Вещи, к которым питает уважение Олаф Мнишек

«Мухомор укусил лесника! Прямое интервью с непосредственными участниками событий!!!» Кусок местной газеты, еще не пущенный командой на самокрутки, попался Олафу на глаза очень вовремя. Газета была местная, эдемская, и новости в ней тоже были местные и вроде бы совсем не представляющие интереса для посторонних, мимо пролетающих. Однако Олаф задумался. Печатное слово было одной из тех редких вещей, к которым он относился с почтением. Особенно если напечатано оно на бумаге. Как вот эта заметка, к примеру. Даже если слова там были в большинстве своем и непечатные — как со стороны лесника, так и со стороны корреспондента, бравшего у того лесника интервью и тоже зверски покусанного. Но не мухомором уже, а другим местным эндемиком, которого корреспондент называл диким монстром Баскервилей, а лесник — Филимончиком, домашним минипигом добрейшей души, ну разве что немножко раскормленным, так это вопрос не к нему, леснику, а к некоей наглой пепельноволосой морде. Кто такие Баскервили, ксендз Олаф не знал и знать не хотел. Они его не интересовали. Как и минипиги. Его интересовал мухомор. И даже очень интересовал. Потому что самогон у Олафа (благодаря небольшой насадочке на пищевой синтезатор) имелся в достатке, а вот настаивать его давно уже было не на чем. И это обстоятельство ввергало Олафа в смутную меланхолию и тоску, заставляя испытывать отсутствие уверенности в завтрашнем дне. А неуверенный в завтрашнем дне Олаф был чреват. Это знали все. И потому команда единодушно согласилась узреть в случайно попавшейся на глаза Олафа (еще не тоскующего, но уже слегка задумавшегося в эту сторону) заметке о покусанном леснике не что иное как Глаз Бога и Перец Судьбы. Хотя штурман, юный и малоопытный, и попытался было (в силу своей малоопытности и незнакомства с тоскующим по полной Олафом) вякнуть что-то в том смысле, что у судьбы скорее все-таки перси, поскольку судьба относится к женскому роду и перец ей не положен по комплектации, а вот перси вполне таки и положены, и в количестве ажнак двух штук, если с судьбой, конечно, все в порядке. Но штурмана быстро заткнули во все свободные и оказавшиеся поблизости руки, популярно объяснив, что судьба — богиня, а у славного Олафа Мнишека, как и у любого уважающего себя правоверного неоиндуистского ксендза-ламы-ребе, с богами особые и куда более тесные отношения, чем у простых прочих. И потому, ежели он полагает, что Судьбе положен и этот аксессуар — значит, таковой у нее имеется. Ксендзу лучше знать. Короче, все обошлось хорошо. Олаф даже взгрустнуть не успел. И пошел собирать вещи — а чего время терять? Тем более что им до старта меньше часа оставалось. Впрочем, берсерку собраться — только щит погрызть да покидать недогрызенное в сумку: пригодится. А потом и к капитану зашел — из уважения. Попрощаться. И заявление подписать. Что не сбегает, мол. А вполне официально увольняется в отпуск по состоянию здоровья. Капитан посмотрел на торчащий из сумки двуручный топор — а потом в глаза самому Олафу, светлые и невинные глаза цвета свежей плесени, полные вселенской скорби и мировой тоски, как и положено святому человеку. Вот в эти глаза, стало быть, капитан и посмотрел. Задумчиво так посмотрел. Проникаясь. И проникся-таки. И все подписал. И отпускные выдал в полном объеме, и премиальные за добрую службу. Вот, значит, как слово-то действует, когда оно с уважением.