Прости, что всё ещё люблю

      Ещё несколько лепестков упали на пол, тут же испачкавшись в одном из пятен крови. Дазай в исступлённой ярости ещё несколько раз полоснул себя ножом по груди. Хотелось вскрыть грудную клетку и просто вырезать это цветущее сердце и выбросить его вон. Лучше уж умереть, прямо здесь, прямо сейчас, лучше убить себя своими руками, чем каждый день смотреть на эти лепестки.       Это началось шесть лет назад. Тогда впервые, закашлявшись, он увидел несколько маленьких белых лепестков сирени, вылетевших у него из горла.       Все знали, что с ханахаки долго не живут, и Дазай, с самого начала не надеявшийся на взаимную любовь, сразу начал приучать себя к мысли о скорой смерти. Эта мысль неожиданно показалась ему тогда такой простой и естественной, что он даже не стал никому рассказывать о своей болезни, чтобы не мучить себя и других бессмысленным сочувствием. Но смерть почему-то всё не наступала, и ожидание её становилось мучительным. Приступы кашля и удушья, случавшиеся чаще всего рано утром и поздно вечером, из-за чего их оказалось нетрудно скрывать, изматывали не так сильно, как ядовитая смесь из страха и надежды, которыми был пропитан каждый день. «Смерть наступит сегодня? Или нет? А вдруг я задохнусь прямо сейчас? Ах, лучше бы уже задохнуться и перестать гадать.»       Однажды утром, уже привычно сидя на полу в ванной и кашляя лепестками, он начал задыхаться и уже улыбнулся «Неужели это мой последний вдох? Наконец-то!», как очередной комок лепестков вырвался из его горла и он почувствовал, что снова может дышать. «Нет. Снова нет. Почему снова нет?! Сколько можно?!» — тогда он впервые не выдержал и в бессильной ярости схватил лежавшую у раковины бритву и полоснул по шее. «Если я всё равно умру, то почему бы мне не убить себя самому? И правда, ведь так гораздо лучше — один раз осмелиться на достаточно глубокий порез и навсегда избавиться от страха и ожидания». Но смерть отказалась принимать подачку. У него не получилось умереть тогда. И не получилось умереть до сих пор. Шесть лет. Никому ещё не удавалось так долго прожить с ханахаки. И вряд ли кому-то удавалось выжить после стольких попыток самоубийства — Дазай уже потерял им счёт. Судьба будто смеялась над ним — он много слышал о том, как умирали по тысячам разных причин люди, любившие жизнь и цепляющиеся за неё, а он, в отчаянии жаждущий смерти, не мог умереть, как ни пытался. Возможно, ему просто предназначено умереть в какой-то определённый день, и болезнь заберёт его только тогда? По крайней мере, очень часто именно она не давала ему умереть по своей воле: стоило ему сделать сильный порез, отхлебнуть яда, подойти к краю крыши или перилам моста, как он терял сознание от мешающих дышать лепестков в горле, и каждый раз через пару минут, заходясь в приступе кашля, приходил в себя, совершенно обессиленный, но каждый раз всё ещё живой.       Дазай уже отчаялся, и в последнее время даже не предпринимал новых заранее обречённых на провал попыток. Только иногда, сердясь на всё не желающую отпускать его жизнь, он покрывал своё тело мелкими порезами. Они не были опасны для жизни, но немного помогали выместить ярость смешанную с безнадёжностью. Капельки крови на лепестках, разлетевшихся по плиткам на полу ванной, уже давно стали привычным зрелищем для Дазая, а бинты, скрывающие руки и шею юноши, — для всех, кто его знал.       Дазай не делал секрета из своих попыток умереть, и окружающие никак не могли понять — что может заставить умного, способного, перспективного молодого человека пытаться покончить с собой. На расспросы Дазай отвечал, что просто не видит смысла в своей жизни. И это вполне можно было считать правдой — он привык очень остро осознавать собственную смертность, и это не давало ему по-настоящему стремиться к чему-нибудь и радоваться достижениям, ведь все они не будут иметь никакого значения, если вдруг окажется, что сегодня он умрёт. Да, он знал, что он способный, и в мафии его ценили, многие задания были великолепно выполнены именно благодаря ему, но он всегда понимал, что среди всех его достижений нет ни одного, мысль о котором, если сегодня он вдруг почувствует, что наконец-то умирает, заставила бы его улыбнуться. В последний миг жизни на его губах, вероятно, застынет слабая улыбка облегчения, но не более того. Ничего из сделанного им, когда он был в мафии, не заставляло его гордиться, не грело душу.       И после того, как, покинув мафию, он вступил в детективное агентство, ничего не изменилось. По большому счёту, ему вообще было всё равно.       Дазай в последний раз полоснул по груди и отложил нож. Закрыв глаза, сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, убеждаясь, что приступ кашля закончился, так же как и приступ ярости. Это была настолько же привычная процедура как утреннее умывание или чистка зубов. Он открыл глаза и поднялся на ноги. На полке возле с зеркалом как всегда лежали наготове чистые бинты, бутылочка перекиси водорода и несколько тюбиков и склянок с мазями для тех ран что посерьёзнее. Он обработал свежие порезы, безэмоционально глядя, как пузырится перекись, соприкасаясь с кровью, и принялся неспешно накладывать бинты на новые и старые шрамы. Когда-то давно он немало намучился, прежде чем разобрался, как правильно делать перевязки, чтобы бинты не развязывались, не сползали и не слишком давили на и без того ноющие царапины. Но зато теперь он смог бы забинтоваться даже спросонья с закрытыми глазами, или едва в сознании от сильной раны, и под умелой рукой бинты ложились на кожу мягко, почти ласково, защищая от боли не хуже обезболивающих мазей.       Закончив перевязку, Дазай мельком взглянул на себя в зеркало. Усталое, и даже скорее измученное лицо было похоже на размокшую картонную маску, из прорезей которой глядели ещё более измученные глаза. Заглядывать в них Дазаю не хотелось — всё равно ничего хорошего бы он не увидел в отражении собственных зрачков. Даже удивительно, как в двух маленьких чёрных кружочках помещается столько пустоты.       Он открыл кран и, зажмурившись, умылся, после чего, не открывая глаз, сделал ещё один глубокий вдох и глубокий выдох, запрокинул голову назад, как будто пытаясь вытрясти из неё головную боль и дурные мысли, и усилием воли растянул лицо в улыбке. Снова выпрямил голову, ещё один медленный вдох и выдох, открыл глаза. Другое дело.       Это была привычная маска, которую он всегда надевал прежде чем выйти из дома: лёгкая улыбка, легкомысленно-рассеянное выражение лица, скучающий взгляд. Даже в глаза теперь, пожалуй, можно взглянуть, впрочем слишком всматриваться в них всё рано не стоит.       Дазай потянулся. Осталось только протереть пол от капель крови и подмести лепестки, и ежедневный утренний ритуал закончен.       Он присел на корточки и подобрал несколько лепестков — нужно будет потом разглядеть повнимательнее. Наскоро протёр пол и вышел из ванной, на ходу рассматривая лепестки.       Решение не рассказывать никому о своей болезни имело и отрицательные стороны. Например, Дазай не мог попросить помочь ему найти какого-нибудь специалиста по ханахаки (должны же, наверное, быть такие) чтобы расспросить его о своих симптомах болезни. Приходилось разбираться самому, опираясь только на довольно скудные общеизвестные факты и личные наблюдения.       Когда Дазай впервые заметил, что лепестки цветов не всегда одинаковые, он не знал, нормально это или нет, и что это может означать, и решил из любопытства найти хотя бы названия этих цветов — мало ли, вдруг потом посчастливится где-нибудь услышать что означает то, какие именно цветы растут у тебя на сердце. Это, правда, оказалось не так уж и просто — Дазай прежде никогда особенно не увлекался ботаникой, и ему приходилось тратить немало времени, чтобы находить нужные цветы по одному только виду лепестков. Но прикладываемые усилия вознаградились, когда однажды он наткнулся вместе с названием цветка на описание его значения на языке цветов. Он не обратил бы на это внимание, если бы описание цветка неожиданно не совпало с его мыслями в тот день. Это заставило Дазая продолжить исследования, в которых он выяснил, что цветы могут указывать на его состояние, состояние объекта его влюблённости — виновника его болезни, и в целом на положение дел, даже иногда предсказывая его.       В итоге, как некоторые люди начинают день с чтения гороскопа, Дазай привык каждое утро рассматривать лепестки и сверять значения цветов по одному из толстых справочников, которыми он обзавёлся для удобства. Некоторые цветы — те, что встречались чаще всего, — он уже выучил наизусть, но иногда встречалось и что-то незнакомое.       В этот раз среди лепестков были хорошо знакомые маленькие лепесточки лаванды — «одиночество», и более крупные — анемона — несколько значений, но скорее всего тоже «одиночество». Хорошо знакомые, привычные цветы. И ещё один лепесток — белый, вытянутый. Ромашка? Нет, скорее хризантема. Белая хризантема. Она была редкостью, и её значения Дазай не помнил. Незнакомые цветы не попадались довольно давно. В некотором волнении Дазай снял с полки книгу и принялся листать страницы. «Хризантема»… «Хризантема белая»…       «Хризантема белая — правда, истина.» Дазай несколько раз задумчиво перечитал эту фразу. Значительно. Но совершенно непонятно.       Истина? Но в чём истина? Если бы его беспокоил какой-то вопрос, он бы решил, что узнает правдивый ответ на него, но у него не было никаких вопросов. А может быть… Ведь открытие истины можно считать достойным завершением чего угодно, а значит… Ох, нет, эти домыслы притянуты за уши. Нет, белая хризантема не может означать, что ему наконец-то удастся умереть. Смерть означают не белые, а чёрные цветы. А абсолютно чёрных цветов в природе не существует, значит, он никогда не получит предвестие своей смерти, давно пора смириться.       Он закрыл книгу, заложив её лепестком хризантемы и задумчиво поднял взгляд, глядя прямо перед собой на пробивающийся сквозь жалюзи на окне утренний свет.       Если сегодня и должна открыться какая-то там истина, то, пожалуй, больше шансов узнать её, выйдя на улицу, а не просидев дома весь день. Всё равно он думал пойти побродить куда-нибудь — когда все цветы говорят о твоём одиночестве, возможность провести выходной не выходя из дома больше похожа на пытку, чем на отдых.       Дазай поставил книгу обратно на полку, оделся и вышел на улицу, даже не вспомнив о том, что забыл позавтракать. После полумрака квартиры с вечно закрытыми жалюзи, которые Дазай не то чтобы не хотел, а просто забывал открывать, яркий свет на улице заставил его зажмуриться. Обычно, когда он выходил из дома направляясь в агентство, было более ранее утро и солнце светило ещё не так ярко, так что он успевал привыкнуть к свету более постепенно.       Он коротко встряхнул головой, заложил руки в карманы плаща и прогулочным шагом неспешно двинулся в первом попавшемся направлении. Голова снова начинала болеть, причём не только от пекущего солнца. Был май и на каждом углу на клумбах начинали распускаться цветы. Дазай терпеть не мог цветы, ему по горло хватало тех, что каждый день роняли лепестки на пол в его ванной. Он привык придавать цветам слишком большое значение. А от всего этого мельтешения цветов насаженных по клумбам «просто так» «для красоты» теми, кто и понятия не имел о их значении, начинала раскалываться голова и подступала тошнота. Хуже всего были те цветы, значения которых он помнил. А среди них хуже всего были те, которые вызывали ещё и воспоминания о каких-то событиях.       Вот, например, торчат на клумбе тюльпаны. Кошмарные цветы. Тюльпаны Дазай не любил ещё до ханахаки. Толстокожие, примитивные, прямые и простые до банальности — в них не было никакого изящества и нежности, свойственных обычным цветам. И почему их так любят сажать на клумбах? Причем выбирают самые худшие цвета. Вот, например, жёлтые. «Тюльпан жёлтый — безнадёжная любовь»… Это был всего лишь один лепесток, но один из тех случаев, когда он едва не задохнулся, а потом ещё кашлял кровью… Жёлтые тюльпаны — кошмарные цветы.       А здесь у подъезда цветёт сирень. Сирень. А вот сирени было слишком много. Сирени всегда слишком много, и во дворах, и у него в сердце. Сирень очень простая, и кажется даже что ненавязчивая, но она задавит тебя своим количеством, загонит в угол, возьмёт в кольцо, заставит заметить себя и заполнит мелкими лепестками весь пол. Вот здесь у высокого куста ветка выгибается над дорогой так, что если кто-нибудь ростом с Дазая будет идти задумавшись, то непременно уткнётся в неё лицом. У каждого цвета сирени своё значение. Нахальная ветка над дорогой — лиловая. «Сирень лиловая — «Любишь ли ты меня еще?». К горлу подступает ком.       И первые цветы, которые проросли в его сердце — тоже была сирень. «Сирень белая — чистота, невинность, первая любовь». Сперва по два-по три лепестка в день. Он долго не понимал, что происходит. Он никого не любил тогда. По крайней мере, был уверен что никого не любит. «Точно не стоит никому рассказывать, ещё узнают что я первый в мире человек заболевший ханахаки без любви. Неужели она могла появиться просто от ощущения одиночества?». Когда лепестков стало больше, он начал всерьёз волноваться. Ну не может такого быть, что влюбился и не заметил. Он нервно вглядывался в лица всех более и менее знакомых девушек, пытаясь понять из-за кого в его сердце цветут цветы, но все они упорно казались не теми. Впрочем, его метания длились только до тех пор, пока его не отправили на очередное задание вместе с…       Миновав не в меру пышный куст лилово-белой, как будто специально в тон воспоминаниям, сирени, Дазай неожиданно для себя выбрел на набережную, и тут же остановился, заметив фигуру человека задумчиво пристроившегося у перил, отделяющих набережную от реки, прямо напротив Дазая. От одного его вида зашевелилось что-то в груди, так, что Дазай испугался, как бы не раскашляться прямо посреди улицы. Проклятая сирень… Проклятый день. И проклятая хризантема — стоило всё-таки остаться дома. Человек у перил стоял к набережной спиной, глядя на реку, и скорее всего ещё не успел заметить Дазая, так что не поздно было просто развернуться и уйти, но ему почему-то показалось, что если он уйдёт, это будет выглядеть как бегство, поэтому Дазай напустил на себя как можно более безразличный вид и тоже подошёл к перилам. — Привет, вешалка-для-шляп! — Чего тебе, скумбрия бинтованная? — вяло огрызнулся Чуя, выдыхая струю дыма — Угостишь сигаретой? Чуя задумчиво уставился на наполовину скуренную сигарету в своей руке — Нет, — буркнул он наконец. — Ты же вроде не куришь. Если попросил просто чтобы что-нибудь спросить, то мог бы придумать что-нибудь поостроумнее. Дазай взглянул на него и, всё-таки не выдержав, кашлянул, едва успев закрыть рот рукой, чтобы поймать вылетевший из него лепесток и спрятать в карман — Вот видишь, — продолжил Чуя, — ты от дыма кашляешь, какие уж тебе сигареты. Дазай облокотился на перила. Тут же предупреждающе начала кружиться голова — «Смотри мне, решишь прыгнуть — вырубишься ещё по эту сторону». Дазай поморщился. Он был явно не в том состоянии для разговора. — А что ты тут делаешь? — спросил он — Гуляю — отозвался Чуя, — у меня выходной, имею полное право — Ни за что бы подумал, что тебя понесёт сюда. А почему тебе в свой выходной дома не сидится? — Вот ведь прицепился, мумия безмозглая! — огрызнулся Чуя, но потом неожиданно доверительно сообщил — Чёртова сирень совсем достала. — А что сирень? Чуя фыркнул. — Вот не поверишь, у меня, кажется, на неё аллергия. Всю жизнь не было и тут появилась. — Ну так тем более сидел бы дома, — заметил Дазай с почти искренним сочувствием. — Дуры-соседки пять кустов прямо под окном посадили — поведал Чуя, — с закрытым окном душно до невозможности, а с открытым окном — сирень. И по городу везде. Над рекой хотя бы ветер всё уносит, хоть где-то хорошо. Гуляю, вот, свежим воздухом дышу, — он выдохнул ещё одну струю дыма. — Сочувствую, — вздохнул Дазай, — я бы тоже эту сирень, будь моя воля, никогда в жизни бы не видел. Чуя промолчал — Хочешь, пошли ко мне, — неожиданно сам для себя предложил Дазай, — у меня под окнами нет сирени. Чуя покосился на него, но потом хмыкнул и снова перевёл взгляд на реку Дазай тоже посмотрел на реку. Вид движущейся воды достаточно далеко внизу необъяснимо манил. Интересно, а здесь глубоко? Интересно, а если всё-таки удастся прыгнуть в воду прежде чем потерять сознание, то без сознания наверное ещё больше шансов утонуть? Голова резко закружилась заметно сильнее, так, что Дазаю пришлось до боли в пальцах вцепиться в перила, чтобы сохранить равновесие. Он отвёл взгляд от воды и увидел что Чуя обеспокоенно его разглядывает: — Ты в порядке? Что-то ты бледный. — В порядке, — попытался проговорить Дазай, но вместо обычного голоса получился хрип из-за запершивших в горле лепестков. Он спешно закрыл рот обеими руками и закашлялся. Из-за того, что пришлось отпустить перила, он неловко пошатнулся и, чтобы не упасть, присел на корточки, опираясь спиной о перила. — Прекрати! Серьёзно, это не смешно! Ты действительно выглядишь плохо! Это ничуть не похоже на «В порядке», — Чуя склонился над ним, настороженно всматриваясь в его лицо. — Что с тобой такое? Может, как-нибудь помочь? Ты чего молчишь? Тебе совсем плохо? Дазай сидел не отрывая рук от лица. Рот был полон лепестков, и их некуда было прятать. Чуя пощёлкал пальцами у его лица: — Эй, ты вообще меня слышишь? Дазай зажмурился и попытался проглотить лепестки. На удивление, это у него получилось, только в горле застрял противный царапающий ком. Он убрал руки от лица и повторил всё тем же хриплым голосом: — Я в порядке. Помоги подняться. Чуя с выражением явного сомнения на лице подал ему руку, и Дазай встал, придерживаясь за перила. Его всё ещё немного шатало, и он уже мысленно проклинал себя за то, что вышел сегодня из дома. Но кто же мог знать что так всё обернётся? Раньше такого никогда не было. Раньше ему всегда удавалось контролировать своё состояние. А сейчас при одном взгляде на Чую ему стоило чудовищных усилий сдержать кашель. Нужно было срочно бежать. Он через силу натянул на лицо улыбку: — Я в порядке. Просто солнце яркое, должно быть голову напекло… Чуя с размаху влепил ему пощёчину — Да ничего ты не в порядке! — закричал он так, что гуляющие по набережной прохожие начали на них оборачиваться. — Скорее уж я соглашусь поверить в то, что ты опять простудился, не знаю уж как умудрился посреди весны, но у тебя просто талант. И как всегда дома лежать и лечиться это для тебя слишком скучно, и ты решил специально найти меня, чтобы побесить тем, что ты опять разгуливаешь с температурой. Скажи, я угадал? Я же вижу, что у тебя температура — ты весь бледный, дрожишь, и зрачки мутные. И этот твой кашель — ты всегда начинаешь так кашлять когда промочишь ноги. Ты хоть раз был у врача? Это вообще-то лечить надо, скумбрия ты безмозглая! Хватит уже вести себя как ребёнок, может кому-то и нравилось нянчиться с тобой, но явно не мне. И вообще, мы с тобой уже давно не…-он замялся на долю секунды, -…не напарники. Смирись уже и оставь меня в покое. Дазай стоял, держась за щёку. От резкого удара голова почти перестала кружиться и он чувствовал себя немного лучше — Я пойду, — пробормотал он, — домой. — Замечательно. Проваливай! — одобрил Чуя, и только когда Дазай уже отошёл от него шагов на двадцать, окликнул: — Дазай! — Что? — Уверен, что дойдёшь сам? Ты на ходу шатаешься. Может, проводить? — Дойду.       Дазай не помнил как именно добрался до дома. По дороге снова начала кружиться голова, и он брёл как в тумане, глядя только себе под ноги, боясь что упадёт, если переведёт взгляд. А когда он подходил к своему дому, вдруг снова подкатил к горлу кашель, и он, неуклюже цепляясь за перила лестницы, едва успел добежать до своей квартиры и прикрыть за собой дверь, прежде чем зайтись в страшном приступе кашля. Цветы хлынули просто водопадом, и успели образовать целый ворох на полу коридора, прежде чем приступ закончился. Дазай, тяжело дыша, обессиленно рухнул на колени, а потом, подумав, лёг прямо на пол, невидящим взглядом уставившись на груду лепестков. Что с ним такое? Что происходит? Приступ кашля посреди дня — такого никогда раньше не случалось.       Так плохо он чувствовал себя, наверное, в последний раз ещё в мафии, когда на одном из заданий его сильно ранили, и он так же еле мог идти и пару раз терял сознание, а Чуя тащил его на плечах и уговаривал потерпеть. Это было, когда они были ещё… парой. Дазай хмыкнул. Даже в мыслях он замялся перед этим словом — настолько странно теперь было об этом подумать.       Он вспомнил, как Чуя бросил сегодня: «Мы с тобой уже давно не… напарники». «Не напарники» — тоже правда, но зачем тогда эта пауза? «Мы больше не встречаемся, мы больше не пара, не влюблённые, — вот что на самом деле он хотел сказать. — Я больше не люблю тебя, и не буду прощать твои выходки»       «Больше не…»       На самом деле ханахаки мучила Дазая не шесть лет, а чуть больше пяти. Было и такое время, когда растущие в сердце цветы не приносили боли.       Тогда прошёл примерно год с тех пор, как Дазай понял, кто виновник весны в его сердце. Он уже ни на что не надеялся. Именно из-за этого он никому не говорил о своей болезни. Когда он ещё думал, что влюблён в девушку, он иногда представлял, как подойдёт к ней и скажет «Знаешь, ты заставляешь моё сердце цвести». Было бы мило, романтично и немного грустно. Можно было бы говорить, что любишь её до смерти, что умрёшь без её любви…       Но это была не девушка. Цветы в груди начинали шевелиться, как будто расти быстрее, при взгляде на рыжеволосого напарника. Дазай долго не хотел верить в это.       Он чувствовал, не только по цветам, но и по собственным чувствам, что влюблён в Чую. Но он понимал, насколько безнадежна эта влюбленность. Начать с того, что они с Чуей одного пола. Это было неправильно, наверняка общество бы осуждало такие отношения, и неизвестно как к этому отнесся бы сам Чуя. Дазаю и самому было сложно смириться с этим, разум кричал, что это глупо, дико, неправильно, но та часть, которая отвечала за чувства, упорно возражала: да, наверное глупо, наверное неправильно, но что Дазай может поделать с тем, что он любит? Да, он может скрывать свои чувства, может никому о них не рассказывать, но заставить их исчезнуть ему не под силу. Тем более, если сердце уже цветёт.       И всё же, гораздо проще было бы любить кого угодно другого, но не Чую. Ведь тот, казалось, ненавидел Дазая. И если даже сказать прямо «Я умру без твоей любви», то наверняка получишь ответ «Ну и замечательно, чем скорее тем лучше». Впрочем, Дазай никогда не думал пытаться шантажировать кого-то своей болезнью. Чтобы спасти от ханахаки нужна настоящая любовь, попытка любви построенная только на жалости к обреченному на смерть здесь не поможет. А заставлять быть рядом человека, который ничем не может тебе помочь, и на самом деле не любит тебя, — пытка для обоих, лучше уж сделать так, чтобы страдал только один, даже если этим одним окажешься ты сам. Поэтому Дазай не говорил ни о влюблённости, ни о болезни ни Чуе, ни кому-либо другому. И каждое утро и иногда по вечерам кашлял лепестками акации, сухо констатировавшими по всем справочникам: «тайная, скрытая любовь».       По крайней мере, он был рад, что мог довольно часто видеться с Чуей, почти каждый день. Продолжал ссориться с ним по мелочам, но когда тот не видел, не сводил с него восхищённого взгляда. Прежде Дазай вообще не верил в любовь, а теперь знал точно — любовь существует, а ещё существует не взаимная любовь. И когда ханахаки наконец убьёт его, Чуя так и не узнает, что он был влюблён в него.       Впрочем иногда белизну лепестков акации разбавляла гортензия — «скромная надежда». И иногда при взгляде на Чую Дазаю неумолимо хотелось схватить его за руку, прижаться, зарыться лицом в рыжие волосы, прикоснуться губами к щеке. Но он сдерживался.       До тех пор пока однажды среди привычных лепестков не заметил незнакомые, такие маленькие что едва различимые, жёлтые лепесточки. Поиск нужного цветка занял очень много времени, и когда Дазай наконец нашёл его, он не поверил самому себе, и попытался искать дальше, но ничего другого не нашёл, и вернулся к найденному определению, перечитывая его снова и снова, не в силах понять, неужели его глаза видят то, что видят.       «Амброзия — Ваша любовь взаимна.» На следующий день Дазай неуверенно вился вокруг Чуи: — Чууууууууууя, мне надо кое-что с тобой обсудить — Чего тебе? — Да нет, не сейчас. Это нужно очень серьёзно обсудить, так что может быть пойдём куда-нибудь, ну не знаю, чай попьём? И поговорим. Ну, вечером, когда будешь не занят — Звучит так, как будто ты меня на свидание приглашаешь — фыркнул Чуя В итоге как-то вышло так, что пошли они домой к Чуе. — Ну, что ты там хотел мне сказать? — Спросил Чуя запирая дверь квартиры. — И, кстати, ты действительно хочешь чай? Потому что лично я буду вино. У меня там есть одна ещё не открытая бутылка — Ну, тогда я тоже. Эм… В общем, дело в том, что…- Дазай судорожно пытался придумать, что сказать. Вроде бы общую суть можно было заключить в обычном «Я люблю тебя», но нельзя же сразу так. Он решил для начала немного поболтать о какой-нибудь чуши, чтобы мысленно подготовиться…       Вспомнил он об этом, только когда Чуя, печально посмотрев на просвет на пустую бутылку, спросил: — Всё равно пью тут я один, а ты только говоришь и говоришь и даже не отхлебнул. Может я тогда и из твоего бокала допью? — Ладно — Дазай собирался передать бокал Чуе через стол, но вместо этого Чуя встал, чуть покачиваясь, обошёл вокруг стола, невозмутимо уселся Дазаю на колени и взял бокал из его рук. — Честно говоря, я совершенно не понял, что ты там хотел мне сказать — признался он Дазай прикрыл глаза, глубоко вдохнул, и на выдохе выпалил: — Хотел сказать, что я люблю тебя. Чуя обернулся на него, случайно облив вином рубашку и бинты Дазая, потом медленно встал и пересел так, чтобы сидеть к нему лицом — И я. Я тоже тебя люблю.       Утром Дазай не сразу понял где он. Он лежал, завернувшись в плед на самом краю дивана в какой-то смутно знакомой комнате. Он повернулся на другой бок. Рядом, намотав на себя одеяло, спал Чуя. Дазай вспомнил, как вчера наплёл ему гору какой-то чепухи (смешно, но он даже сам не мог вспомнить что именно говорил), да ещё и в любви признался…       Он сел на кровати, поморщился, встряхнул головой, ещё раз взглянул на спящего Чую и поплёлся в ванную.       Умываясь, Дазай пытался вспомнить, не проболтался ли вчера Чуе о том, что болен ханахаки. Кажется, нет. Это хорошо, не стоит ни о чём рассказывать, пока он не уверен, что Чуя действительно тоже любит его. Вчерашние слова не в счёт — Дазаю уже приходилось до этого несколько раз иметь дело с пьяным Чуей, и признаний в любви он успел наслушаться предостаточно, как и много чего ещё. Глупо, но скорее всего придётся начинать весь разговор заново. Только в этот раз надо постараться сделать вступление покороче, иначе это никогда не закончится. И даже если Чуя любит его, всё равно, пожалуй, не стоит говорить о своей болезни, незачем навязывать свои проблемы, тем более, что теперь он вроде уже не должен умереть. С чего он вообще вспомнил о ханахаки? Так, стоп… Внезапно пришедшая в голову мысль заставила Дазая удивлённо уставиться в лицо своему отражению в зеркале, будто ожидая что оно ответит, как такое вообще возможно: он ведь не кашлял сегодня. От чего он проснулся? Он не мог сказать точно. Но ведь обычно он каждое утро просыпался от ощущения удушья от забивших горло лепестков, доползал до ванной, чтобы не пачкать пол в комнате, и, сидя на полу, кашлял минут по десять. Каждый день. Уже больше года. А сегодня этого не было. Всё ещё не веря, Дазай попробовал немного покашлять и выплюнул в раковину один единственный микроскопический лепесток. Амброзия.       Когда Дазай вернулся в комнату, Чуя ещё спал. Воспользовавшись тем, что Дазай уходил, он занял всё пространство дивана, раскидав в разные стороны руки и ноги. Глядя на это, Дазай не сдержал улыбку. Эта улыбка была совершенно непохожа на все те, что он надевал на своё лицо как маски. Он вообще не помнил, улыбался ли так когда-нибудь. Ну, может, разве что в детстве.       Дазай сел на пол у дивана, продолжая любоваться спящим Чуей. Они спали в одежде, но всё-таки то, что можно было, сняли, и сейчас Чуя в одних только футболке и брюках выглядел таким беззащитным и открытым. Непривычно было видеть голую шею без ошейника-чокера. Дазай поймал себя на мысли, что очень хотел бы прильнуть к этой шее и покрыть её поцелуями. Но нельзя, а то Чуя проснётся. И всё же, Дазай никогда прежде не испытывал такого сильного желания прикасаться губами к чужому телу. Если бы только точно знать, что Чуя не будет против, Дазай бы непременно разбудил бы его поцелуями, стянул бы с него ещё и футболку, и покрыл бы поцелуями каждый сантиметр тела Чуи, которое сейчас казалось самым совершенным во вселенной.       Он покраснел и отвернулся. Нет, о чём он вообще думает? Чуя терпеть не может нежностей, он точно пошлёт Дазая со всеми этими поцелуями. Это желание надо задавить и закопать поглубже, как и все прочие желания, на прикормку цветам.       Чуя зашевелился во сне и свесил с дивана руку. Непривычно было видеть руки Накахары без перчаток. Дазай невольно залюбовался, а потом, не сдержавшись, взял Чуину ладонь в свои и нежно прикоснулся к ней губами. Чуя что-то забормотал во сне, повернулся на бок и открыл один глаз. — Где я? — сонно спросил он — Э… У тебя дома. — А что здесь делаешь ты? — Ну, я приходил вчера, а потом… Чуя что-то невнятно пробормотал и поморщился — Но я уже ухожу, — поспешил заверить Дазай, собираясь встать с пола — Стой, стой, — перебил Чуя. — Я почти ничего не помню, особенно после того как мы… или я?.. всё допили, ты там кажется что-то нёс… ничего не помню. Но ты сказал, что ты меня любишь, так? Дазай замер. — А я сказал, — продолжил Чуя, — что тоже тебя люблю, — он усмехнулся: — Честно говоря, это вообще единственное, что я могу вспомнить. Но… в общем, это правда. — П-правда? — пробормотал Дазай — Правда. Ты мне нравишься, Осаму, — Чуя подвинулся, освобождая место рядом с собой. — Не уходи сейчас. Иди сюда. Дазай лёг рядом, и Чуя обнял его за шею. Дазай, смущаясь, поцеловал его в щёку. Чуя усмехнулся и поцеловал его в губы.       Дазай потом ещё долго не мог поверить в случившееся. Ему казалось что он просто умер и попал в другую жизнь. Приступы кашля совсем прекратились, единственный лепесток амброзии тем утром оказался последним на долгие месяцы. Непроницаемые лица-маски, которые Дазай продолжал примерять по утрам, теперь нужны были чтобы не выдавать глупую счастливую улыбку, которая пыталась занять место на лице, когда на влюблённые взгляды напарника Чуя отвечал едва заметной улыбкой. На людях они продолжали шумно ссориться, но стоило наблюдателям уйти, оставив их наедине, как, раззадоренные наигранной ссорой, они прерывали выяснения отношений поцелуями, запуская руки друг другу под одежду. Дазай всё чаще оставался у Чуи на ночь, неделями не появляясь дома. Теперь по утрам Дазай просыпался от того, что затекала рука, которая вечно оказывалась придавлена спящим Чуей из-за того, что Дазай обнимал его во сне. Чуя, вечно мрачный когда приходилось рано вставать, привык просыпаться от нежного поцелуя в щёку и идти завтракать сваренным Дазаем кофе. Дазай часто просил Чую помочь завязать бинты. В этом не было никакой необходимости — он давно умел забинтовываться сам, — но ему нравилось, как Чуя бережно прикасается к коже, помогая накладывать повязки, и заботливо спрашивает «Так не слишком туго?». Новых шрамов на теле Дазая больше не появлялось — теперь бинты скрывали под собой от посторонних глаз яркие пятна оставленных Чуей засосов. «Я безумно тебя люблю» — шептал Чуя на ухо Дазаю, «Бесконечно люблю тебя» — отвечал Дазай. Когда-то он не верил в любовь, а теперь знал — любовь существует, и существует взаимная любовь. Тогда казалось, что вечная…       Они всего пару месяцев не дотянули до годовщины их отношений. В то время в мафии их неожиданно завалили бумажной работой, так что они возились с ней допоздна и приходя домой сразу же ложились спать, едва находя в себе силы обняться и пожелать друг другу спокойной ночи. — Лучше бы нас послали на задание, — вздохнул Чуя, когда они в очередной раз сонно плелись в штаб мафии навстречу очередному дню проведённому в составлении и проверке гор каких-то бумажек. — Серьёзно, даже использование порчи не так сильно выматывает, как это всё. Неужели во всей мафии некому этим заниматься кроме нас? — Мы же имеем право на выходной, может останемся дома завтра? — предложил Дазай. — Или куда-нибудь вместе сходим. Мы так давно не проводили время вдвоём, нам стоит отдохнуть. — Ты серьёзно думаешь, что при таком завале мы можем позволить себе просто взять выходной? Мне кажется лучше уж поскорее со всем разобраться и идти отдыхать со спокойной душой. И по поводу отдыха, знаешь, я лучше бы предпочёл как следует выспаться. Слушай, ты не обидишься, если я сегодня посплю один, а ты переночуешь у себя? — Ну… Ладно, как хочешь. Нам действительно стоит выспаться. И моя рука отдохнёт от того, что на ней каждую ночь кто-то лежит. — Спасибо, что ты понимаешь.       Вечером они коротко попрощались и впервые за долгое время разошлись каждый по своим квартирам. Возвращаться в свою квартиру было странно и непривычно. Хоть он пару раз и заходил сюда вместе с Чуей, но всё же больше давно заброшенная квартира напоминала о временах одиночества, безнадёжности и попыток умереть. Впрочем, не всё ли равно, где спать одну ночь? Он отправил Чуе сообщение «Спокойной ночи. Я люблю тебя», немного подождал ответа и, не дождавшись, лёг спать с ощущением какой-то неопределённой тревоги, которое, впрочем, он списал на неожиданное возвращение в старую квартиру.       Он проснулся от того, что замёрз, и, открыв глаза, обнаружил, что во сне стянул с себя одеяло и, смотав его во что-то вроде кокона, всю ночь обнимал, прижимая к себе. Он сел на кровати. В горле немного першило. «Ну вот, — подумал Дазай, — замёрз и простудился, только этого ещё сейчас не хватало». Он закашлялся. Почти за год он уже забыл, что это может означать. К его ногам упало несколько жёлтых гофрированных лепестков с рваным краем. Дазай, холодея, уставился на них. Этого не могло быть… Ведь всё же уже прошло, прошло навсегда. Или нет? Он дрожащими руками поднял один из лепестков, повертел, рассматривая, и, всё ещё не желая верить в происходящее, пошёл к полке со справочниками. Хорошо, что переезжая к Чуе, справочники, которые, по-сути, уже не были нужны, он брать с собой не стал. «Гвоздика», «Гвоздика жёлтая». «Гвоздика желтая — «Ты избегаешь меня?»       Дазай постучал и, не дожидаясь ответа, ворвался в кабинет Чуи. Чуя на секунду поднял глаза и снова углубился в изучение какого-то документа — Ты что, уже со всем закончил? — спросил он не отрываясь от бумаг. — А я ещё нет. Если всё равно свободен, можешь немного помочь? Или тебе уже другое задание дали? — Нет, я ещё ни с чем не закончил, — Дазай пододвинул стул и сел не напротив Чуи, а сбоку, так, чтобы их не разделял стол. — Просто хотел поговорить. Скажи, у нас всё нормально, или что-то не так? — Вроде всё как всегда, — Чуя поднял на него усталый взгляд. — Ты действительно уверен что нам нужно разговаривать об этом прямо сейчас? Я из-за тебя запутался о чём читал. — Извини. Просто из-за этого всего… Знаешь, такое чувство, что мы с тобой не больше чем напарники. — А это плохо? Извини, я ничего такого не имею в виду. Просто я думаю, мне, кажется, стоит отдохнуть ещё и от отношений. Нет, я не собираюсь тебя бросать, но мы ведь можем побыть друзьями, как думаешь? — Да, как хочешь, — пробормотал Дазай, вставая. — Извини, что помешал. Кстати, удалось выспаться сегодня? — Да, спасибо. — Тогда я сегодня снова не приду? — Ладно.       В этот вечер Дазай даже не стал дожидаться Чую, а сразу пошёл домой. Квартира, стены которой привыкли видеть его разбитым и одиноким, квартира, в которой он много раз пытался совершить самоубийство — не это ли называется «дом, милый дом»? Даже вещи от Чуи забирать не придётся — всё что ему по-настоящему нужно осталось на этой квартире. Он прошёлся по комнате заглядывая во все ящики. Тут подобралась славная коллекция, хорошо, что он не стал ничего выбрасывать, когда ещё думал, что с попытками умереть покончено. Вот около десяти пузырьков с разными ядами и ящик битком набитый таблетками, за время его отсутствия наверняка истёк срок годности, но тем лучше, пожалуй; вот пистолет и патроны к нему; вот просто великолепная верёвка — достаточно длинная, чтобы её можно было привязать практически куда угодно, прочная и гладкая, так что затягивалась легко и плавно; вот две коробки одноразовых лезвий; а вот небольшая коллекция ножей. Один из ножей, кстати, был подарком Чуи. Дазай не помнил, когда и почему привёз его на эту квартиру к остальной коллекции, но сейчас он был рад, что этот нож оказался здесь. С кривой ухмылкой Дазай взял нож в руки. Очень неплохой, он ещё не пользовался им и лезвие не успело затупиться. Дазай снял плащ, пиджак и рубашку — незачем их пачкать, и зачем-то взял телефон, снова написал Чуе «спокойной ночи», подумав, «я тебя люблю» добавлять не стал. Напротив вчерашних сообщений всё ещё висел значок «не прочитано». — Я не люблю тебя, — прошипел Дазай, с яростью бросая телефон на диван, и снова беря в руки подаренный Чуей нож. — Я не люблю тебя, — он сорвался на крик, — Ничего не случилось, нет, всё в порядке, мы друзья, мы напарники, все знают, что мы великолепный дуэт, чувства тут лишние, и без этого всё хорошо, великолепно! Нет, нет, ты ни в чём не виноват, просто мне с самого начала было суждено умереть в одиночестве, иначе бы не было ханахаки, какой смысл в смертельной болезни, если она излечима? Нет, всё было ясно сразу, меня нельзя любить, так не бывает. Но ты попытался, — Дазай едва не задохнулся, когда это понял, — ты действительно любил меня искренне, ты заставил болезнь отступить на какое-то время, да, спасибо за это. Но это же с самого начала было бессмысленным, меня нельзя любить, это невозможно. Ты не виноват, что не можешь любить меня больше, это только я виноват, что подумал, что ты действительно сможешь меня спасти. Извини. Ты прав здесь от начала и до конца, ты искренне любил меня, а теперь так же искренне разлюбил. Если так надо, то я тоже не люблю тебя. Я не люблю тебя! Я не люблю тебя! Я тебя ненавижу!       Он с силой полоснул ножом по груди, стараясь загнать его как можно глубже. В глазах тут же потемнело и он упал на пол. Пара секунд глухой темноты, и снова свет, боль и кашель, у него изо рта снова летели цветки. Значит болезнь точно вернулась, он так и думал. Значит умереть снова не получится, он понимал это, но, сам не зная зачем, снова ударил себя в грудь ножом. Темнота. Кашель. Дазай стиснул зубы. Может, хотя бы удастся задохнуться лепестками? Удар ножом. Темнота. Кашель. Удар. Темнота. Кашель. Удар. Темнота. Кашель. Удар. Темнота. Удушье. Кашель. Кашель. Цветы вперемешку с кровью. Дазаю не хватало сил даже поднять ещё раз руку с ножом. Кашель. Кашель. Темнота.       Дазай открыл глаза. Похоже, было уже утро. Он провалялся на полу всю ночь, то ли во сне, то ли без сознания. Дазай повернулся на бок и снова закашлялся, добавляя новые лепестки к и без того окружавшей его пёстрой кипе. «Удивительное разнообразие, кстати» — вяло подумал Дазай. Как будто он пытался выбросить из сердца с кашлем все свои чувства к Чуе. Впрочем, нет. Для всех чувств эта кучка лепестков явно маловата. Все чувства заняли бы наверное битком всю квартиру. Дазай с трудом сел и осмотрел рану на груди. Она была до смешного маленькой и уже почти целиком затянулась. Выходит, ему только казалось, что он действительно ранит себя, а на самом деле он терял сознание едва успев проткнуть кожу. Как всегда. Глупо, очень глупо. И с чего он вообще взялся резать грудь? Снова в наивной попытке напрямую добраться до сердца? Глупо. Куда надёжнее запястья или шея, там есть шанс, если повезёт, потерять достаточно крови даже от небольшого пореза. Впрочем, это он тоже пробовал прежде, и почему-то тоже ничего не получилось. Вздохнув, Дазай пошёл обрабатывать рану. Накладывая на неё бинты, он вдруг понял, что ему очень не хватает Чуиных рук, придерживающих, поправляющих, завязывающих бинты. Он постарался выбросить эту мысль из головы. Не нужно ему Чуи. Справится сам. «И кстати, — прилетела вдогонку мысль, — теперь не для кого варить кофе». Ну, значит можно и вовсе не завтракать, ведь не в кофе было дело.       Приведя себя в порядок, насколько это было возможно, учитывая, насколько он на самом деле был не в порядке, Дазай взглянул на часы. Было ещё слишком рано, чтобы куда-то идти. Он посмотрел на кучу лепестков на полу комнаты, вздохнул и пошёл за справочником. Столько всего…       «Лаванда — восхищение, одиночество, «Я тебя никогда не забуду», «Никто не заменит тебя»       «Астра белая — «Я люблю тебя больше, чем ты меня!»       «Гвоздика желтая — «Ты избегаешь меня?»       «Ноготки — жестокость, печаль, ревность»       «Базилик — отвращение, ненависть» Что же выходит, даже ненависть будет проростать цветами? Выходит, он не избавится от ханахаки даже если больше не любит Чую? Даже если не испытывает к нему больше ничего кроме ненависти? Впрочем, кому он врёт…       Дазай закрыл лицо руками       Что ж, когда-то он вовсе не верил в любовь, а теперь знал точно — любовь существует. Но существует и любовь не вечная. Наверное, это естественное свойство человека — способность переставать любить, способность забывать одного и может быть потом влюбляться в другого. И как бы он не пытался, Дазай не сможет ненавидеть Чую только за то, что он нормальный. Ханахаки — это, пожалуй, единственная гарантия которая может быть дана человеку в том, что он до скончания дней будет любить только одного. Ханахаки, по-сути, не более чем очень мучительная форма любви. И от неё нельзя избавиться. Вечная любовь — это не норма, это скорее уродство, отклонение несовместимое с жизнью, и способные приспосабливаться организмы давно избавились от этого вредного свойства, а Дазай — вот такой вот инвалид, неспособный разлюбить, даже если захочет. И не обязан же Чуя из-за этого подстраиваться под него.       Дазай вздохнул. Нет, он может сколько угодно кричать что ненавидит Чую, он может кричать это даже настолько искренне, чтобы кашлять потом цветами базилика, но эти цветы не будут единственными, и сердце не перестанет цвести, и Дазай никогда не будет пытаться удержать Чую и пожертвует какими угодно своими интересами ради призрачной надежды что Чуя от этого станет хоть немного счастливее.       Но если он не может избавиться от своей любви, то может быть хотя бы повезёт умереть от неё? Остаётся только надеяться.       Днём они с Чуей пересеклись всего один раз, и Чуя радостно заявил «Я вчера посмотрел, хорошо что ты ко мне мало вещей привозил, не придется забирать». Дазай только что-то неопределённо буркнул в ответ.       Ночью он долго не мог уснуть. Это было ещё одной проблемой которая была вполне привычной до начала отношений с Чуей и от которой он уже успел отвыкнуть. «Я виноват, — думал, он тупо глядя в потолок, — только я полностью виноват здесь во всём. Может быть, Чуя даже не понял что я чувствую, ведь я просто сказал «да, хорошо». Это глупо. Так глупо. Конечно, если болезнь снова началась, то шансов всё равно почти нет, но мне всё-таки наверное стоит поговорить с ним. Надо будет непременно найти время, когда он не будет занят, и поговорить.»       Но прежде чем он собрался наконец это сделать, Чуя уехал в командировку. А прежде чем он успел вернуться, Дазай ушел из мафии.       Сначала, надеясь на скорую смерть от болезни, он просто мотался без дела, потом, отчаявшись, вступил в вооружённое детективное агентство, чтобы меньше времени проводить в одиночестве наедине с мрачными мыслями. Жизнь снова вернулась к тому, от чего он упорно пытался уйти в те единственные в его жизни несколько счастливых месяцев. Бессонница во время которой все мысли превращались в хор ненавидящих его голосов в его голове, приступы кашля каждое утро, всё новые и новые порезы и с новым энтузиазмом попытки умереть. Они всё ещё были каждый раз обречены на провал, иногда это было понятно с самого начала, иногда кто-нибудь, к огромному раздражению Дазая, спасал его, а иногда он не мог, как ни пытался, понять, как именно смог остаться в живых. Но он выживал каждый раз. Но предпринимал всё новые и новые попытки. Однако его болезнь, его болезненная любовь, была не менее упорна не давая ему умереть. Зная, что он никуда не денется от неё, она не спешила сама убивать его, дразня, то давая душащую надежду на скорую смерть, то очередным приступом кашля отбирая её.       Он приучился как-то выживать, смягчая боль от необходимости жить. Прожить четыре года с ханахаки — не мыслимо. Впрочем, он не жил, а просто выживал. Уход из мафии дал важное преимущество: ему больше не приходилось каждый день видеть Чую. Так было легче. Он привык думать о своей болезни как о чём-то отдельном, никак не связанном с его любовью, не имеющем никакого отношения к Чуе. Не без труда, но всё же привык не вспоминать о нём каждый раз глядя на лепестки. Сократил для себя трактования значений многих цветов. Так, например, при виде лаванды, чёрным по белому означавшей в справочнике «восхищение, одиночество, «Я тебя никогда не забуду», «Никто не заменит тебя», расшифровывал её для себя просто как «одиночество». Он всеми силами пытался скрыть от себя самого то, что всё ещё любит, списывал эти чувства на что угодно, только бы не вспомнить правду. Это помогало выжить.       Иногда он даже думал попробовать обмануть болезнь, переключить свою любовь на кого-то другого. Опять, как в те времена, когда искал виновника весны в своём сердце, вглядывался в лицо каждой встречной девушки. Иногда держаться за руки, целовать, прижиматься хотелось так сильно, что казалось, что подойдёт просто кто угодно, и зачем здесь вообще рассуждать о любви, неужели кто-нибудь не согласится просто так оставить поцелуй на его губах? Но стоило только взять очередную красавицу за руку, как накатывала волна отвращения — это была не та рука, которую он так хотел бы держать, и он уже не хотел целовать эти губы, не хотел, обвив руками талию, спускаться поцелуями ниже к шее и плечам, потому что это были не те губы, не та талия, не та шея, не те плечи.       Удивительной выдержки стоило не вспомнить, чьи именно руки, губы, шею, плечи он хотел бы увидеть на месте этих. Но он научился не вспоминать, так было не так больно. Он научился совсем не вспоминать о Чуе, благо, они не так часто сталкивались, за эти четыре года Дазай видел Чую всего пять-шесть раз, как правило мельком, так, что можно было просто не замечать друг друга, а когда приходилось всё-таки общаться, оба демонстрировали взвинченную до предела ненависть к друг другу. Это было очень хорошо — Дазаю даже удалось внушить себе, что только такими их отношения и были всегда, что между ними никогда не было ничего настоящего, ничего искреннего, кроме ненависти. Он уже даже сам верил в то, что не знает, кто причина ханахаки, что болезнь просто случайность, нелепое совпадение. Он почти искренне удивлялся, замечая не умершее чувство в своей душе, говорил себе, что не знает что оно означает и откуда взялось. Он расслоил себя, настолько отделив чувства от сознания, что не чувствовал уже ничего, кроме усталости. Тем легче было примерять маски. И он уже не чувствовал боли, чувствовал только, что бесконечно устал от жизни.       Но сегодня что-то было не так. Дазай лежал на полу и ему было плохо. И, кажется, не только физически плохо от того, что лёгкие будто рвались вывернуться наизнанку от шевелящихся прорастающих цветов, а ещё — он чувствовал это будто неожиданную боль от укола булавкой в давно онемевшей и потерявшей чувствительность мышце, — было плохо эмоционально. Он уже не помнил слов, которыми можно было бы это назвать. Острой, как от сильного ожога, болью возвращались давно отброшенные, давно задавленные до онемения чувства, они рвались таким сильным потоком, что Дазаю показалось, что он сейчас задохнётся. Но он даже не задыхался. Сжавшись в комок, он попробовал закашляться, чтобы перебить чувства более привычной болью. Он действительно закашлялся, ещё увеличивая количество лепестков на полу коридора, но кашель казался просто бледным фоном чувствам, которых было так много, что Дазай даже не мог разобраться в них, отделить одно от другого. Он с трудом поднялся и пошёл за ножом. Боль от чувств была жуткой, как давно забытый кошмар, где уже не помнишь содержания, но прекрасно помнишь свою дрожь, бешено бьющееся сердце и холодный пот. Эту боль хотелось перебить чем угодно, любой другой болью, пусть более сильной, лишь бы не такой пугающей. Он взял первый попавшийся нож, закатал рукав рубашки, срывая бинты, и провёл лезвием ножа длинную линию от плеча до запястья. Закапала кровь. Чувства никуда не делись. У Дазая задрожали руки. Он выронил нож, пошатнулся, прислонился спиной к стене и медленно сполз по ней на пол. Закашлялся. Порез довольно быстро затягивался, как и все его порезы. Дазай потянулся было дрожащей рукой за упавшим ножом, но вдруг остановился, закрыл лицо руками и заплакал.       Как ни странно, это помогло больше чем порез. Совсем немного больше, но всё же. Он снова закашлялся. Стоит, наверное, всё-таки разобраться во всех этих чувствах. Да, больно, очень больно. Но, кажется, всё-таки надо. С чего это началось? Скорее всего с этой сегодняшней встречи с Чуей. Вспомнив о ней, Дазай снова начал кашлять. Помимо привычных лепестков попадались теперь и целые маленькие цветы, но Дазаю было не до того чтобы их рассматривать. Да, встреча с Чуей. Она была явно не такой, как все прочие их встречи за последние четыре года. Не было ненависти. Они не ожидали встретить друг друга и не успели заранее внушить себе ненависть. Выходит, эта встреча была более честной, чем прочие, более правдивой.       Он вспомнил утро и хризантему. «Белая хризантема — правда, истина» — к этому? К тому, что Чуя не будет делать вид, что ненавидит его? Дазай стиснул голову руками. Нет, нет, кому он врёт? Ведь он же врёт самому себе. Уже много лет он только и делает, что врёт самому себе. Нет смысла пытаться разобраться в других, когда не можешь честно взглянуть на себя. «Белая хризантема — правда, истина»,"Анемон — искренность, надежда, прямота», «Лаванда — восхищение, одиночество, «Я тебя никогда не забуду», «Никто не заменит тебя». Он не мог понять что означают вместе эти цветы, потому что намеренно комкал их понятия. «Будь наконец правдивым, будь честным хотя бы с самим собой, перестань пытаться забыть того, кого забыть не можешь. Эта отстранённость от собственных чувств не может длиться вечно, и потом будет только хуже. Признайся сам себе, ты же знаешь, что в глубине души ты всё ещё надеешься, да, глупо, но зато искренне — надеешься. И всё ещё любишь. Всё ещё искренне любишь, признайся себе в этом.» — такая трактовка, пожалуй, была бы куда более правильной. И эта сирень так упорно снова и снова встречающаяся на пути — он же и сам понял, что она была не просто так. «Сирень лиловая — «Любишь ли ты меня ещё?» «. Он тогда мысленно адресовал этот вопрос Чуе. Нет, скорее всего нет, и он не виноват в этом. Но может быть, стоило догадаться задать этот вопрос самому себе? Любит ли он? Любит ли он до сих пор? Если снять все маски, которые он на себя цеплял, любит ли он? — Да, — прошептал Дазай, размазывая слёзы по щекам. — Да, да, и всегда любил. Той частью, которая была заперта и подавлена, той частью, которая всё никак не могла докричаться до сознания. Всё ещё любит. И всегда любил.       Он снова закашлялся. Цветы уже окружили его со всех сторон, образовав полукольцо. Дазай только сейчас заметил, что кашляет уже целыми цветками. Они выходили из горла сложно, по одному цветку, каждый с кровью. Он ловил их руками и отвечал хриплым шёпотом каждому цветку, как собеседнику:       Гвоздика розовая."Я никогда не забуду Тебя».  — Да. Да, я скрывал это, даже от себя. Но я помнил всё это время, на самом деле я никогда не смог бы забыть.       Камелия розовая.«Тоскую по тебе». — Да. Мне очень плохо без тебя, и это ничем не исправить. Я хотел бы быть рядом с тобой, хотел бы больше всего на свете.       Маргаритка.«Я счастлив, когда счастлив ты». — Да. И это, пожалуй, единственный способ сделать меня действительно счастливым. И если тебе для счастья нужно быть без меня, да, мне будет больно, очень больно, но всё равно, даже если это очень глупо, я предпочту твоё счастье своему. Потому что, да, я несчастлив без тебя, но я никогда не буду счастлив, если будешь несчастлив ты.       Крокус.«Ты подарил мне незабываемые моменты». — Мне очень больно от того, что всё это уже прошло. Но я благодарен, бесконечно благодарен тебе за то, что ты дал мне почувствовать себя счастливым, ты дал мне почувствовать себя по-настоящему любимым. Каждая секунда, проведённая с тобой — лучшая секунда в моей жизни. Спасибо тебе за каждое мгновение что мы были вместе.       Ирис.«Я очень ценю твою дружбу». — Да. Прости, что не смог оценить это сразу. Да, любовь не вечна, и ты не любишь меня больше, но ты не стал ко мне равнодушным. После того, как я не хотел тебя больше видеть, после стольких лет разлуки, после стольких сцен ненависти… то, как ты смотрел на меня сегодня. И когда мне стало плохо. То, как ты всё ещё беспокоишься за меня. Говорят, сложно стать другом тому, кого ненавидел. Но ещё сложнее, пожалуй, стать другом тому, кого прежде любил. Я не смог сделать этого. А ты смог. Ты сильнее меня. Прости, что не оценил этого раньше. И спасибо за это. Спасибо.       Чёрная роза… Дазай вздрогнул, не веря себе, вертя чёрный бутон в испачканных кровью пальцах. Полностью чёрных роз в природе не бывает. Но если бы были…       Роза чёрная. «Смерть». Руки задрожали. — Вот, значит, как? Получается, я наконец умру? — он усмехнулся. — Да, кажется я уже это чувствую. И всё-таки, вот значит как выходит… Я не мог умереть, потому что пытался убить свою любовь? Выходит, это не болезнь издевалась надо мной всё это время, выходит, всё это время я сам издевался над собой? — он тихо засмеялся. Смеяться было очень больно, он чувствовал что все дыхательные пути уже очень сильно исцарапаны крупными цветками, но он не мог остановить этот смех.       В дверь постучали. Дазай вздрогнул и уронил бутон розы. Стук повторился, а потом раздался звук открывающейся двери. Дазай с ужасом понял, что так плохо чувствовал себя, когда пришёл домой, что только закрыл за собой дверь, но забыл запереть её. — Эй, скумбрия, — раздался из коридора голос Чуи, — почему у тебя не заперто? Ты что, ждал меня что ли? Идиот.       Дазай замер — Ты очень плохо выглядел и я решил пойти посмотреть не отбросил ли ты копыта где-нибудь по дороге, — продолжал Чуя из коридора. — Что за фигня у тебя тут повсюду рассыпана? — было слышно как Чуя пнул кучу лепестков. — Ты чего молчишь? Ты тут? — приближающиеся шаги.       Чуя появился на пороге комнаты и замер, резко бледнея. Что значили груды рассыпанных по полу цветов, он, похоже, не понял, но явно заметил валяющийся в паре шагов от Дазая нож, испачканные кровью рубашку и руки и длинный порез от плеча до запястья. — Придурок! — Чуя бросился к Дазаю. — Опять? Из-за чего опять-то? Придурок! Идиот! — он достал из кармана телефон. — Сейчас позвоню в скорую. Где у тебя лежат бинты? — Не надо, — хрипло перебил его Дазай. — Не надо ни скорую, ни бинты. Бесполезно. — Заткнись, кретин! — голос Чуи немного дрожал. — Раз уж я оказался здесь, я теперь тебя так не оставлю, не надейся. Придурок. — Бесполезно, — повторил Дазай и закашлялся. Ещё один бутон чёрной розы, и несколько более мелких лепестков, которые невозможно было разглядеть, потому что они были все в крови. Чуя замер. А потом вдруг мелко задрожал, обвёл цветы за полу таким взглядом, как будто только сейчас их заметил, сглотнул и спросил дрожащим шёпотом: — Это… ханахаки, да? Дазай кивнул. Чуя очень медленно убрал телефон обратно в карман и, всё ещё дрожа, опустился на колени рядом с сидящим на полу Дазаем. — Я… могу… чем-то помочь? — Нет. Видишь эту розу? — Дазай показал окровавленный бутон. — Это значит, что я уже умираю. Чуя на какое-то время замолчал. Он шевелил губами, видимо собираясь что-то сказать, но каждый раз опускал глаза и ничего не говорил. Наконец, он спросил: — А… кого ты любил? Дазай невольно усмехнулся от неожиданности. — Смешно, — пробормотал он. Но Чуя продолжал смотреть на него так, как будто не понимал. — Тебя. Чуя вздрогнул. — П-прости… — он закрыл лицо ладонями — Ты не виноват. Никто ведь не заставлял меня тебя любить. Тебе не за что извиняться. Чуя вдруг заговорил очень быстро, срываясь на крик: — Но ведь если это из-за меня, то не может же быть, что я не могу ничего сделать, говори, всё что надо, всё что хочешь, я сделаю! Хочешь, я поцелую тебя? — Нет смысла, я же говорил, что это бесполезно, — вздохнул Дазай, а потом, немного помедлив, попросил: — Возьми меня за руку. Это тоже не поможет, но просто… Возьми меня за руку. Чуя протянул ему руку. Дазай стянул с неё перчатку, испачкав её в крови, и зажал Чуину ладонь между своих. Чуя положил сверху вторую ладонь. Дазай слабо улыбнулся. — Ой, — сказал он вдруг, — смотри. Так вот почему у меня никогда не получалось вскрыться. Под кожей поперёк свежего пореза на руке шевелились тоненькие зелёные стебельки, стягивая края раны. Неожиданно, один из стебельков высунулся из пореза наружу, набух бутоном и раскрылся маленьким голубым цветком. Через пару минут порез по всей длине зацвёл незабудками. Чуя с Дазаем удивлённо смотрели на это. Дазай чувствовал слабое шевеление под рубашкой и бинтами — похоже, другие свежие порезы тоже прорастали. Он попробовал вздохнуть, и почувствовал, что уже не может набрать полную грудь воздуха — в лёгких тоже вовсю разрастались цветы. Это было достаточно больно, но Дазай поймал себя на мысли, что ожидал, что смерть будет гораздо более болезненной. Он беспомощно улыбнулся Чуе: — Кажется, я уже совсем умираю. Извини. — Скорее уж ты извини. Я сволочь. Никогда себя не прощу. — Нет. Не вини себя. Просто спасибо что ты рядом. Извини, что я не умею ценить это. Знаешь, до встречи с тобой я вообще не верил в любовь. А теперь знаю, что она существует, спасибо тебе за это. Только любовь бывает вечной, а бывает не вечной, и никто из нас не виноват, что мне досталась вечная любовь, а тебе нет. Я счастлив, что любил тебя. Но я не имею никакого права требовать от тебя вечной любви. Да это и не поможет. Нельзя насильно заставить себя любить или не любить кого-то, — он усмехнулся. — Я пробовал, это не работает. Не вини себя, ты не виноват. Но спасибо, что ты всё равно рядом. Прости. — последние слова Дазай уже почти прохрипел, у него в лёгких заканчивалось свободное место для воздуха — За что ты извиняешься? — прошептал Чуя. И вздрогнул. Из горла Дазая прорастал тонкий прямой зелёный стебель. Дазай крепче сжал ладонь Чуи. — Прости, что всё ещё люблю тебя, — проговорил он через силу, последний раз судорожно вдохнул, и, прикрыв глаза, уронил голову назад. Над оставшимся открытым ртом степенно поднялся стебель с бутоном. Распустилась красная хризантема.