отказам. Таким, как в отеле с МакКуином, который готов был сам броситься ему на шею. Но что-то останавливало, перечило. И в итоге все испортило. Здравый смысл, наверное. Крайне полезная вещь для посредственностей. Франческо напрочь его лишен.***
— Уходи, — глухо доносится с другой стороны двери. Франческо замирает, не в силах ответить, вообще хоть что-то сказать. Голос злой и резкий, надтреснутый. Совсем не тот, который Франческо так… любил. — Не уйду, пока ты не откроешь. В конце концов я одиннадцать часов… Замок щелкает, дверь распахивается. Франческо ищет в себе силы теперь оправдать свою идею увидеть его. От мальчика, каким он запомнил его в тот последний день, когда тот уезжал с трека прямо в аэропорт, мало, что осталось. К светло-рыжим волосам, к очаровательным маленьким веснушкам — уродливые синяки на лице, на скулах. На руках, и, наверное, на всем теле. Туго перебинтованная правая нога от колена и вниз. У мальчика мертвый взгляд синих глаз. И это выглядит страшнее синяков и легкого запаха медикаментов. Мальчик открывает рот, чтобы что-то сказать. Но слова у него не складываются друг с другом. Он неловко отходит от двери, старается беречь ногу, облокачивается о стену. Франческо думает, что в привычной ему системе взглядов на окружающий мир, на людей, на чувства к ним и отсутствие таковых, нет места жалости — есть только трезвая рациональность, жестокость. И уверенность в том, что совершенство, в чем бы оно ни выражалось, может заключаться только в нем одном. Франческо, кажется, давно стал совсем другим человеком. — Незачем было приезжать. Франческо переступает порог, чтобы видеть МакКуина. Он морщится от боли, когда неловко наступает на больную ногу. — В Лос-Анджелес? — Какое мне дело зачем ты здесь, — резче, чем ожидалось, отвечает МакКуин, — ко мне не надо было приезжать. Адрес спонсор сказал? — Просто хотел узнать, как поживает чемпион, который выиграл у меня на моей родной трассе, на глазах у моей мамочки и чуть ли не Папы Римского, — насмешливо говорит Франческо, и с удивлением замечает, что не чувствует ни спокойствия, ни раздражения. Ничего, что было ему присуще. Эта пустота внутри такая опустошающая, что у Франческо не остается ничего, чтобы противостоять тому… очарованию, которое окружает его даже теперь. Когда мальчик не так совершенен, как недавнее время назад. Но все еще прекрасен. — Увидел, — мальчик с трудом отстраняется от стены и медленно идет внутрь квартиры, — теперь можешь валить. — Что за трагедия? — Франческо идет за ним следом. Хочет схватить его за руку, усадить на постель, чтоб он никуда не шел, не тревожил ногу, на которую не может не наступать… — Кто из нас не попадал в аварии. Я тоже разбился в двадцать лет и пропустил сезон. И посмотри на меня! — Франческо смеется лишь от того, что Дитер вернул их контракт. К нему возвратилась былая уверенность, которая — лишь подкрепляемое известиями состояние. Дитер не потерял Франческо. Дитер отказался от МакКуина, и тот не мог этого не знать. — И ты посмотри, — мальчик хватается за книжную полку, когда снова оступается, — твой спонсор должен был мне предложить пилотировать болид. Твой! — глаза у него красные, и Франческо верить не хочет, чтобы мальчик, его такой сильный и отважный мальчик, мог так запросто… плакать, — Я бы не согласился, но я тоже… Я хотел бы получить это предложение. Чем я хуже тебя?! — голос у него срывается. Франческо только замечает окурки в пепельнице. Мальчик сжигает свой красивый голос. Напрасно. — Ничем, — осторожно отвечает Франческо. Еще сильнее хочет подойти к нему, вернуть тот момент, когда он мог наслаждаться им спящим. Его красивой длинной шеей. И Kenzo. Ему его не хватает. Франческо глубоко влюблен и понимает это. Не отрицает и того, что любовь притупила его язвительность и злость. Мальчика хочется целовать и жалеть. — Зачем ты приехал? — голос его звучит низко и зло, когда Франческо осторожно подходит к нему, обхватывает за поясницу и хочет отвести его к дивану, — Зачем ты тут стоишь и говоришь все это? Что такого сложного — пойти в сторону двери и просто свалить?! — кажется, мальчик в бешенстве. Сбрасывает его руки, но остается на месте. — Я хотел… — Франческо давит в себе желание развернуться и, как его и просят, «просто свалить», потому что все это выглядит слишком унизительно. Хотя с недавнего времени все именно так — унизительно. И Франческо даже нравится чувствовать себя этот короткий миг таким же, как все. Ни в чем не совершенным. Мальчик вопросительно смотрит. — … просто тебя увидеть. В этом — вся правда. Франческо не привык признаваться в чем-то столь интимном, личном. Мальчик ему, кажется не верит. Усмехается, но не мешает ему, когда Франческо аккуратно касается пальцами шеи. Чувствует острые порезы. Наверное, от разбитого стекла. Заживают. От них остаются колючие полосы. У него просторная квартира, с окнами в пол и безумным каким-то количеством ненужных вещей. Старых, новых, всяких — зачем тащить в дом хлам Франческо не знает, но знает, что все это, сухие фикусы в больших кадушках, сувенирные чашки с фигурными ручками, книги на полу, смешные абажуры — все это так подходит ему. — После аварии бывает и хуже, — зачем-то говорит. — Я знаю, — так же глухо отзывается он. — Тогда… — Франческо кажется, что он в кои-то веки все делает правильно, — улыбнись мне. Мальчик коротко смотрит на него, а Франческо, кажется, сам улыбается. Мальчик жив, относительно в порядке, и даже с этими синяками он такой же до одури прекрасный, каким был в их первую встречу, и когда Франческо смеялся над Мэтром, и во Фриционе, и на треке, и в отеле, и… всегда. — Я не хотел бы, чтобы ты был здесь. Мертвый взгляд цепляется за все, будто продирает насквозь. Франческо не знал прежде за собой жертвенности, но ему кажется, что он если он приложит немного усилий, мертвый взгляд снова станет живым. И мальчик — совсем таким, как прежде. — Я не хотел, чтобы ты смотрел на меня, — снова тихо говорит он, и, не дождавшись ответа, продолжает, — Это очень глупо… Но я был красивым. И не таким… неудачником. Я нравился тебе. Там в номере, помнишь? Ты так смотрел на меня, так, — он цепляется за его руку на своем плече, — словно мог бы даже влюбиться в меня. И мое очарование тобой стало бы взаимным, — сердце Франческо пропускает удар, и бьется легче, — но и теперь ты, почему-то… смотришь так же. Но я этого не заслуживаю. Франческо понимает. Без двусмысленности, без недосказанности. Все просто, слишком просто. Все просто взаимно. Между ними — слишком много взаимного и бессловесного. Они молчат, стоят поодаль друг от друга, но в его лице Франческо видит то, что прежде там искал, находил и не хотел верить. Франческо все еще тридцать два, и, как выяснилось, он слишком мало живет на свете. И что жизнь — не так скучна, чтобы перекрывать ей дыхание амфетаминами и алкоголем. Это его очередная вздорность, но она прекрасная, настоящая, и совершенно непредсказуемая. Так и должно было быть. Чтобы Франческо приехал к нему. Чтобы это смешное, щекочущее и обжигающее чувство оказалось взаимным. Чтобы Франческо увидел его. Увидел и то, что Молния влюблен в него тоже.***
— Это странно, — выдыхает Молния ему в губы, и сам же целует их, прикусывает. На самом деле он не умеет целоваться. Целует так, словно пытается проглотить. Выходит неловко, они сталкиваются языками, и это скорее похоже на борьбу, чем на секс. Жарко. В больших окнах ночь, в спальне включена только одна настенная лампа. Она тусклая, и напротив кровати, и тот жалкий свет, который она дает, оставляет красивый блик на коже. Мальчик слишком смущен. Сжимает ноги, морщится от боли в правой, не дает ему огладить внутреннюю сторону бедер. Как бы не подавался вслед за его прикосновениями, поцелуями, ему стыдно и неловко оставаться перед ним целиком голым. Слишком — открыто. В то же время вдруг сам хватает его за шею и ведет руку вниз по груди. — Слишком странно, — снова говорит, — Это ведь ты… — он ощутимо вздрагивает, когда Франческо чуть всасывает кожу на его ключице, — всегда злился на меня без повода… — И сейчас буду. Хватит, — под ключицей оставляет засос, — говорить. Франческо не любит думать, когда доставляет удовольствие, и когда получает его. Франческо не привык контролировать каждое свое действие, но с Молнией по-другому не получается. Он ластится к нему и отстраняется. Член ноет в джинсах, вдруг оказавшихся слишком тугими, мальчик несколько раз пытается расстегнуть пряжку, но то и дело отвлекается. Пальцы слабеют и дрожат. Он хочет вести и оставаться ведомым. С ним слишком сложно, но Франческо ни за что не сдастся. Сейчас особенно. Его глаза теплеют, в них горит желание, такое ощутимое, что Франческо заставляет себя подстраиваться, выдерживать какую-то границу и дать ему привыкнуть. Кажется, мальчик никогда не был с мужчиной. Франческо хочет это исправить. Глаза у Молнии широко распахнуты. Пальцем он цепляет прядь его волос, тянет ее, накручивает на палец, и в глазах у него совершенно темнеет. Вытесняется все, что было там до этого. Все мысли. Подчистую. Франческо хочет наполнить пустоту собой. Так, чтобы никогда не забывалось, не стиралось. Чтобы жгло и тянуло, как сейчас — возбуждение внизу живота. Мальчик на секунду пугается, когда Франческо резко и быстро расстегивает ремень и стягивает с себя джинсы. Испуг сменяется похотью, когда он смотрит вниз. Рука непроизвольно ложится Франческо на поясницу, оглаживает ягодицу. Он притягивает его, прижимает, вплотную, к себе, прямо меж разведенных ног. Дыхание у Франческо срывается. Мозг раскален так, что соображать невыносимо трудно, но он заставляет себя хоть немного контролировать то, что происходит. Чтобы Молнии понравилось. Чтобы Молнии до одури было хорошо, и он с ним навсегда-навсегда-навсегда остался. Губами проходится по шее, целует кадык. С губ мальчика срывается тихий вздох, когда Франческо опускает между ними руку. Он распален, он сошел с ума, слабо все осознает, но до сих пор не верится, что мальчик — здесь. Сейчас — с ним. Что это именно он. Что он, может, несколько дней из дома не выходил, но на запястьях, на груди, шее, даже на подушке — везде этот его одеколон, от которого Франческо теряет голову и становится собакой на поводке. Тяни, куда вздумаешь. Мальчик этого, к счастью, еще не знает. Лицо — красное. Он зажмуривает глаза и отворачивается, когда Франческо спускается к его груди, обводит соски языком, чуть оттягивает зубами. Женщина такого удовольствия никогда не даст. Дышит шумно. Прикусывает губу. И думает, наверное, что хорошо держится. В действительности — плохо. Вздрагивает от каждого касания, дергается, словно по нему током проходятся. Мальчик хмурит брови, когда видит его улыбку. Франческо гладит проступающие ребра, скользит руками по бедрам, целует впалый живот, оставляет влажную дорожку, когда языком скользит вниз. Коротко смотрит, и наслаждается видом того, как щеки мальчика пунцовеют сильнее некуда. Губами касается головки, сочащейся смазкой — Молния вздрагивает всем телом, его снова будто подбрасывает. Сам разводит ноги сильнее — Франческо мягко обхватывает его за правую, чтобы снова сам себе не сделал больно. Мальчик запускает руку ему в волосы, и из последних сил удерживает себя от того, чтобы не толкнуться ему навстречу. Нет, мальчик. Не сейчас. Вас обоих надолго не хватит. Слюна — не лучшее средство, она быстро сохнет, но ничего другого у них нет. «Будет в следующий раз» — обещает себе Франческо, пока сцеловывает капельки пота на лбу и висках Молнии, морщинки от нахмуренных бровей. И растягивает его пальцами. Узко и горячо. Будет больно, и мальчик навряд ли к этой боли готов. Чередуя легкость с резкостью, сжимает его член, гладит. Добивается, чтобы мальчик расслабился — и аккуратно, по возможности медленно, входит внутрь. Затыкает рот поцелуем, крепко прижимает руки к постели, когда мальчик морщится от боли, и у него в уголках глаз скапливаются слезы. — Потерпи, потерпи, — шепчет он, задевает пальцами чувствительную головку. Делает то, что раньше никогда не делал — успокаивает. Сам держится из последних сил, но начинает двигаться, только когда дыхание у мальчика выравнивается, взгляд снова делается туманным, и он отзывается на его ласки. Мальчик ненавидит его в эту минуту. Ненавидит и после, но совершенно ошалело вздыхает, распахивает рот, когда Франческо входит под другим углом, и задевает простату. И больше не промахивается. Входит резкими толчками, не выпускает его руки, сжимает запястья сильнее. Румянец у Молнии неровный, какой-то болезненный. Франческо, когда мальчик снова запрокидывает голову назад, отпускает его запястья, разворачивает лицом к себе, глубоко целует. С мальчиком происходит что-то невообразимо чудесное. Он откликается, целует в ответ, обхватывает его руками, и не выпускает, даже когда они отстраняются друг от друга, переводят дыхание. Прижимается своим воспаленным влажным лбом к его. Молния дрожит, обхватывает его бедра, чтобы прижаться еще сильнее. Губами Франческо находит бешеный пульс в шее. Сердце у него бьется так, словно грозится выскочить. Франческо забывает про контроль. Фрикции больнее и жарче. Толчки то быстрее, несноснее, то медленнее. Медленнее — так, чтобы удовольствие не ускользало, балансировало на грани. — Быстрее, — неразборчиво шепчет он, — пожалуйста… Франческо. У Франческо мир трясется перед глазами. Он слабо улыбается, бешено двигает рукой на члене Молнии, наслаждается его стонами, его руками, которыми он цепляется за изголовье кровати. Громкий всхлип — Франческо чувствует расползающуюся теплоту по руке. Он удобнее перехватывает мальчика за бедра, толкается быстро и рвано, гладко. Мальчик осоловело смотрит на него, и, кажется, окончательно сходит с ума, когда горячая волна заполняет его всего, а Франческо, войдя до основания, остается какое-то время внутри. На звезды, на всполохи удовольствия — мир рассыпается так быстро, что Франческо не может уследить за ним. Но радуется, что прежним он уже никогда не будет.***
Франческо тридцать два, его имущество насчитывается миллионами евро — он обеспечен до конца жизни. Наверное, обеспечены даже его дети — если когда-нибудь появятся. Франческо любит болтать с людьми обо всем на свете, и никогда никому не скажет правду. С ложью управляется также искусно, как с машиной, и гордится этим, как если бы за умение лгать и не попадаться на этом, давали кубок. Франческо говорит каждой из своих любовниц, что без памяти влюблен — лжет, спонсорам — что конкуренты на допинге, и тем устраивают проверки — Франческо лжет, чтобы дискредетировать их, и даже в репутации остаться «совершенным». Летиция думает, что она единственная (глупая девочка) — ложь. Ложь — просто потому, что — выгодна. Франческо не по наслышке знает, что между сопливой романтикой в духе малышки Летиции, которая поливает слезами всех несчастных, счастливых, молодых и старых влюбленных, и абсолютным цинизмом Дитера Цетше, есть одна самая верная полоса — и ее надо придерживаться, чего бы это не стоило. Отношения — всегда мешают. Жизнь — вечная гонка, вечный расчет. Франческо знает, что однажды женится на Летиции, дождется смерти ее дедушки, и приобретет 20% со всех продаж компании Феррари. Все — по расчету. Франческо знает, что у него будут любовницы, прежние и новые, амфетамины — столько, сколько ему надо будет, чтобы оставаться веселым, счастливым и совершенным. Однажды сторчится, конечно. Но да это лучше, чем стареть. Все тоже — из расчета. Франческо давно спланировал дни, знакомства и размер финансов. Марки машин, местоположения вилл, и даже курорт, куда отвезет mammina на всю зиму. Слушая тихий голос Молнии, глядя на его манеру отбрасывать светлые пряди со лба, на трепетавшие ресницы, Франческо понимает, что влюбился. И как прежде — больше не сможет. Никогда. Франческо тридцать два, и ему поздно делать что-то… вздорное, без оглядки на будущий день. Франческо ломается, как подвеска автомобиля, когда тот скребет днищем по каменистой поверхности. У него из рук валятся все расчеты, потому что самого себя он в них не внес, и сам разрушил то, что придумал. Франческо также понимает, что давно уже из Kenzo, американского стиля, глупого вида МакКуина, когда ему того хотелось, какого-то напыщенно-отважного — когда ему того хотелось, из всего МакКуина, который был всегда таким, каким хотел, из всего него, настоящего, внутренний хаос стал этим чувством. Чувством разрушительным. Чувством — таким настоящим, что Франческо хватался за него, и хотел бы продлить удовольствие неизвестностью. — Если посмотреть на это со стороны, все чрезвычайно глупо, — говорит Молния, разглядывая белый, какой-то кипельно белый потолок пентхауса Франческо в самом центре Флоренции, — когда мы с тобой видимся, мы даже не разговариваем. Трахаемся. Либо в машине, либо в постели. Тогда, пару месяцев назад, в Лос-Анджелесе, ты хотя бы сначала уточнил, хочу ли я этого. — А ты не хочешь? — Хочу, — мальчик касается его щеки холодными пальцами, — поэтому на все согласен. Даже в сентябре — во Флоренции жарко. Прилетев сюда, потому что mammina стало интересно, кто так покорно терпит вздорность ее сына, Молния явно ожидал встретить прохладу. Солнце светит, как в начале лета, земля кипела бы, не будь она и без того высушенной. Молния не любит все это, но идет на жертвы. Потому что Франческо тоже на них пошел, проживя две недели в большой помойке «Лос-Анджелес». Но вечер, какой бы ни был день, всегда приносит прохладу. Вот уже несколько часов проведя с Молнией в постели, Франческо наслаждается чистым, прохладным воздухом, залетающим с ветром из распахнутого окна. — Я слишком по тебе скучаю, чтобы сначала говорить, — говорит Франческо, взглядывая на него, — разговоры оставь ресторанам. Но здесь я не хочу ничего и никого, кроме тебя. — Как это мило, — смех у мальчика снова, как прежде. Сигареты ему не идут, и Франческо, как за себя, рад, что он больше не курит. Глаза у МакКуина были просто синие. Такие, на самом деле, бывают у многих, но Франческо замечает каждую черточку в радужке, Франческо кажется в ней самый невозможный оттенок. И он ненавидит это парящее чувство в себе также сильно, как привык вдыхать его со знакомым и тоже обычным Kenzo. Мальчик слишком быстро отдаляется от него, находясь на расстоянии вытянутой руки. Промедление — невозможно. Франческо также понимает, что уже принял это, как свою привычку — ждать его, задевать, по-дружески приобнимая, вдыхать этот обыденный одеколон, который на его шее — что-то сумасшедшее и будоражущее. Дело не в его аромате. Таких одеколонов, как Kenzo — целый Париж, бульвары с бутиками Шанель и Диор. МакКуин создал из обычного сочетания цветов и растений — совершенство. И Франческо, как прежде, без него — не сможет. Никогда. Франческо привык вспоминать секс в его уютной квартире в Лос-Анджелесе. Как мальчик стонал в такт движениям внутри себя, и подавался навстречу. Мальчик не умеет целоваться. Кусаться — да. Нежно у него ничего не выходит. И следующие две недели — не выходило тоже. Встретиться сейчас — спустя почти полтора месяца — это изощренная пытка. И мальчик еще ждал, что он станет разговаривать с ним. Будто другим им нечем заняться. — Я просто… — он ложится на бок, лицом к нему, — не понимаю, что происходит. Мы просто… спим вместе, да? Франческо ненавидит эту мысль, сходит от нее с ума. И восхищается тем, как это помешательство проникает в него, пускает корни, и делает будто бы… другим. — Зачем ты думаешь? К хорошей жизни столько трагедии примешиваешь. Не надо ничего понимать. Мне хорошо с тобой, и я не хочу думать, что это значит. Головка звукоснимателя тонарма лениво скользит иглой по виниловой пластинке. Звук из электрофона трещащий, приглушенный. Интимный. Лана Дель Рей голосом передает нежный эротический подтекст, без грамма пошлости, разгоняет по телу тепло, заполняя им каждую вену, каждую недавно напряженную мышцу. Поет о том, как хорошо быть молодым и прекрасным. И что, как все хорошее, оно заканчивается. Не сейчас. У них достаточно времени. — Но если тебе будет легче, думай, что мое чувство к тебе — особенное. Молния снова лежит на спине, совершенно голый, и дышит часто-часто, одной рукой касаясь его лица и неловко сбрасывая со лба спутавшиеся вьющиеся пряди. Белые брюки его, с аккуратными маленькими красными стрелками от пояса до нижнего шва, так идеально сидящие на его стройных ногах, валяются где-то в центре комнаты. Франческо удовлетворенно замечает, что его джинсы, хоть и спущены, все еще на нем, как и любимая рубашка от Дольче. Хотя Молния точно сорвал ей пару пуговиц. — И ты для меня много больше, чем просто «хорошо». Мальчик улыбается. Кажется, мальчик верит. Время растягивается, как патока, как струи дождя, бьющие в окно и долго скатывающиеся вниз. У МакКуина рассосредоточен взгляд. Он пьян. Этой комнатой, одним бокалом вина, начинающимся, коротким и внезапным, дождем, поцелуями Франческо, которыми он считал веснушки и точки-родинки на спине с остро торчащими лопатками. Целовал их, пока сжимал руками ягодицы и осторожными толчками двигался внутри. Молния дергался и подавался назад — осторожность переходила в дикость, и снова сменялась желанием продлить удовольствие. Чтобы было и больно, и сладко — Франческо терзал его до зажмуренных глаз, и распахнутых глаз, до закатанных глаз… чтобы там плясали звезды, чтобы он потерялся, а потом, пройдя пик и вспышку мириадов грохочущих крупиц внутри, проснулся совсем другим. Нуждающемся в нем. Во Франческо. Лана Дель Рей поет «Will you still love me, when I'm no longer young and beautiful?», и Франческо думает, что английский язык и вполовину не так хорош, как итальянский. И что если говорить о любви — только на нем. Ни за что-то особенное, ни за внешность, ни за характер, примитивно и просто — Франческо, будто маленькими глотками отпивая сладкое молодое итальянское вино, глотает свою совершенную рассчетливость.Will you still love me When I'm no longer young and beautiful? Will you still love me When I got nothing but my aching soul?
Франческо любит МакКуина, как никого не любил. Ни прежде, ни после. И без него, как раньше — не сможет. Никогда.