Очень отчаянный

Текст сопротивляется, никак не складывается на бумаге во что-то. Во что-нибудь. Стопорится и упирается всеми закорючками криво нацарапанных букв. Писать в блокноте — страшная пытка, когда пальцы немеют, не успевая догнать мысль. Другое дело методично переносить намалёванные фрагменты в блокнот ноутбука, заставляя подравняться и выстроиться в ряды строчек. А потом заново писать ручками, потому что так душевнее и вкладываешь больше. Не сегодня. Сегодня слова непослушные, не льнут к рукам и не нежатся. Отталкивает блокнот подальше — к подоконнику и небольшому промежутку между ним и столом, чтобы по злосчастной специальности туда и провалился. Мирон не лезет в пыль под столом, нафиг не сдалось. Ветер дует в окна из-за домов и тормошит кудри Мирону, минувшему пятнадцать лет назад. Тот тоже сидит у окна, пиная ногой пустоту в полупустой же комнате. Маленький Мирон и не подумал бы, что будет сбрит почти под ноль бесшумной машинкой, аккуратно — затылок, височек, височек. Закончил универ и закончился, сейчас голова и сверху почти голая и внутри ничем не прикрытая мысль или идея, что-то спорящее само с собой и не желающее выходить на белый свет. Блокнот по-прежнему в пыли, если наклониться, можно увидеть, как пыль шевелит сквозняк, белые листы на тёмном полу одиноко брошены, но смотрят, словно сами ушли, прижав к себе покрепче вписанные слова. Мирон не обращает внимания и смотрит в окно, в чужое окно соседнего дома, прилипшего так близко к его собственному, чудо планировки темно-серое и стандартно пятиэтажное. В окне живёт какая-то баба, таскающая кавалера каждые выходные. Тот Мирон, который был попозже — лет десять назад, тупо улыбается где-то внутри, жалея об отсутствии в своё время такой соседки. Лето гуляло по всей однушке, без солнца, наощупь, немного врезалось в обшарпанные углы, но ходило между редкой мебели. Она и правда редкая — тумба в углу дикий раритет, держится на добром слове и добротности проверенной марки производителя. Остальное вполне приличное и современное. Окно напротив пустует, женщина, вероятно работает, пока Мирон пинает нечто сомнительное, не в пример себе мелкому. Он доходит до кухни, не попить, а пошататься, немного подставиться всем ветрам, и фраза бьет в голову, чёткая и ясная, сложенная так хорошо и чисто, что Мирон резво возвращается назад и лезет за блокнотом, стукаясь коленями об пол. К колену липнет мелкий мусор с пола, больно вдавливается, но фраза пишется, словно была создана для этой предпоследней строки на листе. В углу книги свалены пирамидой, он привёз мало, но любимое, с замусоленными страницами и поблекшими корешками. Книги на чужом языке по-чужому озирались в комнате, обиженно, что привезли в холодную, по полгода заваленную снегом страну. *** И вовсе не сходится белый свет клином, Слава не таращится, вытянувшись в форточку, на окно, не спрятанное за шторами. Просто кто-то тоже не спит ночью, кто-то интересный. Не школьник из окна напротив, не сожители из окна, ниже окна напротив, не кто-то ещё. У того стол стоит у подоконника, днём листы на нём, наверное, ворошатся от ветра. Слава пиздец до романтики охотливый — прогулки там по вечерам, чтобы угашенным быть и от города и от компании. И чтобы в три ночи не спать, подглядывая за соседями. Там живёт мужик — Слава вчера понял по гоблинской тени, шмыгнувшей в кровать. Вечером у него света нет, похоже, что работает ноутбук. Ночью Слава с упорством ночной бабочки лезет посмотреть на свет в окошке. С его кровати вид так себе — узкая полоска света, почему-то остро режущая по глазам. Другое дело — торчать из окна. Кот прыгает рядом на подоконник и спрашивает на кошачьем. Слава с гордостью отвечает ему и именует себя теперь городским сумасшедшим. Из окна тянет свежим, разгоняет кислый сонный воздух в комнате. Он зевает, надышавшись, вот так выглядывать в окно устаешь, затекают руки, рискуешь не вместиться обратно в комнату, но силуэт в окне наконец появляется, ползёт к столу, что-то ищет на нём. Слава угадывает, что телефон. — Зачем свет включил, дибил. Гладит кота левой рукой. У мужика в окне видно прическу — виски сбриты, макушка почти под ноль. Сталкинг — неблагодарное дело. Тип почти сразу выключает свет, вероятно, снова ложится в нагретую постель. (Или падает на пол, как Слава, когда терпеть духоту невыносимо, лучше растянуться на сброшенном вниз покрывале, сладко обнять подушку и всё такое). Вот и всё. От добытой информации пользы максимально никакой, кроме волос, но мало ли таких ходит. Слава тащит кота с собой, заворачивается в одеяло, тут же раскрываясь заново. Мало ли почти лысых ходит через двор всякий раз вечером, когда Слава вываливает с котом на улицу, прячась в полутьме и у одного на весь двор жалкого деревца. Ходит, докуривающих на полпути до подъезда, чтобы любовно затушить о турник и бросить в карман окурок. Мало ли таких правильных тут. *** Мирон искал славы, корябая тексты. В будущем, и желательно, ближайшем, зрил в корень, метил в сердце, выжигал прилагательными. Не избегал старого и проверенного в общем-то. А Слава никого не искал. В отличие от кота. Кот беспокойно нюхал под деревом траву, душа себя поводком, и мотал хвостом агрессивно. Слава курил на ветерочке, и в сумерках уже хорошо — никто и не поймет, кто на поводке у него, кот или подобие домашнего пёсика. Кот побежал по дорожке, быстро перебирая лапами, и упал всей прелестью светлого окраса в пыль тропинки. В пыль, грязь, плевки и отпечатки немытых подошв прохожих. Слава бесполезно потянул его на себя, но кот не сдвинулся, выискивая что-то глазами через двор. Мягкое пузо всё испачкано, когда Слава тянет кота на руки, пряча в карман затушенный окурок, не кидать ведь его в траву, где ходят пушистые лапы, жаль, только карман провоняется. Какая-то женщина проходит мимо и улыбается коту на руках, протягивая ладонь, чтобы погладить, но Слава шагает назад, прижимая животное к себе. Кот долго провожает глазами тётку, которой походу вообще всё равно на Славин жест, она заходит в невзрачный дом, нелепо построенный во дворе. — Шшш, — Слава мурчит коту на руках и несёт его домой. Он всё ещё немного ненавидит ту левую бабу, протянувшая руку, когда вытирает кота влажной тряпкой, очищая толстое пузо и мягкие подушечки. Кот фыркает, когда Слава проводит тряпкой ему по макушке, шумно прыгает с рук и бежит долизываться в спальне. Подумаешь, стекает в оставленные на окне кружки прохлада вечерняя, будет, что ночью попить. Когда проснешься, и в горле не вздохнуть и не сглотнуть. Ночью кот приваливается к ребрам, греет под подмышкой. Котов нельзя будить и тревожить. Слава пьёт и ложится на бок, дует на шёрстку, в квартире тихо. И через открытое окно тоже. Он видит свет у кого-то неспящего, щурится, приглядываясь рассмотреть. Но там предсказуемо никого. Может, чей-то сгорбленный силуэт, тоже подорвавшийся посреди ночи, как Слава. Нащупывает, сидя в кровати, судорожно кнопочку на лампе и дышит носом, выпивая из пустого стакана. На боку неудобно, но голова мутная и тяжелая, тянет к подушке. *** Слава вякает со своей живописной скамейки: — Есть курить? За спиной у него красноречивое «Маша+Данил», шлюха Лера у правого плеча и какие-то цифры у левого. Слава наклоняет голову в сторону, гладит кота, кот парня игнорирует. Мирон щурится, прицениваясь, вообще не смотрит на кота и лезет в карман, протягивая сигу на ладони в почтительном расстоянии от скамейки, заставляющем Славу оторвать жопу от неё и дотянуться. Не был бы поводок таким длинным, не встал бы, нет, нет. Слава гнусавит свое «спасибо» в ответ и даже не ждёт зажигалочки, но парень любезно подходит ближе сам, чиркая колесиком у Славы под носом. — Можно? — кивает он на кота. Слава наклоняется к морде и шепчет в ухо, что его собирается трогать и гладить подозрительный почти лысый тип. Кот дёргает ухом и Слава позволительно качает головой. Наблюдая с замершим сердцем, как чужая рука тянется к пушистой макушке, замирает в сантиметрах от носа и даёт себя понюхать. Нет, за это можно и уважать начать. Тот гладит кота за ушами и под подбородком, наклоняясь ниже, чтобы прислушаться к мурчанию. Слава пинает камушки под скамейкой и тушит сигу после пары глубоких затяжек, выдыхая в сторону от кота. — Как зовут? — Он не решил. Лысый хмыкает: — По-умному назови, у него глаза хитрые и понимающие. — Его житейские воззрения посодержательнее моих, но нет, — Слава всё ещё смотрит, как его кота гладят, возможно, грязными руками. И пожимает эту, возможно, грязную руку на протянутое: — Мирон. Силуэт в окне наконец обретает имя, формируется во что-то цельное, собираются вместе — проходимец с сигой через двор и кто-то нервный, дергающий выключатель посреди ночи. — Слава, — вот и познакомились наконец. — Я тебя видел часто, — я за тобой следил, в окно как придурок по ночам лазил. — Интересно, — хмыкает Мирон в ответ (как будто знает). — Следил? — Следил, — довольно тянет Слава. Зачем скрывать. У Мирона по глазам видно — всё сказанное отфильтрует, оставит что надо, выберет среди шелухи самое правдивое и важное. — Я твоего кота видел. — В гости заходил? Кот ведет ухом, прислушивается. — Он на подоконнике днём сидит, смотрит, тебя ждёт. — На тебя что ли? — Слава четко представляет лысого, играющего с котом в гляделки. Лысого и безработного, вероятно. — Я на него. Пристально вглядываюсь и нифига не вижу без линз. — Он ждёт, пока ты свалишь со своего стола, вид ему портишь. Слава улыбается и Мирон думает, что улыбка здорово гасит всю эту ядовитую кислятину его слов. И не думает о том, что Слава говорит про стол у окна. — А кто кого у вас гулять водит? — Нужда. Смеётся отрывисто и садится рядом на скамейку, словно его пригласили. Ни Слава ни кот не двигаются, чтобы освободить место. — А тебе совсем заняться нечем, кроме как за котом моим наблюдать? — Да я что-то заебался и уволился, — улыбается Мирон. Улыбка могильно-спокойная и умиротворенная, что Славе жутко. Мирон дважды стучит себе по коленкам, приглашая кота. Слава фыркает, но молчит, в конце концов в их семье за кота отвечает сам кот. Мирон разочарованно вздыхает и треплет пушистого за уши. — Он тебя запомнил просто, — замечает Слава. — Опасается. — Ага. Мирон откидывается на спинку и закрывает глаза. Что ему, беззаботному, время не мера, смена дня и ночи — очередное включение лампочки. Слава завидует, поясница резко отзывается тягучей, засиженной целыми днями в кресле болью. Кот топчется по скамейке и прыгает вниз. — Не пялься на него днём, — Слава уходит, выдрав наконец хоть какие-то слова, подхватив кота одной рукой, но Мирон игнорирует его, наблюдая что-то за закрытыми веками. Да пофиг, думает Слава. И проверяет ночью чужое окно, полный здорового пофигизма. ***  — И как там? — Да там восточный Мордор, — Мирон улыбается, словно вспоминает что-то приятное. Но на миг. Потом его лицо кривится. — Ты чё-то сложный. Слава недоумевает немного, но сейчас догонит. — Я напишу, дам почитать. — Ты на словах мне скажи, ртом, языком, чтобы я не читал выстраданные эмоции, а любовался твоей стрёмной мимикой. — Ты меня не заткнешь. Не затыкает, это правда. Не прилетает по лбу от активной жестикуляции. Слава, если честно, заслушивается немного, потому что интересно же. Это как кота пересадить на другой подоконник — новый мир. *** — И как там было? — А там северный Мордор, знаешь ли. Мирон ржёт, что бутылка в руках нервно трясётся. Слава лениво рассматривает. — Куртка потеплее, люди такие же малоприятные. Слава ещё показывает свой подоконник, обзорные точки, откуда видно чужое окно, как открываются и закрываются шторы, и жалуется, как его будят чужие пробуждения по ночам. Слава ведь тоже пишет, по страничке в неделю. Про обычное, затёртое до невозможности, какое-то угрюмо-юморное. Про то, что умеет. Прелесть простейших форм. У Славы язык обличителен, красноречив, это не Мирон с его колёсами в небесах и чернильными снами. Мирон хмурится, но, довольный от зашедших отсылок в чужих текстах, ёрзает на диване, качает головой. Слава забирает у него телефон. — Я все душой, а ты через жопу. — Через жопу что? — Восприятие у тебя через жопу. — Да ну? — Мирон поднимает бровь, от этого у Славы дергается своя. — Ссылку кину, смотреть на тебя не могу. Мирон базарит про прелести независимого издания, подпольные типографии и прогоревшие строки, про почти безграничную доступность книгопечатания. Пивными бутылками уже можно играть в боулинг, Слава сдвигает их в сторону на полу, а когда поднимает голову, Мирон продолжает болтать. Треплет его за плечо, доказывая мысль, как будто Слава именно сейчас её опровергает. Он снова подскакивает и идёт смотреть в окно, но уже молча, потом возвращается, прохаживается мимо дивана, с которого за ним следят двое. Кот похуистично отворачивается, когда Мирон снова проходит рядом, а Слава тянет его за рукав на себя. — Всё идёт как надо, — Мирон треплет Славу по волосам. Дышит пивным духом, наверное, но Слава не чувствует. Он роняет руку с рукава на чужое бедро, вроде держит, чтобы Мирон не подорвался снова. Почему-то щёлкает внутри и тянет, в голове невыносимая легкость, но это терпимо и хорошо. А вот ладонь на бедре — провокационно, со смыслом, с вызовом. Мирон словно игнорирует, но тянется к его плечу, похлопывает, быстро гладя ключицы пальцами, и градус у Славы повышается. — Ну ты куда? Мирон уже резво обувается, натягивает капюшон, чтобы не примерзнуть. Смотрит по-дурному, хорошего не жди. Ну как так. Слава не понимает ведь ничего. — Ты очень отчаянный сейчас. — Мне нормально, — Мирон шатается за дверь, хлопок заглушает звук его шагов на лестнице. Слава борется с «ничего странного» и «надо догнать ненормального». Свет в окне включается быстрее, чем мысли шевелятся в голове, и у Славы в ней становится подозрительно тихо. Он смотрит, как уже не безликий силуэт в окне царапает ручкой в своем блокноте. Капюшон снял, а обувь — не факт, думает Слава. Очень холодно становится от открытой форточки, да и руку бы вернуть на чужое бедро, погладить и погладиться щекой, носом. От колена провести и выше по тощей ноге. Слава втягивает воздух носом и очень-очень хочет поскорее заснуть, потому что мысли эти. *** Слава не спрашивает, почему он сбежал, Мирон сам говорит, что бывает эмоциональным через край. Редко, Славе «повезло» застать. Это ведь натура такая, не в нём же дело? Мирон пишет через пару дней, интересуясь, что, как. Слава отвечает что им очень срочно как надо выгулять кота. Он спускается вниз в резиновых шлёпанцах, в отличие от некоторых, кто пришёл в кроссах. Как будто они с котом собрались бегать кросс, а не лениво полежать на травке. Если честно — холодно, Мирон как обычно чем-то чует (не смотрит же он погоду). Голые пальцы в шлёпках неприятно обдувает ветер. Как и шерсть у кота, она поднимается, словно тот щерится. Мирон сидит рядом с котом, гладит тёплый бок. — Я ему курить предложил, будет? — Он зожник, — отвечает Слава. — И не думай на него дышать. Кот прикрывает глаза, Мирон смеётся. Славе так нравится во дворе, лег бы на скамейку — дождаться, пока проглянут звёзды. Или в песочнице — дети закопают и не заметят, только ноги будут торчать. — Как дела? — Мирон честно не дышит на кота, но дышит на Славу, дымом в лицо. — Нормальные вопросы кончились? — поводок натягивается на запястье, не очень больно, в один оборот всего. — А ты во дворе всегда такой злой? Слава пытается не улыбнуться. — А ты во дворе давно не был, да? — Давно, меня там никогда не ждали. Глаза у него живые, впечатался взгляд в Славино лицо, и Слава вмазался. — Я жду. Очевидно же. Листья у одинокого дерева шумно шуршат «Ты такой придурок, Слава». Мирон смотрит как будто сквозь. Просто какой-то парень с котом гулял несколько раз в неделю, пока не стал Славой, вполне ощущаемым и живым. С язвительным языком, распускающий руки. Мирон треплет его по волосам снова, чуть наклоняя к себе. Почему бы и нет. Наблюдать за ним из окна всякий раз было так интересно, стоять рядом — ещё лучше. В голове сильно и больно стукаются мысли, бегут и стараются ухватиться друг за друга и за извилины. Чтобы Мирон не растерял на лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Он задерживает руку в волосах чуть подольше, Слава ластится как кот, неосознанно наклоняясь. Хорошо, что не жмурится. Мирон бы поплыл, наверное. — Может, нагулялись уже? Слава в ответ вопросительно смотрит на кота и тянет на руки, поворачивается и протягивает тушу Мирону. — Хочешь донести? Если бы кот мог, он бы цокнул, повозмущался. Но он лишь цепляется когтями за толстовку, покорно сидит, прижатый к Мирону. И царапается сквозь ткань, между ребер, глубоко внутри. Он жалуется, что мёрзнет, потому что погода портится и лезет внутрь через приоткрытую форточку. Зачем-то дуёт холодным ветром. — Как ты выжил у себя на севере? Сколько там? — Минус сорок, все дела. — Выжил ведь. — Я просто горел медленно. — Слава. Мирон хватает его за предплечье, изнуряюще медленно поднимает взгляд, пока Слава пялится на ресницы. Смотрит наконец не в глаза, ниже, и тянется к шее. Языком по коже, почти до щекотки невесомо. Слава сглатывает. — Ты очень отчаянный, — очень тихо бормочет Мирон в шею. — Мне нормально, — Слава тянет его за плечи на себя и нетерпеливо. — Давай. Не садит по-блядски на подоконник, разводя ноги, стоит, вжимаясь ближе некуда уже, почти не шевелится. Слава сгибается, чтобы поцеловать, прогибается под взглядом. Чтобы Мирон пересчитал пальцами позвонки, гладя по спине. По щеке погладил, а Слава поскулил, как щенок, от того, что Мирон держит, даже едва касаясь. И лезет языком, совсем не слюняво и не мягко. Слава прикусывает ему губу. — Пойдём, — шипит Мирон. — Смотри не свали, — зло припоминает Слава и падает на кровать, тянет Мирона на себя. Это совсем неудобно и тяжело, но привычно костляво — как с девушками. И джинсы у всех одинаково расстегиваются, только руки у Славы сроду так не дрожат. Когда оттягивают ткань и прикасаются к коже, Мирон от прикосновения дёргается, застывает у Славиной шеи и смотрит вниз. Не торопит, но дышит горячо, уже ожог на шее от его дыхания. Он толкается в руку и Слава охает. Мирон смеётся стягивая с него штаны, лезет невыносимо горячими пальцами под футболку, чтобы кожа к коже. Чтобы Слава покраснел заливным румянцем, когда он сплёвывает на руку и ведет её ниже. И потом: — Охуенно, — Слава гладит его голый живот, Мирон бледный и на свету подсвечивается. — Да если бы я знал, — Слава ерзает немного. — Он же всё это время смотрел! — Слава резко перекатывается на другой бок, чтобы поговорить с котом на полу, потому что, блядь, сколько можно молчать. Мирон обнимает его сзади, вжимая в кровать, костлявым коленом упираясь в бедро, и целует. Куда-то в затылок, в ухо кусает и лижет хрящик. — Слава, — вдавливает ему, наверное, лёгкие в кровать, дышать невозможно, — хватит пиздеть. Слава смеётся в матрас, спихивает Мирона и вытягивается рядом, продолжать по-идиотски ржать. Мирон рядом интеллигентно хмыкает пару раз. — Теперь можешь идти. — Вставай и уноси кота, — требует Мирон, приподнимаясь на локтях. С кровати Слава почти скатывается. До подъезда меньше, чем минуту идти, как удобно приютил их двор-коробочка. Поэтому Мирон и уходит теперь только под утро. Целует Славу на пороге сочно и долго, словно не обещает, что вернётся. Почти уверен, что зароется в листах и текстах, потому что тянет ручку в пальцы. Вдохновение так хорошо бьёт. Вдохновение слово такое избитое, лишённое конкретики и образа. А назвать Славу музой, не подходит по параметрам. — Что смеёшься? — шепчет Слава в губы? — Сам себе. — Глаза у тебя красивые, приходи ещё. Мирон убирает руки с его лица и отпускает. Здесь — хорошо и душно. Влажно, затягивает в болото, тянет к Славе и в трясину, залечь под подушки и одеяло. Хочется остаться, надо бы остаться: — Почитаешь, что напишу? Слава мажет взглядом и смотрит в пол. — Мне не понравится. Он досмеивается уже на лестнице, сутулясь, сбегая вниз. *** Через двор идёт неделю спустя, пропустив вперед дожди, залившие все поверхности, заляпавшие траву грязью. Пакетик в руках шуршит, привлекая внимание. Слава сидит на скамейке с котом на руках, показушно глубоко дышит, показывая, как наслаждается свежим воздухом. Мирон стряхивает со скамейки капли и протирает рукавом, усаживаясь рядом. — Ты давно не гулял. Слава смотрит близко в глаза, не обиженно, а снова злобно. Колется. — Ждал, пока номерок квартиры скинешь. С дерева сдувает капли на нос коту. Все вокруг хмурится и ползет туманом, посидят немного и совсем накроет, придется идти на ощупь, хвататься за руки в панике, подсвечивая телефоном. Мирон бы посидел еще, руки у Славы пока теплые. — Я так могу показать, пойдешь?