Когда смерть чуть менее ожидаема, чем победа

      Что ж, полторы недели до гонки в Хересе я безвылазно провел в Роутоне, как и планировал. Преувеличивал ли я в своих волнениях недовольство жены, или же мне так легко удалось его сгладить, — не знаю, но мы лишь немного поговорили, я как-то поспешно извинился — и межгоночные выходные почти сразу превратились в тихие семейные дни, с традиционными английскими пикниками, с общими выездами на трассу, где уже начинал всерьез гоняться Дэйви, с походами по магазинам и вечерним чаем у бассейна. Будто не было ни Ле-Мана, ни напряженного голландского уик-энда, ни рывка выступать в Монако, едва сняв бинты.       Я, конечно, хорошо знал свою жену, но в тот момент предпочел легко поверить в ее прощение, а не пытаться копать глубже и беседовать настойчивее. Что и говорить, нагонять накопившиеся супружеские обязанности куда приятнее, чем ходить к семейному психологу, не так ли?       Как уже понятно, в Испанию после этого я прилетел в абсолютно умиротворенном состоянии и был немало (хоть и приятно) удивлен полным преображением моего напарника. Я с трудом мог припомнить, когда видел Кая настолько… человеком. Не безмолвным призраком, не безэмоциональным роботом и не грозовой тучей, а человеком, мальчишкой, который умеет смеяться и не ощущается как один оголенный нерв — в такие моменты ему едва ли можно было дать шестнадцать. Что ж, я мог только поблагодарить Фернандо, пригласившего Кая отдохнуть у себя, и пожать самому испанцу руку, надеясь, что и ему отдых пошел на пользу.       В пятницу квалификация начиналась как обычно, и мы с Каем видели друг друга лишь в информационных таблицах — все шло своим чередом, но со второй половины заездов я стал замечать, что машина все больше задыхается и перестает тянуть на длинных прямых. Это сейчас в болиде стоит тысяча и один датчик, и гоночный инженер видит у себя на мониторе, сколько миллиграмм пыли собрал тот или иной элемент, а в восемьдесят седьмом я несколько кругов провоевал с коробкой передач, пока машина вообще не заглохла, а я не осознал, что как раз коробка-то вела себя в таких условиях правильно.       Мой лучший круг остался тринадцатым, в то время как Кай значился третьим, и было понятно, что больше я в этот день из боксов не выйду. Сезон перевалил за половину, в общем зачете голландец тоже шел третьим, и если были шансы побороться с двумя «Макларенами», то в поддержку ему требовался вовсе не напарник, стартующий где-то в глубине пелетона.       Мы с ребятами перебрали все, что только можно было перебрать, и проверили все, что могли проверить на месте — без трубы и заводского стенда. За вечер я выпил литра три крепкого чая, вознося жертвы всем индийским богам и собрав кружки всего паддока, а кое-кто из механиков уже всерьез готовился провести ночь за работой — лишь бы только знать, что делать. Но если проблема где-то и спряталась, то мы ее не нашли, оставалось лишь надеяться, что она самоустранилась, пока мы до ночи играли в конструктор миллионной стоимости.       Ночью я просыпался каждые полчаса, уверенный, что нашел решение проблемы во сне, но все это были лишь игры разума, озадаченного головоломкой.       Увы, утренние субботние заезды показали все ту же проблему.       Я вернулся в боксы, мы сняли капот, и я долго смотрел на сияющие внутренности, перебирая варианты в который уже раз. Наиболее подходящим вариантом была потеря воздуха в нагнетателе, но эти элементы мы проверили в первую очередь. А потом еще через несколько гипотез и еще разок — напоследок. Все шланги, форсунки и клапаны были в порядке, с нулевым износом и стопроцентным прилеганием; а до второй квалификации оставалось едва ли больше часа.       Я отпустил команду на десять минут, а сам продолжал пялиться и разговаривать со своей «Альфой» как с живым существом: умолял, угрожал и ругался с ней. Обещал ей венок на шею, как лошади, если только она перестанет выпендриваться.       Подошел и встал рядом Бо — хорошо, что он не слышал моих предыдущих бесед с тачкой — он протянул мне сигарету (мы все тогда курили пачку за пачкой, не особенно беспокоясь о здоровье). В боксах, конечно, этого делать нельзя, но, по правде говоря, тут был такой исключительный момент, что мы даже не задумались.       Зато появилась другая мысль.       Я прикурил у Бо, под недоуменный взгляд забрал и его сигарету тоже и принялся одаривать строптивую железку никотином и смолами через шланг вентиляции. Через минуту мы с Бо уже наблюдали чертов дымок, курящийся там, где не должно было быть вообще никаких прорех.       Заводской брак, невидимая трещина в корпусе, спрятавшаяся под спайкой.       Напомню, время утекало, и до начала второй квалификации оставалось уже меньше часа. Варить детали прямо в машине — очень плохая идея (а вынимать движок, конечно, уже некогда), но замена «из коробки» — идея ничуть не лучше. С первым вариантом я хотя бы заранее знал все риски, а вот новый двигатель мог оказаться точно таким же, или даже хуже.       Вернувшихся механиков я озадачил и отправился проверить машину Кая — самого его не застал, но команда приняла мои манипуляции без вопросов. Я снова надымил в боксах, но с машиной напарника оказался полный порядок. Оставалось около сорока минут, я подозревал, что мы не успеем ремонт к началу, а ведь еще нужно было охладить пайку, если я не планировал устроить в паддоках красочное самосожжение. По самым оптимистичным прогнозам, я вышел бы на трассу на последних минутах — какой с этого был бы толк?       У ящиков команды «Лижье» я видел накануне футбольный мяч, а боксы в центре и место рядом с ними пустовало из-за снявшейся с этапа «Лолы» — чем не поле?       Англичанин с мячом на испанской земле. Нетипичным для моих соотечественников образом я всегда был практически равнодушен к этому виду спорта, но на мое счастье команды Формулы состоят из нормальных британцев примерно настолько же, насколько огурцы — из воды, так что когда я нарисовался с рабочей стороны паддоков «Уильямса» и разыграл пару зрелищных передач с их механиками, словно мой тезка — легендарный Бобби Чарльтон — в шестьдесят восьмом, никто не удивился. Все вышло согласно расчету: заскучавшие парни радостно подхватили мяч, поднимая шум, на который стали прибывать люди, и когда концентрация гонщиков-соперников приблизилась к искомой, а увлеченность даже переросла эту величину, я покинул «поле» и поискал глазами Кая.       Может, стоило бы задуматься именно в этот момент — о том, как они с Фернандо взаимодействовали, сидя рядом на ящиках, как смотрели друг на друга, может, вообще-то стоило поподробнее расспросить их о совместном отпуске, но тогда я машинально записал увиденное куда-то на подкорку и оторвал Кая от Фернандо, который, очевидно, всей душой желал соответствовать понятию «испанец с мячом на испанской земле». Я не собирался давать сопернику, пусть и приятелю, фору, но и обманывать его тоже не хотелось, так что в боксы Альфа Ромео мы забрали и испанца тоже.       Вы читаете об этом и наверняка думаете: какая чушь, разве мог какой-то мяч заставить профессионалов своего дела забыть о соревновании, а саму квалификацию — отодвинуться по времени? Сейчас, конечно, такой сценарий представить невозможно, но в восьмидесятые не было столь строгих регламентов, а профсоюзы всего, что только возможно, протестовали чуть ли не через день, так что когда за полчаса до начала сессии пит-лейн опустел практически наполовину, дирекция гонки, разумеется, отложила начало и поспешила узнать, в чем на этот раз состоит недовольство сотрудников, и пока они разбирались, а мои ребята — работали, я объяснил Каю и Фернандо, в чем, собственно, дело.       Конечно, мои действия были не совсем законны — все-таки я срывал официальные сроки — но так как из-за этого никто не страдал и не терял в правах, я не сильно переживал, правда, все же еще раз предупредил напарника о возможных проблемах с подсосом, и, кажется, они с Фернандо в последний момент обмотали подозрительные швы скотчем. Надеюсь, огнеупорным.       В итоге я выгадал целых полчаса.       Самым утомительным было ожидание, когда все команды и пилоты без исключения заняты делом, а ты просто стоишь и ждешь, когда охлажденный эфир вокруг тебя сделает свою работу. Суббота была жарче пятницы, трасса — накатаннее, и мое тринадцатое время пало в самый низ уже через десять минут от старта. Кай тоже пытался не терять высокую позицию и гнал круг за кругом, едва заруливая в боксы, но даже не вылезая из сауны кокпита.       И вот я в очередной раз смотрел на то, как Кай отбывает обслуживание, нетерпеливо сжимая руль, сам уже готовился надевать шлем, как заглянувший в проем Иво сообщил, что где-то на трассе авария и квалификацию остановили.       Аварии в квалификациях — не редкость, но тем более странной выглядела реакция Кая на эту новость, которую он, скорее всего, толком даже не расслышал. До этого почти даже не шевелившийся, голландец моментально выскочил из машины и направился так уверенно куда-то в сторону начала пит-лейна, что я невольно двинулся за ним.       Кай шел на мостик Порше. Как будто знал или предполагал. Или даже предчувствовал…       А вообще, отбрасывая мистику, в то время именно «Порше» слыли первыми кандидатами на вылеты, так что отчасти уверенность Кая можно списать и на это, но было и еще кое-что: такая тревожность вроде как не была ему свойственна. Всякий раз, когда я удивлялся его реакциям, это было связано именно с испанцем. Я ни разу не видел, чтобы он так реагировал на чьи-то еще вылеты, чтобы добровольно хотел разговаривать с кем-то из чужой команды. Мне порой казалось, что кроме нас с Фернандо, да еще Эда Кросса, он даже и имен других пилотов не знал. Конечно, я утрирую, но таков был Кай — не особенно общительный парень.       И да, это вправду был Фернандо и — ничего серьезного. Машину быстро убрали, сессию возобновили, испанец остался сидеть в боксах со вторым результатом, а наши «Альфы» выехали на трассу одна за другой.       За пятнадцать оставшихся минут по прогретому товарищами асфальту я успел накататься на пятое время, а вот Кай успешно побил результат Фернандо и должен был уйти в воскресенье с первого ряда вместе с Майком Чемберсом — вторым номером Макларена. У Эда, взявшего на тот момент уже четыре поула из восьми, что-то в этот раз не получилось, и он стал только четвертым.       Я не просто так перечислил первые пять мест, потому что удивительным образом в той гонке мы все добрались до финиша, хоть и порядком перемешавшись относительно стартовых позиций. Редкая стабильность для восьмидесятых.       Впрочем, стабильность — последнее, о чем можно было бы думать, глядя на первый круг этой гонки. В первом же повороте Фернандо, стартовавший за спиной лидера, попытался обойти его по узкому внутреннему радиусу, Майк не сдался — и они сцепились спойлерами, пропустив вперед Кая. На следующем круге оба побывали в боксах и вернулись уже в конце первой десятки.       Ко второму повороту Кай вышел лидером и оставался оным на протяжении почти сорока кругов, сдерживая Эда Кросса и тем самым помогая мне не отставать от них, а стремительно совершающим обгоны позади нас пострадавшим — приближаться. Большую часть гонки у меня на хвосте сидела «Феррари», но когда я выезжал с пит-лейна, то чудом втиснулся между вернувшимися в очки «Порше» и «Маклареном». Фернандо почти сразу унесся так далеко, что я моментально потерял его из виду, но Майка до конца гонки я так и не пропустил.       Чемберс был очень опытным пилотом, стабильным и надежным, и вечным вторым номером, в начале восьмидесятых — в Брэбеме и Феррари, затем — в Макларене; в этом сезоне, с тем, как успешно ехали машины из Уокинга, ему грозило уже третье вице-чемпионство. Мы никогда не были приятелями, хотя всегда относились друг к другу с уважением (надеюсь, что не напрасно говорю за него), он был старше на порядок и серьезен, словно дед. Неконфликтный и неболтливый, Майк был женат на Стефани, которая все эти годы работала полицейским в Бристоле (идеальное сочетание качеств делало их брак гладким, как сложившийся пазл). Когда-то давно ей пришлось арестовать его (как выяснилось, по ошибке) — так они и познакомились. Стефани и Рози подружились куда ближе, чем мы с Майком, и во время этапов они частенько ускользали развлекаться вместе, пока мы околачивались на трассе.       В общем, за психическое состояние Майка Чемберса, которого я несомненно оттеснял от более высоких позиций, что позволяла ему машина, я не беспокоился, а вот представление, разыгравшееся впереди, я узнал только от Бо после гонки, а потом еще с удовольствием посмотрел в записи.       Столь любимый Эдом Кроссом стартовый бросок сквозь ряды на автодроме Херес у него не прошел — все три машины впереди него пытались зайти в первый поворот одновременно, и ему просто некуда там было проскакивать. Зная Эда, я был уверен, что такая неудача, да еще после как минимум не золотой квалификации, разозлила его не на шутку, и когда он, на очевидно гораздо более быстрой машине, почти всю гонку проболтался за одним из тех, к кому у него и без того уже были претензии, он пошел на риск… Я почти даже понимал его.       Это был спорный момент, на самом деле. Кай тоже оборонялся не вполне чисто, но на стороне голландца было то, что его болид нес на носу победу. Оставалось всего два круга, и Кай намеренно не оставил «Макларену» места в повороте, за что получил закономерный тычок в переднее правое и чудом не улетел в гравий насовсем.       А мимо них, по освободившейся трассе, между делом пролетел «Порше» испанца.       В итоге Эд второй, Кай — третий.       Конечно, Кай потерял гораздо больше, чем Эд, он упустил победу, но глядя пресс-конференцию, можно было подумать, что действующий чемпион мира Эд Кросс проиграл как минимум родную бабушку — настолько рассерженным он выглядел. Несколько коротких ответов и много-много воды. Все, не трогайте чемпиона.       Через пару недель мне прислали кассету с нарезкой небольших интервью и кусочков передач с испанского телевидения, и там был эпизод с Эдом, пойманным сразу после конференции: он вновь сетовал на низкий уровень подготовки пилотов в последние пару лет и выражал надежду, что «их» наконец станут наказывать за неподобающее поведение. Что ж, наша троица Кроссу, наверное, даже снилась. Почему-то в этот раз негодование и слова соперника меня совершенно не расстроили — наверное, я достаточно растратил негатива и устал за этот уикэнд, чтобы переживать еще и из-за Эдди.       Я послушал гимны награждения, почти взорвавший здание ураган счастливых воплей болельщиков (шутка ли, в Испании победитель — испанец! Когда такое было?), прошел медицинское освидетельствование и выбрался на воздух. Во время награждения эта часть трассы остается почти совсем безжизненной, но очень скоро здесь закипит тяжелая работа — Цирк сворачивается и едет на новое место. Я тоже собирался переехать вместе с техникой — раньше других пилотов, потому что в Фаэнце в среду меня ожидало интервью, но так выходило совершенно пустых два дня, которые я до сего момента собирался потратить на обычный туристический выполз по Флоренции и, может быть, в сторону Пизы.       Но как только я заново представил себе, как уже завтра надо будет снова куда-то идти и что-то делать, на меня напало такое безразличие ко всем красотам мира, что я сбросил с плеча сумку и замер, так и не дойдя с ней до паддоков Альфа Ромео.       Стоп, ведь я ничего не был должен ни Флоренции, ни тем более Пизе, вместо этого я задолжал моему монегасскому другу, когда отказался с ним попутешествовать. Идея о двухдневном расслаблении на яхте тут же затмила все прочие варианты, и я решительно развернулся в сторону пресс-центра, чтобы добыть междугородний телефон, а обходя угловые боксы Тиррелла, невольно стал свидетелем жалоб разбитого сердца одного из механиков.       Дерека знали все девушки, причастные к Формуле, он пользовался, без преувеличения, бешеной популярностью у слабого пола, но, как оказалось, не на всех его внешность и шарм действовали одинаково успешно, нашлась та, что нужна была ему, но совершенно не желала покоряться. Как раз об этом он и рассказывал приятелю, а я, проходя по касательной, нечаянно подслушал. Мы пожали друг другу руки, меня поздравили с четвертым местом — и их беседа продолжилась. Цветы, кино, конфеты, дошло даже до шуточного предложения спеть под окнами неприступной принцессы серенаду.       — Почини ее тачку, парень!       Для пущей убедительности я показал Дереку два больших пальца. Я имел полное право так сделать, потому что в моем случае сломанная машина решила судьбу, не так ли?       Этот маленький эпизод, напомнивший чудесную историю из прошлого, немного отогрел мое сердце. Приятно тронуло пережитое ощущение грядущего, будто я был снова там, на университетской стоянке… Но это продлилось лишь долю секунды, и на меня снова упало испанское небо.       Пресс-центр все еще кишел людьми, хотя интервью уже были окончены, и где-то по зданию, я знал, бродят победители и руководители команд. Через час наша команда, как и почти все другие, должна была собраться в паддоке, чтобы провести стандартный разбор полетов, так что сейчас нам с Дарио беседовать было не о чем. Я попросил у девушек телефон и набрал знакомый номер не глядя.       Арно ответил мне таким убитым голосом, что поначалу я даже за него почти испугался, но все оказалось не так страшно — мой друг просто слишком много пел и пил накануне. Зная его, я был уверен, что его «накануне» закончилось всего несколько часов назад, и он вряд ли успел хоть немного протрезветь. Но мы все же договорились на завтрашний обед, а дальше он, кажется, уронил трубку.       Послегоночный брифинг я чуть было не проспал полностью, стоило только мне отрапортовать свою часть. Я бегло еще раз рассказал про заводской брак, стараясь избегать оценок итальянской безалаберности и выражения обиды за потраченные нервы и время, про гонку и поведение машины; упоминание о том, как я сдерживал «Макларен» почти двадцать кругов, мои товарищи встретили одобрительными хлопками; потом слово взял Бо Паркер, и я выпал из реальности. Очнулся только когда приветствовали нашего сегодняшнего призера.       Я посмотрел на Кая, сидевшего на два ряда позади, ближе ко входу, и понял, что потерей потенциальной победы он вроде и не сильно опечален.       Что-то странное творилось с нашим парнем: после победы Фернандо в Зандворте, когда Кай остался вторым, фотографией кислой рожи голландца можно было превращать вино в уксус, сейчас же он сидел и совершенно буднично рассказывал о том, как потерял лидерство, как столкнулся с соперником и вылетел. Я мысленно сделал пометку поговорить с ним, но не сейчас, сейчас победителей ждал свой отдельный ужин, а меня — гостиница, кровать и подушка. А завтра — вылет, яхта, и, может, немного чего-нибудь для грамотного расслабления.       Я еще раз поздравил Кая и попрощался до Италии. Ставшую почти неподъемной сумку устало кинул на заднее сидение уже подъехавшего такси, не дожидаясь, пока водитель откроет багажник, заранее заплатил, чтобы не забыть это сделать в конце, надвинул на глаза кепку и, как показалось, почти тут же ее снял — приехали.       Оставалось только преодолеть холл гостиницы и вписаться в двери лифта.       — Роберт?       Я обернулся на голос, но человека не узнал. Впрочем, это не позволяло, как бы я ни валился с ног, проигнорировать звавшего, так что я остановился и дождался, пока он сам ко мне подойдет.       — Да ты просто копия Джона…       Дядю Уильяма я видел в последний раз в семидесятом. Когда в прошлом году умер отец, ни я, ни мать не представляли, куда сообщить об этом его брату — по старому адресу он уже давно не жил. Он даже не приезжал на похороны деда в семьдесят пятом.       Завещания, кстати, дед по какой-то причине не оставил, но неоднократно высказывался, что его сыновья должны поделить наследство между собой поровну. Когда волю покойного на поминках огласил его духовник, отец пообещал «со всем разобраться», и он действительно в тот же вечер звонил дяде и о чем-то с ним разговаривал. Через несколько дней пришла телеграмма — очевидно, это был вполне обдуманный ответ — «Мне ничего от отца не нужно». И Уильям действительно ни разу за двенадцать прошедших лет не высказал никакого желания получить свою часть наследства. Отец до последнего дня сохранял дом в Шерингеме, хотя никогда его не любил, и неоднократно упоминал, что это и есть доля его брата, поскольку дело их семьи он забрал себе. То, что к делу в качестве наследства прилагался еще и принадлежавший деду дом в Роутоне, пусть куда скромнее размерами, но с неплохим участком, он почему-то забывал.       Теперь домами владел я, и я тоже хранил особняк в целости и оплачивал его содержание, хотя даже не представлял, жив ли еще дядя. Что ж, он был жив и стоял передо мной, шестидесятилетний, усталый и неузнаваемый.       Я совершенно не знал, что он за человек и о чем нам с ним говорить, просто стоял и молчал, но он все же решился первым:       — Я знаю, что мы толком не знакомы, но ты — все, что у меня осталось.       — Значит, про отца ты…       — Да, да, я был в Шерингеме, мне сказали.       — Если это насчет наследства, — начал подозревать я, — то нам надо встретиться в Норидже и…       — Нет, я не о дурацком доме, Роберт, ненавижу его, почему вы его не продали? Я бы хотел поговорить с тобой.       — Ну, я завтра улетаю в Монте-Карло, потом у меня гонка в Имоле, и я не знаю, когда буду свободен в Англии. Где ты сейчас живешь?       — Я нигде не живу, но не беспокойся об этом. Я займу не так много времени, чтобы искать для меня место в твоем плотном графике, я все понимаю…       В этом месте я сдался. Я едва стоял на ногах, мышцы гудели, колени подкашивались, глаза закрывались, утром меня ждал самолет, но я не смог ему отказать и пригласил в свой номер.       Там, под ужин, никотиновое марево и часть ночи он неспешно рассказывал мне о нашей семье, о своей жизни, а я словно читал книгу и не мог оторваться…       Мой дед был женат дважды. Первой его женой стала Грейс Вуд, добропорядочная девушка из приличной семьи, англичанка до мозга костей. Они поженились, и через год родился мой отец, Джон Френсис Ллойд, еще на одно поколение больше англичанин, чем мой гордый дед. К сожалению, Грейс умерла от туберкулеза, когда ее сыну едва исполнилось четыре.       Дед носил траур почти десять лет, но однажды познакомился с прелестной и совсем молоденькой стенографисткой Вероникой, которая от него очень быстро забеременела. Дед, как честный джентльмен, разумеется, тут же на ней женился. Так на свет появился мой дядя Уильям.       К сожалению, Вероника была дочерью итальянки и неизвестного, так что не могла похвастаться чистотой происхождения и манерами подобно первой жене. Да и поспешная женитьба на девушке вдвое моложе, и само внезапное отцовство постепенно начали тяготить деда и вызывать у него сомнения. Развестись он себе позволить не мог, поэтому дед забрал старшего сына и перебрался в Роутон, оставив жену и второго своего ребенка в Шерингеме. По признанию дяди Уильяма, отца своего он в то время видел всего пару раз в год (у меня не было причин ему не поверить, потому что я помнил, как редко дед приглашал кого-либо к себе. Очень на него похоже).       Но и для второй жены деда все закончилось печально. В сороковом, когда гитлеровская армия бомбила прибрежные зоны Великобритании, она попала под обстрел и вскоре скончалась от ранений. Уильяму тогда было только четырнадцать, а мой отец служил во флоте и никаких новостей не получал. Деду пришлось забрать младшего сына и временно переехать в Лондон.       И вот тут в рассказе дяди сменился тон, а сигарета, исходя дымом, застыла в пожелтевших от частого курения пальцах.       Через пару лет в том же Лондоне он познакомился с Ине — дочерью бывших норвежских дипломатов, и, по его признанию, это было главное событие всей его жизни. Они провели вместе только одно лето, а потом семья Ине вернулась в Скандинавию, но Уильям пообещал, что приедет к ней, как только заработает на билет.       Если бы он не рассказал о своих планах дома, а делал как задумал (здесь дядя вздохнул и затянулся новой сигаретой), все сложилось бы иначе. Но дед посадил его под замок и тщательно следил, чтобы у того не появилось ни пенни. Месяц шел за месяцем, в Европе вовсю лютовала война, и постепенно Уильям понял, что Ине, если она еще жива, его уже не ждет.       Эта история окончательно рассорила его с дедом. Как только Германия капитулировала, дяде тогда уже было восемнадцать, он удрал на континент и колесил от города к городу, меняя разоренные страны и берясь за разные работы. Время от времени он все же посылал весточки домой, а когда осел во Франции, то даже начал приезжать в Англию на те самые семейные сборища, по которым я его и помнил. С дедом они держали нейтралитет, но лишь на людях — вне чьих-то глаз даже не разговаривали.       Дядя сам женился трижды, детей так и не завел, но два года назад, после очередного развода, он вдруг решил попробовать отыскать свою юношескую любовь. И он нашел ее.       Ине никогда не была замужем и всю свою жизнь посвятила учительскому делу. Теперь, когда он каким-то чудом нашел ее, она была смертельно больна, и у них оставалось всего два года. И вот зачем дядя приехал ко мне:       — Никогда не отступайся, Роберт, если ты что-то всем сердцем желаешь и знаешь, что это правильно, — иди к нему, даже если кто-то будет недоволен, — тут он выдержал паузу, словно прикидывая, насколько я проникся, а потом, показушно кряхтя, наклонился ко мне и заговорщически добавил: — И кстати, не так уж ты на него и похож.       Мы еще проговорили до рассвета, уснули там же в креслах, а утром, когда в дверь поскреблись, обозначая, что приехало такси в аэропорт, мы попрощались навсегда. Теперь дядя Уильям запомнился мне таким: все еще шестидесятилетним, чуть более усталым, но чуть менее неузнаваемым.