Осознание

      Отложив аппаратуру куда-то вбок, Рэй выпрямился во весь рост и посмотрел на Марфлоу. На его лице засияла легкая, но такая искренняя улыбка. И плевать, что они оба уже третий день торчат в этой дыре, под землей, без какой-либо связи с внешним миром, именно сейчас Йенсен чувствовал себя по-настоящему счастливым. Будто он и вовсе не был заперт, и в любой момент мог не то, что вернутся на корабль, а пойти куда угодно, улететь далеко-далеко, к самым далеким звездам-планетам-галактикам, к тому самому новому рубежу.       Но он оставался здесь. — Знаешь, — начал он, обращаясь к своему капитану, — никогда бы не подумал, что это снизойдет на меня в подобном месте, но, кажется, я понял.       Эрисиец сделал несколько шагов к Траеру, лежащему у стены, после чего опустился рядом. — Помню, как я сорвал с себя заменитель мыслей, — мечтательно протянул он, устраиваясь поудобнее. — Мы тогда вместе сражались на плоскостных мечах. Ты на меня так смотрел, будто… Он сделал короткую паузу, выбирая из тысячи слов, что роились в его рыжей голове, самое-самое. — Будто я был для тебя всем.       Себальд запустил руку в густые черные волосы своего товарища, перебирая их длинными эрисийскими пальцами. — Столько раз ты приходил ко мне на помощь, спасал, выгораживал, а я, — Себальд вдруг запнулся, будто у него в горле встал мерзкий, липкий ком, — никогда этого всего не замечал, вытирал о тебя ноги, злился, опираясь на этот свой сломанный костыль в виде чтения эмоций. И все это время у меня в душе теплилось одно особое чувство…       Йенсен зажмурил глаза, такие зеленые, такие живые, словно в них умещались целые галактики. Так и продолжая сидеть с закрытыми глазами, закинув голову вверх, он вновь заговорил: — Там, где я рос, у этого чувства не было четкого определения. Моя раса, если честно, и вовсе не должна его чувствовать. Но я… Может, потому, что я дефектный, или еще по какой причине, но я ощутил его очень явно, когда ты впервые поцеловал меня.       Он резко распахнул глаза, обхватил голову Траера руками, слегка приподнял и громко, со всей страстью, что была у него в груди, выпалил, глядя в голубые, будто стеклянные, глаза: — Я люблю тебя!       Он прижал Марфлоу к себе, вскочил на ноги и едва не закружился на месте, повторяя снова и снова столь завестное слово. «ЛЮБЛЮЛЮБЛЮЛЮБЛЮЛЮБЛЮЛЮБЛЮЛЮБЛЮЛЮБЛЮЛЮБЛЮЛЮБЛЮЛЮБЛЮЛЮБЛЮЛЮБЛЮЛЮБЛЮЛЮБЛЮЛЮБЛЮЛЮБЛЮ ЖИТЬ БЕЗ ТЕБЯ НЕ МОГУ». — Я всю жизнь хотел быть любимым, но не знал, как это выразить словами. Когда я общался с Налой и Люси, я хотел только этого, но настоящей любви так и не заслужил, — произнес он, вытянув руки перед собой. — Но ты ведь меня любишь, да? Ты всегда казался мне лишенным эмоций, даже сейчас, но это же все не так, верно?       Какое-то время он выжидающе смотрел на лицо своего бывшего коммандера, пока не прочел на его бледных тонких губах немой ответ. После он вновь прижал голову к груди, закружившись в нелепом танце по всему помещению. И плевать, что глаза его возлюбленного давно остекленели, плевать, что волосы были грязными, а на подбородке была тонкая струйка запекшейся крови. Плевать даже на то, что вместо привычного, по-настоящему безупречного запаха мыла в нос нещадно била гнилая вонь, пропитавшая все вокруг.       А больше всего плевать на его тело, изломанное, разлагающееся, брошенное где-то в другой части этого заброшенного комплекса. Пусть лежит, вдруг кто им еще полакомится. Или станет ориентиром для тех, кто придет за ними, чтобы им было кристально ясно, что двери тут были неисправны.       Главное, что при нем была голова. Грубо оторванная, грязная и гниющая, но с теми же угловатыми и грубыми чертами лица, черными густыми волосами, еще более бледной кожей, смертельно уставшим видом и просто невероятными глазами, голубыми-голубыми, даже ярче, чем само небо. И он кружился в счастливом танце, в обнимку с гниющей головой своего лучшего друга, окруженный стелящимся вокруг гнилым туманом, выступающим из-под его ног.       Еще никогда Себальд «Рэй» Йенсен не был так счастлив.