people burn well too

Юнги сверлит уставшим взглядом грязное оконное стекло и слегка покусывает нижнюю губу с каплей застывшего масляного крема в уголке. Юнги нервно стучит пальцем по обшарпанной поверхности старого деревянного стола с потрескавшимся от времени лаковым покрытием, незаинтересованно и даже немного небрежно бросает официанту помятую купюру, когда тот подсаживается рядом и начинает что-то весело щебетать о выходе нового альбома какой-то американской поп-группы. Юнги обхватывает голову руками и плотно сжимает обветренные губы. Больно. Неинтересно. Устал. Эспрессо в пестром бумажном стаканчике давно остыл и вкусом больше напоминает помои, чем что-то достойное пяти тысяч вон. Мин морщится. Отвратительно. Мин морщится и делает еще один глоток. Все еще отвратительно. В свои двадцать шесть Юнги хочет просто сдохнуть, ничего больше ему уже не надо. И каждый раз, просыпаясь утром под режущую слух трель будильника, который безумно хочется разбить о чью-нибудь (абсолютно без разницы) голову, проклинает все, на чем свет стоит, и агрессивно не понимает, разве он так много просит. Он вообще-то не привык влюбляться, особенно невзаимно. Особенно в до рвоты милых и сладких мальчиков, которые отравляют ему жизнь одним своим существованием и отвратительно смазливым лицом, наивными глазами и вкрадчивым «мне так холодно, хён». И если бы Юнги мог, он бы давно сжег его на инквизиторском костре. Мин Юнги всегда отвечает за свои слова. Нет источника — нет проблемы. Но когда Чимин кладет голову ему на колени и расслабленно прикрывает глаза, хочется выть, кричать и убивать. Потому что, ну боже блять, вы вообще его видели? Как можно не влюбиться в этого мелкого черта? Чимину двадцать три, а он ведет себя как невоспитанный безмозглый детсадовец. ну хё-о-о-он В пизду все это, думает Юнги и сплевывает в раковину. Пошел нахуй из моей головы, думает Юнги и смотрит в глаза тому ублюдку в зеркале. Че уставился, урод? Чимин танцует просто божественно, а Мин смотрит на него через прикрытые веки из угла комнаты и скрещивает ноги. Мин Юнги смотрит на собственное отражение и хмыкает. Ты на дне, пацан. Пак в танцах, как Юнги в депрессии. Свой, родной. знаешь, я бы его выебал Когда в детстве мама рассказывала ему сказки о вечной и истинной любви, Мин морщился и затыкал уши. Какая любовь, мама, ты вообще видела, какой велосипед подарили Тиёну? Он хотел новые наушники и кресло с анти-чонгуковской защитой. А жизнь подсунула ему Чимина. Тот тянется и липнет к нему как банный лист, и знали бы вы, как пиздецки ему это нравится раздражает. Потому что навязчивые люди не вызывают у Мина ничего, кроме изжоги и приступа тошноты. имейте гордость, а не мои нервы Мин Юнги пьет соджу прямо из горла и сплевывает на пол. Мин Юнги задыхается от кашля и сплевывает на пол. Кровью. А потом он просыпается среди белых, испачканных чем-то красным (кровью?), лепестков роз и первым делом хочет засунуть их в глотку гениальному и наверняка бессмертному недоромантику, который устроил ему такое пробуждение. А потом до него доходит. Юнги стонет в подушку и чуть не плачет. злой суровый рэпер лил мяу мяу Противное чувство двойственности и многогранности насилует его мозг не хуже Джина, когда в приступе гнева Шуга разбил микрофон о стену. Четвертый за вечер, между прочим. Убить бы тебя, Пак Чимин, хорошенько выебать, запихнуть эти треклятые розы тебе в задницу и придушить. Юнги сжимает кулаки и выдыхает. Бесит до дрожи в коленях. я хочу тебя, капучино, а еще чужой крови и криков Чимин развел в его легких блядский дендрарий, посадил дохуя роз, которые теперь рвут его изнутри в прямом смысле, и съебался на все четыре стороны. Отлично, вали, думает Мин и достает из кармана сигарету. Двадцать первую. Выкурить цветочный магазин из глотки и эту занозу из своей жизни. Миссион комплит. Почти. Зато если он окончательно проебется с карьерой рэпера, всегда сможет пойти на рынок и продавать цветочки к восьмому марта. Долго с растительностью в трахеях он, конечно, не протянет, но хотя бы на гроб насобирает. Отличный план, что еще можно сказать. Чимин жмется к Тэхену и обвивает руками чужую шею, мурлыкает что-то на ухо и улыбается. Настолько приторно, что на губах Шуги остается сладкое послевкусие. дорогой сатана, на рождество хочу его сердце в шкатулке Мин практически не спит по ночам, утыкаясь лицом в одеяло и в охапку сгребая простынь, еще крепче сжимает челюсть и тяжело дышит. Больно. Хочется выйти. Например, в окно. И неизвестно, что убьет его быстрее — ханахаки или самоненависть. — Ты плохо выглядишь, хён. Улыбнись, — Пак растягивает губы в улыбке. Отъебись, думает Юнги и что-то невнятное бурчит в ответ. Он и сам не понял. У Чимина в глазах лучи солнца, и Шуга слепнет, глядя в них. Слепнет и проклинает ебучую жизнь, ебучие чувства, и (он все еще хочет его трахнуть) самого Чимина. Если харакири — результат наигранной смелости и тупого безрассудства средневековых глупцов, то ханахаки — результат «блять, ну почему я полюбил именно тебя, за что мне это, господи». И Юнги умирает. Медленно и мучительно. Он разлагается на молекулы и атомы, хрипит и стонет, сдавливая тонкими пальцами горло, царапая кожу на груди. Падает на пол, прижимая к себе разбитые колени, и хнычет. И вы просто не представляете, как ему хуево. сука А потом его мальчик-солнце гаснет прямо на глазах и хрипло просит закурить. Прислоняется спиной к холодной стене и падает на холодный кафель. Его мальчик-солнце плачет и сжимает в руке лепесток. Незабудка, думает Юнги и, не поверите, улыбается.