Ноль радостей. Одна одержимость

      У Хэ Тяня в этой жизни радостей ни много ни мало — ноль. Идеальный, ровно очерченный. Просто ноль. Очертание, а внутри — пустота. И за очертаниями пустота тоже. Красиво и отрешённо — совсем Хэ Тянь.       У него есть небольшие вспышки насмешек, обычно над неженками, вроде Цзянь И. У него в жизни есть искры чужого восхищения, которые иногда вызывают приступы тошноты, иногда — нарциссизма. У него есть раздражающая и тупая, и ноющая боль в голове, обычно после ночного забега по детским страхам и фрагментам из прошлого.       У него есть всё для прекрасной жизни золотого мальчика с тяжёлым прошлым. Романтический герой, мать его. От всего веет романтизмом. Глубокое одиночество, никем непонятые порывы души, презрение к обществу и полное незнание, что делать со своей жизнью и собой.       А ещё, конечно же, у него есть она. Глубокая, надёжно сокрытая под личиной вечно довольного жизнью богатого сыночка. Она, разрывающая, выползающая наружу, но тщательно подавляемая кривой ухмылкой. Ощутимая каждым участком тела. Первобытная. Необъяснимая. Родная. Выдаваемая лишь стальным блеском глаз. Злость. Злость на тех, кто считает, что денег достаточно. Что деньги — залог счастья. Что с деньгами ничего другого не надо. Что… Что Тянь — счастливый, мать его, ублюдок. Что на его месте тепло, светло, блядь, и мухи не кусают.       Правильно, они не кусают. Они гниют над его личным дерьмом. Внутренним. Его запах не отобьёшь дорогим парфюмом. Его яд не выпустить с кровью, даже если выкачать всю. Тянь полон дерьма, тщательно им набит. Кто-то очень постарался, выкорчевывая всё светлое, что в нём когда-то было. Если там оно было, конечно. Тянь очень хорошо помнил себя ребёнком. Сопливым маленьким мальчиком, таким доверчивым, что любой дядя с улицы мог заманить конфетой и закончить его жизнь, бездушно разглядывая потухшие, наивные глаза ребёнка.       Но у Тяня не было шансов встретить этого дяденьку, дяденьки пострашнее ходили по его дому. Один звался отцом. Другой — братом. И они позаботились, чтобы любой человек, решивший однажды поманить Тяня конфетой, помер бы в подворотне от рук самого Тяня, который сам застынет над умирающим мудаком. Тяня, у которого внутри ничего не дрогнет, когда глаза мудака потухнут и остекленеют. Позаботились так, что Тянь сумеет сломать кости, проломить череп. Он сумеет, а после не вспомнит о чужой крови, испачкавшей грязный асфальт подворотни.       У Тяня есть злость на тех, кто считает всё это оправданием изломанному ребёнку, искорёженному человеку. У Тяня нет никаких оправданий тому, что из него сделали, тому, кем он стал. И тому, что почти невозможно излечить. Исправить. Шурупы в голове не подкрутить. Не залатать дыр в местах, где должно быть сострадание, милосердие. Он почти утерян для нормальной человеческой жизни. Почти.       У Тяня нет радостей. Это правда. Ноль. Абсолютный. Холодный. Ноль. Но у Тяня всё же есть что-то. Что-то, что сложно назвать радостью. Одержимостью? Возможно. Зависимостью? Вероятно. Непреодолимым влечением? Определённо.       У него есть что-то, что вытаскивает из постели утром. Что-то, что тащит дальше, сквозь сигаретный дым на пустой желудок и кофе, сквозь метро и переходы к школе, к рыжему всполоху, мелькнувшему в толпе одинаковых футболок. И это уже не привычка, не цикл, не существование по расписанию, просто чтобы притворяться живым. Нет. Это что-то иное, запускающее жгучую кровь по венам. Согревающее. Выправляющее. Оживляющее. Ради этого не сложно завалить простой экзамен. Подмочить репутацию. Ради этого больше не страшно и не омерзительно сплестись с отбросом. Ведь от этого отброса так ярко пахнет жизнью, не цикличностью, а бесконтрольной, бегущей вперёд, извивающейся жизнью. От всего в этом тупом, обозлившемся на весь мир отбросе, похожем на бешеную, вечно скулящую собаку, пахнет учащённым сердечным ритмом. Убегающими незаметно в вечность секундами. Жизнью. Пусть худшей её частью. Пусть той, которая бесконечно напоминает Хэ Тяню, что деньги, может, не всё в жизни, но без них не выжить. Пусть той, которая отдаёт прошлым, судимостью отца, о которой все вокруг судачат. Пусть той, которая дерётся, защищая и оберегая внутренний, едва заметный, незатухающий во всём жизненном дерьме огонёк.       Пахнет жизнью так, что самому кажется, что жив. Пахнет от застиранной, но всё равно ещё годной для носки одежды, где аккуратно и незаметно заштопанной, где неопрятными, размашистыми стежками. Пахнет от этих рыжих коротких, сбритых на затылке волос. Пахнет от этой хмурой морщинки меж бровей. Пахнет от быстрого шага, от резких, дёрганных движений, громкой отчаянной ругани на грани истерики. Так пахнет что хочется отречься от кислорода и задохнуться осмысленным существованием рыжего. Тянь хочет захлебнуться им. Через рыжего, хочет коснуться этой тёплой домашней повседневности, которой никогда не было ни в отцовском доме, ни в огромной дядиной квартире.       У Тяня есть зависимость, которая помогает заглушить внутреннюю боль. Она лучше сигарет. Она приятнее. В этом рыжем заключено что-то, что украдено у Тяня. Что-то, что притягивает магнитом. В этом рыжем есть что-то, что Тянь больше не хочет разрушить или незаметно выкрасть, а что хочет лишь держать возле себя. Бережно держать, обвить руками и ощущать ладонями, как сердечный ритм в собственной груди. Во что хочет проникнуть всем естеством, так тщательно выслеживая рыжего всюду. В школе, в маленькой квартирке, на подработке. Тянь хочет понять и помочь сберечь этот неподдающийся никому и ничему огонёк, который его рыжий не способен укрыть даже от сквозняка: ведь у рыжего руки совсем не аккуратные, между пальцев остаются щели и в них задувает неумолимым ветром жизни и блядских, безжалостных обстоятельств. Тянь хочет накрыть эти руки своими, плотнее, надёжнее, не оставить щелей для боли, чтобы все ножи, предназначенные рыжему впивались в пальцы Тяня, не затрагивая и так мозолистые, покрытые сухой кровавой коркой на костяшках руки. Хочет прижаться, вдыхать, ощущать, проникать в этот мирок, от которого веет жаждой бороться и выживать, не смотря ни на что выгрызать себе место в мире, пусть даже на самом его краю. Тянь хочет попасть в мирок, в который не добыть пропуск никакими связями и деньгами. Каждый пропуск Рыжий вручает сам, протянув сжатую меж двух пальцев бумажку, гордо вскинув неподчиняющийся подбородок и будто бы говоря хмурым взглядом: «Идёшь или нет, потому что если нет — то и нехуй порог обивать, мудень».       Тянь хочет быть в этом рыжем, пахнущем костром мирке тем, кто не даст сломать рыжего. Он пытался однажды и знает — это легко. Сломать этого рыжего несмотря на все угрозы слишком легко. Иногда легче, чем думаешь. Иногда не пинками и угрозами, а простым поцелуем можно переломать к чертям всё, что выстраивал Рыжий, что пытался уберечь в себе. Как в гребаном карточном домике, хлипкие стенки, поддерживающее этот маленький огонёк могут обрушиться от одного дуновения. Иногда злые слёзы, глухая злость и непонимание за что в этих янтарных глазах способно объяснить Тяню о жизни и людях чуть больше, чем все его собственные мысли. Иногда этот уставший от чужих издевательств, загнанный взгляд способен показать, что тушить огонь в других, не значит — зажечь свой.       У Тяня острая нехватка рыжего. Невосполнимая. Даже когда он рядом. Даже когда он злится и искрит в миллиметре от Тяня.       У Тяня ноль радостей жизни и одно страстное желание — разделить с рыжим его звенящую, пахнущую острым морозом жизнь.