Всего лишь тенью

С паразитами необходимо бороться. Или хотя бы игнорировать их, если есть более важные задачи. На шныряющую в закоулках чужих-своих кошмаров Кидман поначалу он не обращает внимания, она кажется не столь любопытной в сравнении с Себастьяном, она не кажется по-настоящему опасной, хотя Мобиус и оставил своей подручной пару лазеек и черных ходов. Серая мышка, шныряющая меж стен его дома, способная погрызть кое-где обшивку, но не навредить серьезно, нет. Так все и было. Раздражающая мелочь, не более. Рувик не интересуется девчонкой по-настоящему, ему просто скучно — кто бы знал, как скучно может быть божеством собственного ада из плоти и дурных воспоминаний. И когда в твоем царстве что-то идет не по твоему замыслу, на это рано или поздно придется обратить внимание. Девчонка успешно выживает, ловко прячется по углам и от пронзительных взоров уклоняется. Еще один низкоранговый болванчик, заброшенный равнодушной корпорацией в самое пекло, всего лишь крошечная шестеренка машины, которую Рувик ненавидит всем своим на куски разваливающимся существом. Сама Кидман почему-то ненависти не вызывает. Когда она сжимается в очередном ненадежном укрытии, которое Рувик мог бы по мановению руки разнести (и лишить себя одного из немногочисленных развлечений) и дышит сквозь зубы, ему хочется знать, какое подобие молитвы дает ей не свихнуться от происходящего. Так непохожая на равнодушного солдата с промытыми мозгами. Слишком упрямая и своенравная, чтоб представлять ценность для начальства, а это значит… Рувику ли не знать, что это значит. Никто не станет горевать, если Кидман не выберется из СТЕМа. Его творцу и единственному разумному (ведь ему ничего, кроме разума не оставили) обитателю, разумеется, точно так же плевать на судьбу еще одного человека. Или было плевать. Рубен с усмешкой думает, что теперь в его мир не так часто заглядывают по-настоящему живые люди. А Джулия Кидман, определенно, первая женщина, заслужившая столь пристальное внимание. Сравнения с Лаурой, с его несчастной Лаурой, приходят в голову против воли. Не с изуродованным призраком, сотворенным из тоски и злобы в равных пропорциях, а тем зыбким воспоминанием, трепещущей свечой, еще не затопленной бескрайними реками крови. И это воспоминание, честно признать, Кидман не по размеру, викторианский наряд на современной девице, для которой сменить обойму куда проще чем вальс станцевать. С отстриженными волосами, темными, но не угольно-черными, злыми глазами странного оттенка фиолетового, светлых, но не излучающих для Рубена последний свет в мире, и острым язычком, с которого ругательствам наверняка привычней срываться, чем строкам старинных поэм. Если глаза прикрыть, если позволить полумраку и иллюзиям накрыть Джулию — даже тогда она будет казаться лишь тенью Лауры. Всего лишь тенью. Но большего не вытянуть из этого мира. Его мира. Чертовски хочется рассмеяться, когда становится ясно, что у этой девчонки цель буквально такая же, как у самого Рувика. Что могущественный Мобиус фактически вручил ключ от безупречной тюрьмы своему главному на-пожизненно-и-даже-дольше пленнику. Чертовски хочется взять и встряхнуть Кидман как следует, чтобы глаза свои лиловые раскрыла пошире, чтобы поняла — ее прожуют и выбросят, как только она перестанет быть полезной. Или еще раньше, если начнет быть угрозой. — Не обманывайся, Кид, — бросает он ей, не вкрадчиво и убедительно, как хотелось бы, как нужно, а с плохо скрываемой злостью. — Неужели, сама не понимаешь, кому на самом деле хранишь верность? Она взгляда не отводит, смотрит на него, вскинув подбородок, и до Рувика доходит вдруг: понимает, все она понимает, только признавать боится, потому что если признает, будет некуда бежать и незачем возвращаться. Потому что Мобиус не мозги ей промыл, а кое-что похуже сделал. Внушил, под кожу чипом вшил мысль, что никому кроме них Джули не нужна, что за одно это она должна им благодарна по гроб быть. Кидман не дура ни разу, она того же Кастеланоса умнее, наверняка. И всю гнилую суть организации, всю суть своей работы она уловила давно, сделала то, что у самого Рубена во время не получилось. Поэтому она в стеклянных коридорах играет в догонялки с призраком своего босса и не боится самого Рувика. Совсем не боится. *** — Здесь есть монстры пострашнее тебя, — кто бы сказал тебе, Джулс, что будешь спокойно болтать с царем и богом этого студенческого проекта Босха. Кто бы тебе сказал, что работа в огромной техно-корпорации приведет к затяжному бэд-трипу, который отпускать не собирается. Пошел бы нахер тот, кто бы это сказал. — Пострашнее? Например, то, что ты с собой сюда протащила? — Рувик почти шипит на нее, но Кидман не дура ни разу и чует разницу между злостью вообще и злостью на нее — полезный навык родом из проблемного детства. В конце концов, она сейчас в его мире завязла. Захотел бы убить — уже убил. Захотел бы по-настоящему напугать — нашел в своем бесконечном арсенале что-то получше выпученных глаз и проблемной дикции.  — Администратор… Главное, не бледнеть, не сползать по стенке на не самый чистый в мире пол (брось, Джулс, как будто твои джинсы или рубашка изодранная как на обложке дешевого любовного романа много чище). Потому что быть дерзкой, никогда за словом в карман не лезущей девчонкой без страха и упрека выматывает чертовски. Потому что, если не открываться под чужим взглядом, проникновенней которого разве инструмент хирурга, можно узнать больше, чем признав, что давно уже не понимаешь толком ничего из происходящего. Рувик усмехается как-то слишком… Слишком по-человечески. — Я бы поздравил тебя с участием в творении этого мира, Кид, но не думаю, что тебе станет легче от моих поздравлений. — Мне станет легче, когда я сотворю себе выход отсюда. Наверное, надо деланно удивиться, выспросить больше подробностей, воспользоваться хорошим расположением хозяина и свалить с не самой лучшей вечеринки, прихватив с собой остальных гостей. Наверное, надо вспомнить о роли двойного агента, что давно уже как раз стала, второй кожей легла. Кто бы знал, Джулс, что ты от шпионского дерьма так устанешь, что даже для спасения своей никчемной жизни не захочешь еще немного поиграться. Кто бы знал, что ты с поехавшим садистом себя будешь в одной тарелке чувствовать, потому что, вот ведь ирония, беспощадная стерва, тебя от роли призрака в сраной матрице отделает один отданный приказ. Одна без пяти минут просранная миссия. — В таком случае, я бы поторопился на твоем месте. Пока есть куда возвращаться. И ухмылка из-под капюшона делается угрожающей. Не ведись на показуху, Джулс, дыши глубже — хотя, нет, в этом доме тысячи гниющих трупов лучше не слишком глубоко. Помни, Джулс, пять минут спокойной беседы с психопатом в твоем случае — практически бесконечно много. — Сомневаюсь, что мои мозги настолько ценны, чтобы их засунули в формалин на вечное хранение. Рувик вдруг оказывается рядом совсем, в своем стиле складывая пространство в гармошку, а Кидман даже отшатнуться инстинктивно не успевает. Левая рука по ее щеке проходится, каким-то слишком реальным для коллективного сна прикосновением, и почему-то от него не противно даже. И Джулия ни отвращения, ни близкой к нему жалости не чувствует ни на йоту. Зато представить пытается, как выглядел бы Рубен, не изуродуй его череда трагедий. Наверное, был бы по-своему привлекателен, высокий, светловолосый, с манерами аристократа, мечта девочек, влюбленных в Драко Малфоя, не иначе. Наверное, с тем, живым, Рубеном-не-ставшим-Рувиком она бы никогда не смогла поладить. Поладить с этим ей жизненно необходимо. — Мы ведь можем помочь друг другу, Кид. — Предлагаешь мне сделку? — недоверчиво выдыхает она. — Предлагаю тебе не умирать. Он отстраняется, и Джули кажется на секунду, что мир вокруг становится нормальным. Разумеется, кажется. Вот, все на месте — и выпотрошенные трупы, и пятна крови на кафеле. — Помни, как бы все ни выглядело — Мобиуса здесь на самом деле нет. «Здесь только я», — читается в бесцветном взгляде, который Кидман выдерживает, не отворачивается. Начинать бояться уже несколько поздновато, Джулс, не находишь? *** Он сделал, что мог на этой стадии. Посеял в и без него истерзанном разуме зерно сомнений. Не только в Мобиусе — в него Кидман сама не верит уже давно. Не только в окружающее — какая вера в мир, расползающийся по швам у тебя на глазах. Нет, малышка-Кид начинает сомневаться в самой себе, в каждом коридоре, сомкнувшемся за спиной, кусочек себя оставляет. Как очаровательно она спорит с Администратором и кричит, что не будет убивать напарников, святая чистота. Как она самой себе доказывает, что Кастеланос и Ода достойны жить. Тени становятся длиннее, тянут к Джули руки, и ее яркий свет мерцает, готовясь сдаться, погаснуть. Признать, что эта тьма — из нее самой произрастает. Поверь, Кид, так проще будет, тебе же самой проще. Как отчаянно она втыкает лезвие топора в спину Джозефа, а тот лишь смеется, ее же страхами в лицо плюет. Как ожесточенно она на Себастьяна пистолет наставляет, задавливает в себе все симпатии личные, потому что ее друзья из внешнего мира здесь слабы и опасны, просто сосуды для чужого зла. Поверь, Кид, ростки непрошенной привязанности не так болезненно самой растоптать. Сделай это, чтобы они не оплели тебя всю, не пленили тебя. Мы ведь оба мечтаем о свободе. Его личная Алиса бежит за Белым Кроликом, ставшим безумным пареньком в больничной рубашке. Его Алиса тянет руки к их общему билету на выход отсюда. И Рубен, пожалуй, даже хочет верить в нее. Он бы, пожалуй, хотел иметь возможность вернуться в прошлое и завербовать Кидман, совсем девчонку еще Кидман, на свою сторону переманить, чтоб она была его глазами и ушами. Чтоб Мобиус не смог ударить со спины. Поздно, конечно, мечтать о подобном, но когда он вообще мечтал о чем-то в последний раз? Мечтают ли мозги в стеклянной банке о девушках из плоти и крови? Впрочем, пока что не вполне из плоти и крови, пока что она часть его мира, непостоянная, непредсказуемая, переменная в давно просчитанном уравнении. Рувик отстраненно размышляет, что если все пойдет не по плану, и Кидман перекроют выходы из СТЕМ, он придумает, как сохранить ее разум здесь. Не тенью из страхов, искаженной причудами больной памяти. Не изуродованным до неузнаваемости призраком. Он сохранит ее подле себя. Почти живой. Почти из плоти и крови. *** — Всегда приходится чем-то жертвовать, Кид. Она кивает, но не смотрит на него, бледное лицо кажется маской, одной из тех, под которыми одержимые лица прячут. Устала, его мир пьет из нее соки, ежеминутно на прочность проверяет. Рубен вновь тянет к ней руку, словно пытается нащупать тот надлом, надавить и сломить окончательно, так, как ему будет удобно. Она сочувствует ему и очень хочет жить. Два аргумента, которых достаточно, чтобы склонить к верному пути. Нет, его маленькая Алиса не так глупа и не так доверчива, чтобы не видеть происходящего. Но она вот-вот признает, что между Мобиусом и Рувиком, последний — все же окажется меньшим злом. Более полезным для нее самой злом. — Мне придется убить Лесли?.. — выдыхает сквозь зубы, как будто болит что-то, но виду подавать нельзя. Хочется по волосам потрепать, сказать, что она молодец, что скоро все кончится. Так или иначе, Кид. Так или иначе. Рувик привычно и практически искренне усмехается. — Если ты убьешь его, Мобиус очень и очень разозлятся. И вряд ли будут сколько-нибудь заинтересованы в дальнейшем вашем сотрудничестве. — Тогда… Чего ты хочешь? Он чувствовать может трещины, пробегающие по безупречной некогда оболочке. Ничего, пусть трескается, пусть ломается. Это не ты, Кид, ты злее и опасней, а кокон правильной-без-права-на-ошибку-девочки можешь доломать и бросить без сожалений. — Просто делай то, зачем тебя прислали сюда. И мы оба получим желаемое, Кид. Ей есть о чем поразмышлять, время пока позволяет. В конце концов, время здесь тоже подчиняется Рубену, и он готов дать Джули столько, сколько потребуется. А невесомое касание губ, по макушке чиркнувшее, ей, разумеется, померещилось, сочинилось из собственного ноющего одиночества. Ведь это царство мутировавших грез теперь и Джулии принадлежит немного. *** Пыльное зеркало в коридоре отражает Джулию и не Джулию одновременно. Краем глаза она подмечает алый наряд, растекающийся по полу, и волосы длиннее привычного. Задерживаться и разглядывать себя не хочется, даже любопытство не колышется внутри. Усталость тугим корсетом грудь стягивает и вдохнуть нормально не дает. Скоро все закончится и, по правде, признайся, Джулс, тебе почти плевать, как именно оно закончится. — Пойдем, Лесли, нам пора выбираться отсюда. Лесли что-то бормочет под нос, не сопротивляется, по крайней мере, покорно семенит следом. Он верит Кидман, и это, черт возьми, болезненно осознавать, ведь она догадывается, что паренька не ждет ничего хорошего. И от выбора Джули ничего по большому счету не зависит. Стены собора нависают над ними угрожающе, приравнивая крохи человечности к пыли на каменных скамьях. Когда они успели оказаться в соборе? Какая разница. Пусть СТЕМ сколько угодно меняется, извиваясь кольцами гигантского змея, это ничего уже не изменит. Пустой пистолет оттягивает руку, и Кидман бездумно разжимает хватку. Последний патрон был выпущен в голову очередному одержимому еще давно, последние осколки страха она выплакала украдкой, оттирая глаза, пока никто не видит. Никто, кроме Рувика, приходит вдруг в голову. Почему-то не хочется совсем, чтоб он ее жалел. — Он идет, идет, идет, — Лесли застывает жертвой Горгоны, за рукав обмусоленный девушку тянет. В его зрачках мир перевернутым отражается, как в тех глупых фильмах с распятиями вверх ногами по стенам и одержимыми с талантами к мертвым языкам. У Кидман колени подгибаются, самое время на них упасть и что-то похожее на молитву вспомнить. Вот только кто на них отзовется в этом богом забытом месте? Она ведь отлично знает ответ. По лицу Лесли страх заразой, почерневшими венами расползается, и Джули стыдно за это, и от стыда дыхание перехватывает. — Все скоро кончится, — обещает она и в кои-то веки не лжет даже. Рувик из-за спины мальчишки тенью вырастает, руками двигает подобно кукловоду, и Лесли беспомощно дергается, отпуская, наконец, рукав Джули. — Спасибо, Кид, — они говорят пугающе-синхронно, в два голоса, что хочется уши зажать и сбежать отсюда. Но Кидман лишь кивает, чувствуя, как ноги к полу прирастают, словно мир Рувика ее отпускать теперь не хочет. Смешно и страшно от того, что для этого ожившего кошмара она ценнее, чем для мира реального. — Закрой глаза, если хочешь, — почти ласково советует Рубен. — Будет несколько… неприятно. Как будто она может. Как будто она не обязана смотреть. Вокруг обожженных пальцев воздух густеет, каплями багрового тумана набухает и тянется к Лесли, щупальцами, языками, чем-то, что до безумия голодно. Темные от страха глаза краснеют, будто разом все капилляры полопались, бесцветные глаза темнеют от удовольствия злого, а Кидман в обеих парах отражается, в каждой — по-разному. Пока Рувик со своим новым носителем сливается, ее, наоборот, словно распиливают пополам, медленно и со вкусом. Дурацкие фокусы, Рубен. Плохой цирк и клоуны все пугающие, дайте уже им уехать из ее головы, дайте ей от них сбежать. И цокот каблуков неритмичной музыкой за спиной звучит. Тень завывает про тело, а Кидман не находит в себе сил обернуться, только чувствует, как от света прожектора неправильно-холодно делается. Шаги нарочито не торопятся, будто чудовище знает, что никто никуда не сбежит больше. Джули все-таки жмурится, иррационально по-детски надеясь, что так спасется. — Кидма-а-а-ан, — завывание уже щекочет ей макушку. Но чужая хватка на кисти смыкается раньше, чем чужая пасть на шее. Мир снова по кирпичикам рушится под яростные вопли Тени, снова падение вверх выбивает воздух из легких и Кидман смеяться хочется, горько, на грани истерики. Шпили церкви обрушиваются прямо в небо, а сквозь слезы выступившие видно, как где-то моргает и гаснет окончательно далекий маяк. Ты ведь не думала, Джулс, что все закончится хорошо? *** Щелкивающее постукивание вытаскивает из забытья, и Кидман подскочила бы, но ватная слабость наполняет тело доверху. Она — тряпичная кукла, и не хочет вспоминать, кем была раньше. Затуманенный взор выцепляет громко тикающие часы на стене, и страх понемногу отступает, объясненный и безопасный. Болит садняще ладонь и, кажется, мир вокруг настоящий, не растекается кровавыми подтеками, не пытается убить, а в палате пахнет лекарствами и кофе из автомата без примеси гнили. Из вазы на прикроватном столике циклопично пялятся подсолнухи, но в сердце столько мрака, что они завянуть должны вот-вот, осыпаться тревожно-желтыми лепестками. Тихонько хлопает дверь. Не смотри, Джулс, не смотри, ты ведь не хочешь узнать, что все еще там? Ты ведь не хочешь осознать, какой ценой выбралась. Юноша с лицом Лесли на Лесли не похож совершенно, и под его цепким взглядом поежится бы, стряхнуть искры ледяных мурашек с плеч. Но выходит только каменеть обреченно, вымученно. — С возвращением, Кид, — мурлычет он (будто, если не назовешь по имени, это все реальным не будет, не глупи, Джулс) и медленно, картинно оттирает что-то клюквенно-красное с пальцев тонких, аристократичных, а полотенце аккуратно складывает, уголок к уголку, и на столик кладет. Воздух во рту жидким металлом становится, вот-вот захлебнуться можно. Кидман жмурится, но поцелуй в макушку ей на этот раз не мерещится точно. Будто кто-то на нее тяжелую печать ставит, себе принадлежащей объявляет без права оспорить. И ты ведь знаешь, что сама себя продала, Джулс. Знаешь, знаешь.