Наша ночь утонет в рассвете

      Примерно в одиннадцатом часу вечера, а может и больше, трудно определять время в мире, где уже давно никто не живет. Двое путников шли, продираясь сквозь густые заросли колючей травы, цепляя на свою одежду репей и прочую дрянь. Один из них был высокий мужчина примерно тридцати лет на вид, облаченный в пыльный дорожный плащ с капюшоном, натянутым на глаза. Он шел быстро и легко, несмотря на два забитых под завязку рюкзака за спиной. Его маленькая спутница, отдавшая ему свою половину ноши, едва поспевала за ним, все время спотыкаясь и цепляя штаны за торчащие ото всюду ветки. Тяжелые от воды сапоги постоянно утопали в грязи, стоило неимоверного труда их вытягивать, каждый раз рискуя оставить ботинок в наиболее глубокой луже. А еще ей неимоверно хотелось спать, что она даже не пыталась скрывать, зевая во всю челюсть и потягиваясь. Они шли уже долгое время, и становилось все темнее, видимость все хуже, а заросли почему-то не хотели заканчиваться. Когда она уже совсем отчаялась и приготовилась начать жаловаться, просить сделать привал, они неожиданно вышли на относительно чистую тропинку, которая, в свою очередь привела их к заброшенной железной дороге, на которой стоял поржавевший пустой вагон, в спешке забытый людьми при эвакуации. Он напомнил ей побитого щенка, ослепшего и грязного: какие-то вандалы повыбивали все стекла и разукрасили стенки неприличными надписями, половины которых было невозможно разобрать. Вокруг валялись куски старого железа и кучи человеческого мусора, потускневшего и полусгнившего от большого количества дождей и пыльных ураганов во время очередной засухи. Другой погоды здесь не наблюдалось.       - Переночуем здесь, - ее спутник сбросил свою ношу и пошел поискать топливо для костра.       - Прямо здесь, не в вагоне? – она спросила скорее чисто для галочки, ни за какие коврижки ее не заставят спать внутри этого железного монстра, мало ли, кто там мог до этого обитать, вдруг там и труп есть. Девушка устало присела возле сумок и положила голову на одну из них, на манер подушки. Надо бы помочь развести костер, но она так устала, что готова заснуть прямо на сырой земле, не разбирая спального мешка и без ужина. Но опыт подсказывал, что сон на холоде грозит сильнейшей пневмонией, а голодный желудок – ужасными кошмарами и отвратительным утром, да и к тому же, навряд ли у них будет время на завтрак. Скоро новолуние, поэтому стоит поспешить и дойти до места как можно раньше.       Мужчина быстро собрал хворост из полусырых веток и кучи мусора, который должен гореть. Он действовал быстро и четко: выкопал ямку, обложил ее камнями и собрал небольшую пирамидку из палочек, забивая в щели обрывки бумаги и тряпок. Огонь долго не хотел заниматься из-за сырого материала, поэтому пришлось пожертвовать остатками спирта, служившего путникам универсальным аптечным средством.       Вскоре над костром кипел небольшой котелок, в котором варилось что-то непонятное на запах и не очень аппетитное на вид, но выбирать не приходилось: сытное и горячее – этого, пожалуй, довольно. Девушка уже успела развернуть свой спальный мешок и теперь сидела возле костра, укутав в него замерзшие ноги. Ее сапоги стояли тут же, поближе к костру, чтобы хоть немного их высушить от въевшейся грязи и постоянной сырости, что пропитывает их в дороге.       Вокруг было темно и печально. Давно наступила ночь, но на западе, за разрушенной станцией (это оказалась промежуточная станция, на которой останавливались поезда для технического осмотра и пополнения запасов), за чернеющими лесистыми полями, все еще мертвенно светила необычно долгая заря. В воздухе сыро пахло болотом. В тишине слышен был откуда-то равномерный и как будто тоже сырой скрип дергача.       Глаза начинали слипаться от тепла костра и усталости, а варево все никак не хотело доходить до кондиции. Даже мужчину уже начинало клонить в сон, но он упрямо держался, отгоняя сонное наваждение взмахом патлатой головы. Он облокотился о бревно, которое нашлось неподалеку и было притащено к их небольшому лагерю, и потянулся, грустно хрустнув суставами:       - Однажды я жил на болотах, - сказал он. – Когда обучался нашему искусству в одном из лагерей, после того, как сбежал из Ада. Скучная местность. Мелкий лес, вороны, комары и стрекозы. Вида нигде никакого. Зато закаты были прекрасные, но чтобы любоваться ими, приходилось взбираться на горку верстах в трех от лагеря. Как наставник бесился, когда я сбегал… А говорят архангелы самые спокойные существа на свете.       Он таинственно улыбнулся и снова потянулся, но уже без хруста. Девушка, уже успевшая задремать, вздрогнула от его голоса. Не так часто он вспоминал свое прошлое, еще реже он о нем рассказывал. Сон как рукой сняло, она каждой клеточкой тела впитывала его слова, словно ребенок, слушающий необычную сказку:       - Лагерь, конечно, типично походный и сильно запущенный по меркам педантичности северного народа, - его использовали по большей части для не самых лучших воинов, скорее так, лишь бы создать видимость боевой подготовки. К тому же он находился на границе Туманного леса, а за ним как раз Огненные земли. Да и сами бойцы не слишком усердствовали в тренировках, понимали, что в случае войны – они пушечное мясо для отвлечения противника. Но я был рад и этому, все, что угодно, лишь бы не обратно. У лагеря было даже некоторое подобие сада, за ним, правда никто не следил, и он скорее был больше частью леса, а не лагеря. За садом не то озеро, не то болото, заросшее кугой и чем-то вроде камыша. А еще плоскодонка возле топкого берега.       - И, конечно, скучающая кухарка, которую все так любят катать на лодке вечерами по этому болоту, - девушка театрально закатила глаза.       - Да, все, как полагается. Только это была не совсем кухарка, но скучающая точно. Катал я ее больше по ночам, и выходило даже поэтично, - крышка на котелке возмущенно запрыгала, а варево полезло через края. Мужчина двумя руками снял с опоры подвесную полку, на которой висел котелок и аккуратно поставил на землю. Следующие полчаса они молчали, тихо поглощая горячую смесь, сильно пахнущую луком, в которой плавала фасоль, кусочки картофеля и шматки разваренного мяса. Она была безвкусной, обжигала язык и горло, потому что приходилось ее пить из крышки термоса, а не черпать ложками, много посуды было лишним грузом, от которого приходилось избавиться. Остатки варева перелили в два небольших термоса, разделив жидкость ровно пополам.       После ужина, они легли напротив друг друга, по обе стороны от костра, закутавшись в свои спальные мешки, девушка, по настоянию своего спутника, накрылась дополнительным одеялом из колючей шерсти неизвестного животного, от которого плохо пахло, и постоянно чесался нос.       - Поэтично, значит красиво? – девушка выглянула из под своего одеяла. Ответа долго не было, казалось, что мужчина заснул, согревшись едой и костром. Да она и сама начала задремывать, когда он снова заговорил:       - Смотря, что называть красивым. Возле Туманного леса небо всю ночь зеленоватое, прозрачное, и там, на горизонте, вот как сейчас, все что-то тлеет и тлеет... Да и катание на лодке было скорее еще одним видом тренировки, чем романтичной прогулкой. Весло нашлось только одно и то вроде лопаты, и я греб им, как дикарь, — то направо, то налево.       На противоположном берегу было темно от мелкого леса, но за ним всю ночь стоял этот странный полусвет. И везде невообразимая тишина — только комары ноют и стрекозы летают. Никогда не думал, что они летают по ночам, в таком холоде, — оказалось, что зачем-то летают. Прямо страшно.       Порыв ветра заставил шуметь кусты и далекие деревья, заскрипели старые железные указатели, прошлогодние листья взметнулись к звездному небу, огонь в костре опасно покосился, но не потух, девушка закрылась лицом в одеяла, чтобы случайный мусор не попал в глаза. Затем снова наступила тишина, ветер полетел своей дорогой, по пути поднимая пыль и мусор, чтобы выкинуть его на новом месте.       - Ну и что же у вас с этой женщиной было? Настоящий роман? Ты почему-то никогда не рассказывал мне о ней. Какая она была?       - Худая, высокая. Носила белоснежное платье, которое всегда оставалось таковым, несмотря на постоянную грязь в тех местах. Оно было таким тонким, почти прозрачным. А еще она часто ходила босиком, особенно, когда шел снег.       - Нетипичная какая-то кухарка, особенно для тренировочного лагеря.       - Может потому что, она и не была кухаркой. Ей и одежда особо не нужна была, просто того требовали приличия. Кроме того, она была прекрасным воином, порой сама обучала бойцов. А внешность ее была типичной для благородных представителей Северных земель: белоснежные длинные волосы, струящиеся по прямой спине, бледная кожа без единой складочки, точно фарфоровая, узкий правильный нос, бледно-фиолетового оттенка глаза, когда она пребывала в спокойном состоянии, тонкие брови…Волосы мягкие и тяжелые, никогда не кучерявились, спускались прямым водопадом. Все это при ее белом платье до пят, иногда она дополняла его золотыми украшениями, что казались такими яркими на ней, выделялось очень красиво. Однажды я видел ее обнаженные ноги – тонкие лодыжки и ступни с выступающими под бледной кожей костями. Она словно была соткана из воздуха, или снега. Точнее она была этим самым снегом.       - Там все снежные так выглядят? Мне почему-то кажется, что она была жуткой стервой.       - Возможно. Тем более что с таким-то мужем. Говорят, когда-то она выглядела, как обычный человек. Но выйдя замуж, приняла новый облик, чтобы соответствовать стандартам королевства. Муж ее, к слову, имел сумасбродный характер, никогда не знаешь, что от него ожидать. Мне довелось его увидеть пару раз: когда он привез жену в лагерь и когда ее забирал. И каждый его приезд сопровождался какой-либо выходкой, например то заморозит кого, то обольет чем-нибудь таким, что весь оставшийся день ходишь и чешешься. Если же и становился серьезным, то так неожиданно, что не успеваешь даже сориентироваться.       - А ваш наставник?       - Тоже не особо отличался спокойствием нравов. То молчит себе, молчит, то вдруг сорвется и начнет орать, отдавать приказы направо, налево. Простой и милой была только Хикару, девочка, с которой мы вместе сбежали. Она была самоубийцей, а таким уготована самая незавидная судьба в Аду.       Костер почти потух, лишь несколько угольков тлели среди пепла. Пронизывающий ветер пытался пробраться сквозь прорези в спальных мешках, заставляя путников свернуться калачиком для сохранения тепла.       - А как ее звали?       - Не принято называть ее по имени. В лагере к ней обращались не иначе как Госпожа.       - Это что же за обращение?       - Очень простое, можно было иногда говорить Ваше Величество, но она его не особо любила.       Девушка подскочила на месте, отчего ее мешок застонал треском старой ткани и ниток, но она не обратила на это внимание:       - Это была сама королева Северных земель? Ну и что же, ты был влюблен в нее?       - Конечно, казалось, что ужасно, – мужчина даже не заметил, или сделал вид, что не заметил, порывов его спутницы и продолжал лежать в той же позе, что и до этого.       - А она?       Он промолчал и сухо ответил:       - Вероятно, и ей так казалось. Но давай спать. Я ужасно устал за день, - для наглядности, он широко зевнул.       - Очень мило! Только даром заинтересовал. Ну, расскажи хоть в двух словах, чем и как ваш роман закончился.       - Да ничем. Меня изгнали на землю, и делу конец.       - Почему же она не сбежала с тобой?       - Очевидно, чтобы я стал лучшим наставником для земных архангелов.       - Нет, серьезно?       - Ну, потому, что я повесился, а она закололась кинжалом…       Мужчина повернулся к собеседнице спиной, давая понять, что разговор закончен. Девушка снова легла и заворочалась, пытаясь найти удобную позу. Комки некогда мягкого пуха в старом спальнике мешали улечься, попадая то под ребра, то на них натыкался позвоночник.       Сине-лиловые звезды тихо глядели на потемневшую землю. Она скоро заснула, он не спал, лежал, сидел и мысленно смотрел в ту зиму…       Зима здесь была постоянно, поэтому разделять время на сезоны было не принято. Но иногда случались оттепели за счет прохудившегося барьера с Огненными землями, тогда края Северных земель превращались в болота, а Туманные леса разбредались на несколько миль, захватывая новые для них территории. Ее это раздражало, отчего она морщила свой прелестный носик, иногда наступая в воду, вместо привычного снега. Оттого, что она ходила в боевой обувке, без каблуков, а то и вовсе босиком, все тело ее волновалось под прозрачной тканью платья. Подол его был широкий, легкий, и в нем так свободно было ее долгому женственному телу.       Однажды она попала под дождь при прогулке по саду, измочив не только обувь, но и все ноги по самые щиколотки, она медленно вошла в ближайшую по пути казарму, где, волею судьбы, он находился один. Он кинулся разувать ее, но, не удержавшись, поцеловал мокрые узкие ступни – подобного счастья не было во всей его жизни. Она замерла, но не оттолкнула, заворожено наблюдая, как он, пальчик за пальчиком, прислонял их к губам, с каким трепетом он держал ее ступню. Нет, она не замерзла, но подобные ласки были для нее чем-то забытым и далеким, но от этого не менее приятным. И как страшно испугал его и ее какой-то черный с металлически-зеленным отливом кот с длинными ушами, вдруг тоже вбежавший из сада со стуком коготков по полу в ту самую горячую минуту, когда они забыли всякую осторожность. Увидав, как они вскочили с соломенных мешков, служащих бойцам постелями, он торопливо и согнувшись, точно из деликатности, побежал назад под дождь с поджатым блестящим хвостом…       Первое время она все приглядывалась к нему; когда он пытался заговорить с ней, закатывала глаза и отвечала насмешливой остротой; при построении часто задевала его, громко обращаясь к наставнику лагеря:       - Этого не щадите напрасно. Демоны сильными рождаются. С троими справится сразу, а то со всеми восьмью.       Иногда за такие шутки он сутки мог лежать в казарме, стараясь сильно не стонать от побитых боков и саднящих ран. Нет, с восьмью он не мог справиться.       По утрам у него были тренировки среди обычных солдат, а она наставляла наиболее выдающихся бойцов, которые готовились перевестись на постоянную службу в королевской армии, но непонятно как оказавшихся в столь дрянном месте. Была версия, что сюда их отправляли родители для закалки характеров. Обедали в час, и после обеда она уходила в свои покои (единственное приличное место во всем лагере) или, если не было дождя, в сад, где изучала необычные растения, выросшие на стыке двух стихий, вопреки всем законам местной природы. Потом стала приходить на плац, где он после обеда за очередную провинность отрабатывал наказание. Такое случалось с завидной регулярностью: как бы он не старался себя сдерживать, демоническая натура заставляла идти на поводу своих эмоций, отчего число бойцов в лагере могло сократиться, или наставник зарабатывал расквашенный нос вместе с синяком на все лицо. С каждым разом тот становился все изощреннее в своих наказаниях, больше походивших на пытки заключенного: посидеть в одной набедренной повязке в ледяной воде, разукрасить спину кровавыми полосами от кнута, а как насчет того, чтобы запустить под кожу плотоядного жучка на пару часов? Иногда он просто сидел со связанными руками вокруг столба, а она стояла над ним, заложив руки за спину и посматривая с неопределенной усмешкой:       - Можно узнать, почему ты позволяешь с собой такое делать?       - Мне это доставляет определенное удовольствие.       - Ах, я и не знала, что у нас завелся мазохист. Это что-то на грани извращений…       - А что ж вы свои тренировки “избранных” забросили?       - Вот-вот и совсем заброшу. Убедилась в их абсолютной бездарности.       - А вы покажете мне что-нибудь из ваших учений?       - А ты думаешь, что потянешь тренировки для элитной армии? В них не входит позволение избивать себя ногами.       - Вы страшно самолюбивы.       - Есть тот грех…       Наконец предложила ему однажды покататься по озеру (которое болото), просто вдруг решительно сказала:       - Кажется, лед снова сошел, озеро все растаявшее. Давай воспользуемся моментом и немного развлечемся. Душегубка ваша, правда, довольно гнилая и с дырявым дном, но ваш наставник обещал, что ее залатают…       День выдался на редкость теплым, парило, на берег выплескивались гнилые водоросли и ужасно воняли, пригретые теплым светом, а над ними вились несметно бледно-зеленые мотыльки.       Он усвоил себе ее постоянный насмешливый тон и, подходя к лодке, сказал:       - Наконец-то вы снизошли до меня!       - Наконец-то ты собрался с мыслями ответить мне! – усмехнулась она и шагнула на нос лодки, распугав под ней мелких пиявок, со всех сторон метнувшихся под водоросли, но вдруг резко наклонилась и внимательно уставилась себе под ноги, подцепляя подол платья, чтобы он не мешал:       - Уж! Уж! Неужели здесь? Так далеко от дома?       Он мельком увидал блестящую белизну ее голых ног, схватил с носа весло, стукнул им извивавшегося по дну лодки ужа и, поддев его, далеко отбросил в воду. Она возмущенно посмотрела на него, лоб прорезала слабозаметная морщинка, а в глаза на миг потемнели, что выдало в ней тихую злобу. Он пожал плечами:       - Редкостная гадость! Терпеть не могу змей, а их тут повсюду, и в саду, и под казармами…       - А мне они нравятся, я иногда даже беру их на руки.       Впервые заговорила она с ним просто, и впервые взглянули они друг другу в глаза прямо.       — Но какой ты молодец! Как ловко расправился с беззащитным ужиком!       Вскоре она перестала сердиться, а потом и вовсе забыла о змее. Ее внимание переключилось на других жителей подводного мира, что облепляли днище лодки. В своей мимолетной злости она поразила его своей красотой, сейчас он с нежностью подумал: даром что воин или королева, она ведь просто женщина. Но, сделав равнодушный вид, озабоченно перешагнул в лодку и, упирая веслом в студенистое дно, повернул ее вперед носом и потянул по спутанной гуще подводных трав на зеленые щетки куги и нечто похожее на кувшинки, все впереди покрывавшие сплошным слоем своей толстой, круглой листвы, вывел ее на воду и сел на лавочку посередине, гребя направо и налево.       - Правда хорошо? — прошептала она куда-то в пустоту.       - Очень! — ответил он, снимая куртку, и обернулся к ней: — Будьте добры кинуть возле себя, а то я смахну его в это корыто, которое, извините, все-таки протекает и полно пиявок.       Она положила куртку к себе на колени.       - Да не беспокойтесь, киньте куда попало.       Она прижала вещь к груди:       - Нет, я ее буду беречь!       У него опять нежно дрогнуло сердце, но он опять отвернулся и стал усиленно запускать весло в блестевшую среди куги и кувшинок, пусть это будут они, воду.       К лицу и рукам липла вездесущая мошкара, кругом все слепило теплым серебром: парный воздух, зыбкий солнечный свет, курчавая белизна облаков, лишь кое-где разбавленная серыми разводами, тускло сиявших в небе и в прогалинах воды среди островов из куги и кувшинок; везде было так мелко, что видно было дно с подводными травами, но оно как-то не мешало той бездонной глубине, в которую уходило отраженное серое небо с облаками. Вдруг лодка повалилась набок: его спутница сунула с кормы руку в воду и, поймав стебель кувшинки, так рванула его к себе, что завалилась вместе с лодкой — он едва успел вскочить и поймать ее под мышки. Она захохотала и, упав на корму спиной, брызнула с мокрой руки прямо ему в глаза. Тогда он опять схватил ее и, не понимая, что делает, поцеловал в хохочущие губы. Она быстро обняла его за шею и неловко поцеловала в щеку...       С тех пор они стали плавать по ночам. На другой день она вызвала его после обеда в сад и спросила:       - Ты меня любишь?       Он присел перед ней на колени, обхватил ее ноги и горячо ответил, помня вчерашние поцелуи в лодке:       - С первого дня нашей встречи! А вы? Что чувствуете вы ко мне?       Она не ответила. С минуту они сидели молча, слушая, как плескаются лягушки в талой воде.       - Сначала ненавидела — мне казалось, что ты совсем не замечаешь меня. Но, слава богу, все это уже прошлое. Нынче вечером, как все улягутся, ступай опять туда и жди меня. Только выйди из лагеря как можно осторожнее — За каждым нашим шагом следят, не хочу, чтобы это вызвало проблемы.       Ночью она пришла на берег с пледом на руке. От радости он встретил ее растерянно, только спросил:       - А плед зачем?       - Я подумала, что тебе может быть холодно. Ты, все-таки, не родился в этих краях…       Всю дорогу они молчали. Когда подплыли к лесу на той стороне, она сказала:       - Знаешь, я хочу искупаться, страшно люблю по ночам...       Через голову она разделась, ее тело забелело в сумраке. Быстрым движением пальцев все ее волосы сплелись в тугую косу, которую она стала обвязывать вокруг головы, подняв руки, показывая гладкую кожу и поднявшиеся груди, не стыдясь своей наготы и природной сухости. Обвязав, быстро поцеловала его, вскочила на ноги и легко ушла под воду, практически не подняв брызг.       Потом он, спеша, помог ей одеться и закутаться в плед, под ее удивленный взгляд. В сумраке ее глаза горели красным огнем. Он больше не смел касаться ее, только целовал руки и молчал от нестерпимого счастья. Все казалось, что кто-то есть в темноте прибрежного леса, молча тлеющего кое-где светляками, — стоит и слушает. Иногда там что-то осторожно шуршало. Она поднимала голову:       - Постой, что это?       - Наверное, лягушка выползает на берег. Или еж в лесу...       - А если козерог?       - Какой козерог?       - Я не знаю. Но ты только подумай: выходит из лесу какой-то козерог, стоит и смотрит... Мне так хорошо, мне хочется болтать всякие глупости!       И он опять прижимал к губам ее руки, иногда как что-то священное целовал холодные колени. Каким совсем новым существом стала она для него. И стоял и не гас за чернотой низкого леса зеленоватый полусвет, слабо отражавшийся в плоско белеющей воде вдали, резко, тиной, пахли росистые прибрежные растения, таинственно, просительно ныли невидимые комары — и летали, летали с тихим треском над лодкой и дальше, над этой по-ночному светящейся водой, страшные, бессонные стрекозы. И все где-то что-то шуршало, ползло, пробиралось...       Через неделю он был безобразно, с позором, ошеломленный ужасом совершенно внезапной разлуки, выгнан из лагеря, из их мира, из мира, где была она.       Как-то после обеда они сидели в саду и, касаясь головами, смотрели картинки в старых книгах, что нашлись в сарае при уборке территории. Они были настолько стары, что невозможно было прочесть, о чем они и на каком языке.       - Я вам еще не надоел? — тихо спрашивал он, делая вид, что внимательно смотрит.       - Глупый. Ужасно глупый, — шептала она.       Вдруг послышались твердые уверенные шаги — такие шаги, заслышав которые поневоле начинаешь подозревать худшее — и на пороге встал в дорожном шелковом немного потрепанном плаще и белоснежных сапогах ее рассерженный муж. Черные глаза его гневно сверкали. Вбежав, как на сцену, переполненную искушенными зрителями, он крикнул:       - Я все понял! Я чувствовал, я знал! Пригрел гадюку на своей груди!       И, вскинув руку в длинном рукаве, он наставил на них старинный кинжал, блеснувший на солнце. Демон, бросившись к нему, схватил его цепкую руку. Король вырвался, ударил его рукоятью в лоб, в кровь рассекая бровь, швырнул им в него и, слыша, что к ним бегут на крик, прошипел сквозь зубы, так, чтобы его слышали лишь они:       - Только через мой труп перешагнет она к тебе! Если сбежит с тобой, в тот же день уничтожу все и вся в этом мире! Негодяй, вон из моего королевства! Жена моя, выбирайте: муж или он!       Она прошептала:       - Вы, вы, мой муж…       Он очнулся, открыл глаза — все так же неуклонно, загадочно, могильно смотрели на него из черной темноты сине-лиловые звезды, и все с той же неуклонно рвущейся вперед быстротой несся ветер, поднимая мусор с земли. Далеко, далеко остался тот печальный лагерь. И целые столетия тому назад было все это — перелески, сороки, болота, кувшинки, ужи…       Впрочем, он помнит все это лишь потому, что оно связано с ней. Все, что было с ним дальше, как он оказался среди человеческих земель, сколько столетий он здесь провел – ничего из этого он не смог бы выудить из памяти, даже по желанию, которого в принципе и не было… ***       Утром, после легкого завтрака он молча шел вперед, не замечая, как его спутница вьется вокруг в надежде на продолжение вчерашнего рассказа. Наконец, она не выдержала и спросила:       - А ты грустишь, вспоминая свою королеву с костлявыми ступнями?       - Грущу, грущу, — ответил он, неприятно усмехаясь. — Королева с костлявыми ступнями... Amata nobis quantum amabitur nulla.*       - Это на одном из старых языков? Что это значит?       - Этого тебе не нужно знать.       - Как ты груб, — сказала она, небрежно вздохнув, прибавила шагу, уходя вперед по тропинке.