Не вы съели идею, а вас съела идея. — Ф. Достоевский, «Бесы»
1. Сабо просыпается от приступа мигрени; она въедается ему в мозг назойливым червем, стучит изнутри в такт учащенному дыханию, разрывает его всего. Мокрая рубашка липнет к спине, сальные волосы небрежно свисают и щекочут нос, и в такие моменты он не понимает где находится. Сабо кажется, что он носит не своё тело; как нелепо оно на нем сидит, мысли в его голове совершенно чужие, и то, как он пытается вытолкать всё инородное наружу — как антитела, борющиеся с вирусами. Сабо точно не уверен, что из этого всего — он, а что мимикрия, компьютерная программа, загруженная в искусственное тело во имя революции. Час спустя к нему возвращается память: вчерашняя и прошлогодняя — резко ввинчивается в мозг бесконечной спиралью, взбухает опухолью, отравляет его кровь ядом. Сабо надеется, что его сознание чуть приоткроет таинственную вуаль и позволит украсть одно детское воспоминание; он точно не знает, что будет с ним делать, как оно впишется в его аккуратно построенную жизнь и распорядок дня, но обязательно придумает. Сабо поднимается с кровати, его голова все еще пульсирует от боли, картинка перед глазами дрожит и покрывается темными пятнами — он еле держится на ногах, спотыкается о разноцветный ковер и со злостью отбрасывает его в угол. Сабо боится, что не дойдет до ванны, а если и дойдет, то обязательно скончается на толчке. Он умывается не сразу, поворачивает ручку, садится на корточки и, положив голову на сложенные руки, наблюдает за тем, как раковина медленно наполняется водой, выпускает несколько пузырьков и снова спускается спиралью вниз в канализацию; вместе с ней уходят его мысли и ночные сны. Иногда Сабо не узнает себя в зеркале. Словно на него смотрит совершенно другой человек: постаревший лет на тридцать, с седыми вкраплениями в волосах и складками вокруг рта. Иногда Сабо пытается с ним заговорить: машет ему рукой, посылает сигналы S.O.S. — ему кажется, что за зеркалом живет другой Сабо, — терпеливее и смышленее, — и что тот обязательно ему поможет. У человека за стеклом взгляд замученный и разбитый, как у военного. Иногда Сабо просит у него прощения. Он приходит в чувства, когда стукается коленями об холодный пол. Наверняка останутся синяки, думает он и морщится при одной только мысли. — Мое тело — храм, — повторяет он себе как мантру. Сабо выплывает из ванной и чувствует себя лучше, чем час назад. Умытый и пахнущий свежим одеколоном он застилает постель, таким образом, чтобы на ней не было ни единой складки. Он одевается не спеша — его рубашка отлично проглажена, а жилетка сшита на заказ — она идеально приталена и облегает его в нужных местах. Оксфорды правильной посадки блестят под ярким светом лампы — иногда от нее исходит небольшая тень — Сабо знает, что в ней заперта муха. У Сабо тонкие пальцы рук — он с любовью разглядывает их каждый раз, когда натягивает строгие кожаные перчатки. Сабо аккуратно складывает к себе в карман чистый белый носовой платок с кружевами, окидывает себя быстрым взглядом в зеркале и выходит из комнаты. Коридор в главном штабе источает смердящую вонь. Его стены, впитавшие в себя кровь и страдания революционеркой армии, — грязные и наспех заклеены панельными обоями. Каждый раз, проходя по нему, Сабо ускоряет шаг. Он знает весь путь наизусть: что спрятано за каждым поворотом, за каждой дверью; например, через три поворота живет Коала, а еще через четыре кладовка, где он когда-то лишился девственности. Подошва ботинок стучит по полу, как громкий молоток по крышке гроба, и Сабо думает о том, как история целого мира впиталась в стены здания — коридор носил в себе смертельно раненых, пожизненных калек, героев войны, грязных революционеров и одного Сабо. Держать фасад — трудоемкая работа. Сабо кивает знакомым лицам, идущим ему навстречу. Они смеются, кто-то из них хлопает своей громоздкой ладонью ему по плечу; звук бьет по ушам, голова раскалывается чуточку больше. Сабо заходит в главный зал, он медленно пробирается сквозь толпу усталых и еще совсем сонных революционеров — ему кивают, приветствуют, некоторые протягивают руки и Сабо с натянутым дружелюбием их пожимает. Он садится за самый дальний стол, пытаясь не привлекать к себе особого внимания, и пододвигает чашку с остывшей овсянкой на воде. Её запах отравляет ноздри, но Сабо старается не думать о её вкусе и отправляет здоровую ложку в рот. Водянистая крупа растекается по языку, её почти не нужно жевать, и Сабо доедает сероватую похлебку в несколько подходов. Он хватает со стола одиноко стоящую кружку, но та оказывается пустой. Проходящая рядом кухарка предлагает ему добавки, но тот, обворожительно улыбнувшись, отказывается. Она подливает в чашу оранжевую жидкость, и Сабо тяжело вздыхает, не скрывая разочарования. «Воды нынче мало», — бурчит она под нос и уходит к следующему столу. Сабо тяжело вздыхает и выпивает содержимое залпом; эль приятно обжигает горло. Отодвинув посуду в сторону, Сабо аккуратно снимает перчатки и достает из кармана пальто небольшой мешочек с табаком. Его руки трясутся, когда он пытается скрутить себе самокрутку, она рвется прямо у фильтра. Сабо собирает рассыпавшийся табак со стола и начинает заново. Сигарета выходит немного кривой, но относительно тонкой, чуть пустой у основания. Сабо нравится курить — он считает это возбуждающим, когда, открыв рот, дым медленно растекается плавными узорами вверх. Его спокойствие длится недолго, Коала громко роняет себя на стул напротив. — Доброе утро, Сабо! — Её голос звонкий и приветливый, Сабо не понимает, как ей всегда удается сохранять хорошее настроение. Её взгляд падает на тлеющую сигарету и на пустующую кружку, в которую он лениво стряхивает пепел. Коала демонстративно морщится, когда подносит её к носу. — Фу, ты что, пьешь прямо с утра? — Воды пока в обрез, теперь обходимся элем. Видимо, у Линдберга не получилось договориться с поставщиками. — Сабо отправляет окурок в грязную тарелку от каши. — Жуть какая! Детей тоже будем элем поить? — Коала выдерживает паузу, ожидая какого-либо ответа, и, обиженно скривив губки, закидывает ногу на ногу. — Я собственно не просто так пришла. — Да? А я уже подумал, что просто так. Сабо подпирает щеку рукой и тоскующе смотрит на сидящих неподалеку революционеров. — Не хами. Драгон просит, чтобы ты отправился в Алабасту. — Зачем? — Какой-то пират в соломенной шляпе устроил там погром. Крокодайла заперли в Импел Даун. Господи, Сабо, ты вообще, читаешь новости? — Коала вопросительно вскидывает брови, кажется, она действительно удивлена. «Бога нет», — думает Сабо и отвечает чуть рассеянно: — Я… — он запинается и слышит тихий писк. — Пират? — Шум начинает нарастать, откликается недовольством на его слова; он становится громче, невозмутимо громким. Сабо чувствует, как его тело отдается в слабом спазме, словно хочет вытолкнуть информацию обратно, прямо на стол, как покрывается капельками пота его спина — они стекают по одной: раз, два, три. Раздается хлопок. Сабо резко оборачивается. Вокруг — пустота, млечный путь из бездны. Она постепенно сужается, превращаясь в черный мазок краски на холсте, в человеческие силуэты — их много, целая бесконечность фигур: сперва неподвижные, заполняющие каждую пустую скважину пространства, но начинают медленно плыть. Ему кажется, что на лицах прорезаются глаза, похожие на пуговицы. Они моргают одновременно и каждый раз, закрывая веки, свет тухнет, словно погашенный фитиль. Фигуры оставляют за собой неоновый шлейф из кадров и фотографий: как смеются детские голоса, как поют птицы ранним летним днем, как чешутся голени после крапивы, как болит голова после пощечины и пятки от рваных ботинок. Сабо срывается с места, бежит навстречу фигурам и лицам темных незнакомцев. Он бежит против ветра и чувствует море: бескрайнее и мятежное, оно остается солью на его губах. Темнота начинает сгущаться вокруг бледных отзвуков света, но Сабо ничего не замечает вокруг — он смотрит на подвижные картинки за спинами, мчится прямо к цели, чтобы ворваться в них с головой. Протягивая к ним руку, но глазные пуговки с треском обрываются и рассыпаются у его ног. Вокруг темнота. Он слышит треск своих извилин, как они жалобно скрепят под натугом мыслей. Их окутывает целое ничего, бесконечное марево бессмысленных кадров, незнакомых рисунков и запахов. Они вспарывают его кожу иглами, разъедают его всего. — Сабо, — незнакомый детский голос смеется, бьет хлопком по ушам. Это имя ему кажется знакомым, да, это ведь его имя. Боль становится сильнее. Она растекается мышьяком по венам, обжигая стенки сосудов, сочится слезами по его щекам. Он чувствует, как чужие руки разбирают его по частям, как пазл, как ненужную вещь — они обжигающе холодные, абсолютный ноль. Сабо открывает рот и слышит белый шум, доносящийся издали, откуда-то извне. Проходят годы, десятилетия, прежде, чем темнота начинает отступать, и он понимает, что белый шум, звук извне — его собственный крик. — Сабо, прием, — Коала машет руками перед его лицом. — Ты вообще меня слушаешь? Сабо открывает рот, пытается выдавить слово, но произносит лишь короткое: — Угу. Перед ним туманная пелена, тяжело распознать даже не очень далёкие предметы. В ушах все еще слышны отголоски тихого гула. Сабо пытается сфокусировать свой взгляд на лице Коалы. — У тебя точно все хорошо? Ты побледнел. — Она смотрит на него с недоверием, в голосе слышны нотки обеспокоенности. — Нет. — Сабо прочищает горло и кусает себя за язык. — То есть да, хорошо, и нет, впервые о нём слышу. Коала откидывается назад, прищуривает глаза, но не расспрашивает дальше. Сабо любит в ней эту черту. Коала кажется наседкой, но никогда не влезает не в свое дело. — Драгон считает, что на семью Нефертари можно благоприятно повлиять. Их страна только что потерпела переворот, такая возможность выпадает не часто. Сабо наконец отводит взгляд и, сжав рот в тонкую линию, усмехается. — Ну да, впервые его устроили не мы. 2. Алабаста встречает его песчаной бурей — она царапает кожу, попадает в глаза и волосы; Сабо чувствует, как они становятся жесткими и неопрятными, но он продолжает путь. Ему кажется, что остатки воли ситибукая прогоняют его обратно в крысиное логово, и будь Крокодайл на свободе, Сабо не уверен, что смог бы дать ему сейчас отпор. Неутихающая головная боль кончается пульсацией в его веках, и ему кажется, что он слышит стук своего сердца. Сабо решает переждать непогоду в полуразрушенном здании. Он заходит в него не спеша, осторожно ступая по прогнившим деревянным балкам и стряхивая с накидки песок — он оставляет после себя лужи из грязи. Пробираясь внутрь, Сабо оказывается в гостиной: осколки декоративных тарелок украшают своим величием пустые стены, а битый таджин стоит посреди обеденного стола. Кажется, в нем всё еще разлагается кускус. Где-то в углу тихо щебечет крыса, она пробегает мимо его ног и Сабо кривится в отвращении. Он наступает ей на хвост и наблюдает за тем, как та отчаянно пытается выбраться из своей тюрьмы. Песок перестает стекаться по полу между щелей, и Сабо решат продолжить свой путь. Он отряхивает волосы, приводит себя в порядок и, окинув одинокое помещение взглядом, выходит наружу. Последи большой комнаты на полу бездвижно лежит крыса брюхом вверх. 3. Как и ожидалось, король встречает его холодным приемом. Сабо сидит в деревянном антикварном кресле, его спина начинает болеть от напряжения и приходится закинуть одну ногу на другую — не самая лучшая позиция для переговоров. К собеседнику нужно всегда быть открытым, так его учили. — Мой ответ — нет. Алабаста будет сохранять свой нейтралитет. — Ваше величество, — Сабо устало потирает переносицу. — Мы не хотим, чтобы вы открыто объявили о своей связи с Революционной армией. Это было бы глупо. Король раздраженно рассекает комнату стуком каблуков по мраморному полу. Звук отскакивает от стен бумерангом и бьет Сабо молотком изнутри черепной коробки. — Когда моя страна находилась под тиранией Крокодайла, вас это не особо волновало. Сабо сжимает губы в тонкую линию и не знает, как на это ответить, как полностью оправдать действия революционной армии. Он тяжело вздыхает и пытается утихомирить мысли, бушующие цунами в его голове — волны разбиваются о внутренность его глазниц, как разбиваются волны об скалы. При каждом выходе ему кажется, что он упадет в припадке брюхом вверх, как крыса. Если Кобра захочет его убить, то он, наверное, не будет сопротивляться. — Мы стараемся действовать оперативно, насколько позволяет ситуация. — Он сам не уверен в своих словах. — Вы хотели, чтобы от вашего народа ничего не осталось? Король смотрит на него с неподдельной озадаченностью в глазах, открывает рот, словно рыба на суше и, взяв себя в руки, вскидывает брови в потрясении. — Это угроза? — Мы не можем допустить, чтобы мировое правительство пустило сюда свои корни, — Сабо надменно ухмыляется. — Вы свой народ не смогли защитить от ситибукая. Как вы собирайтесь защищать его от правительства, если к вам со дня на день нагрянет Небесный Дракон? Вы с такой же легкостью сдадите свой народ? Король Кобра молчит, атмосфера вокруг тяжелеет, и Сабо кажется, что он способен потрогать парящие вокруг молекулы руками, поймать губами и почувствовать их горечь на языке. Сабо смотрит на разрисованные узорами колонны, на потолок, усыпанный драгоценными камнями, и на приоткрытую форточку — он замечает тонкую, почти прозрачную нить из еле заметных частиц пыли, блестящих в солнечном свете. Советник короля что-то пытается ему сказать, но Сабо не слышит: его рот двигается беззвучно, слова вылетают из него символами и Сабо боится истолковать их неправильно. «Мы лучше свяжемся еще раз с пиратами Соломенной шляпы», — слышит он откуда-то извне и чувствует, как его извилины снова трещат в ответ, реагируя на название, и кажется, что у него сейчас будет приступ. Он незаметно для всех хватается за лицо и вытирает капельки пота, стекающие по вискам. Внутри возгорается нечто инородное и его идеально построенный фундамент идёт трещинами. — В ваших интересах пойти нам навстречу. Это уже угроза, чувствуйте разницу? Воцаряется гробовое молчание. — Пошел вон. 4. — Ты совсем спятил? — кричит на него Коала. Сабо возвращается в штаб с лицом покойника. Он не может собрать свои мысли в кучу, пытается угнаться за ними, поймать губами, — они разлетаются в разные стороны, как тополиный пух в весеннюю пору. — Я не виноват. — Сабо морщится от шума вокруг. — Он бы в любом случае отказался. — Боже, — Коала тяжело вздыхает, — почему с тобой бывает так тяжело? В тебе как будто живут разные люди. — Она щелкает пальцами перед его глазами и звук отдается рассекающими пулями по небу. — Эй, вызываю личность нормального Сабо, вернись. Сабо отмахивается от руки, когда она пытается прикоснуться к его лбу. — Я нормальный, — цокает он в раздражении и ищет по карманам свой медный портсигар. — Мы можем сделать ему откуп, прислать оружие, еды. Его стране сейчас не хватает буквально всего. Многие страны с нами не считаются, потому что мы предлагаем им работать за спасибо. Коала щурит глаза в недоверии и роняет себя на ближайший стул. — Что ты предлагаешь? — Я не знаю. — Он выуживает заготовленную мятую самокрутку и яростно пытается выбить из зажигалки искру. — Действовать более радикально. Если Кобра не понимает добрых слов, то повлиять на него иным способом. — Ты имеешь ввиду убийство? — Глаза Коалы медленно лезут на лоб. «Да», — думает он. — Нет. — Он прикусывает фильтр и табак попадает ему на язык. — Просто найти рычаги, за которые можно подергать. У него вроде есть дочь. — Ты что, совсем спятил? — Коала медленно поднимается с места и её голос, кажется, действительно выражает беспокойство, словно он предлагает нечто воистину безумное. Сабо закатывает глаза и выдыхает через нос. — Это ты спятила, если думаешь, что революция делается мирным путем. Щеки Коалы покрываются красными пятнами от злости, она сжимает кулаки и выпрямляет спину. — Я не… — Коала смотрит в сторону двери. — Ой. Сабо вопросительно вскидывает брови и поворачивается, следуя за её взглядом. Драгон стоит в проеме и тихо наблюдает за Сабо. Ему кажется, что кости хрустят под гнетом чужого осуждения или, может, Воли. Он уверен, что Драгону уже доложили о его провале, и не знает чего ожидать от своего наставника. Драгон всегда выглядит одинаково, но Сабо научился читать его стоическое выражение лица с тех пор, как впервые избил члена революционной армии до полусмерти. Когда Драгон злится, меж бровей появляется небольшая морщинка, когда он радуется, то чуть щурит глаза в одобрении, но иногда его лицо выражает абсолютное ничто, как в день, когда по костяшкам Сабо стекала чужая кровь, как сегодня. — Выйди, — говорит Драгон, обращаясь к Коале. Его голос строг и спокоен до раздражения. Сабо наблюдает за тем, как Коала резко встает с места и испуганно выбегает из комнаты. Проходя рядом с Драгоном, она задерживает дыхание, и стук каблуков разносится по коридору штаба угасающей мелодией. Сабо старается не смотреть на Драгона. Он поворачивается к нему спиной и пытается сконцентрировать свое внимание на документах, разбросанных по столу, — они ложатся в его руки камнями, царапают ладони и весят тонну. Он старается прочитать недавний отчет от подопечного, но буквы стекают рекой вниз, скапливаются в углах, дрожат от каждого движения, словно небольшие магнитные шарики. Сабо плотно зажмуривает веки в попытках избавится от галлюцинаций, но слова приобретают собственный новый голос и неразборчиво нашептывают на ухо смесь из обрывков фраз, оставляя ожоги на коже. — Ко мне начинает возвращаться память, — он говорит это вслух, и когда открывает глаза, буквы стоят на своем месте. — Либо я начинаю сходить с ума. Ему кажется, что проходят десятилетия прежде, чем Драгон делает несколько шагов вперед. — Плохо. — Сабо вздрагивает от чужого голоса. — Лишние мысли тебе сейчас ни к чему. Сабо старается не обращать на него внимания и натягивает перчатки, аккуратно надавливая между пальцами, чтобы ткань полностью покрыла его руки. — Дайте мне еще один шанс, я поговорю с Коброй, — он запинается на слове, но продолжает уверенно. — Я все улажу, я знаю что ему сказать, на что надавить. — Ты уже сделал достаточно. — Драгон буравит его затылок взглядом. — Я отправил Мику в Алабасту. Я возложил на тебя слишком большие надежды. Сабо чувствует, как внутри зарождается нечто нехорошее, готовое вырваться наружу при любом неверном действии, выбить его черепную коробку изнутри, расплыться мерзкой тиной по полу, поглотить все на своем пути. — Если бы у меня было больше свободы действий, я бы его уговорил, — он продолжает свою мысль и чувствует, как вскипает от гнева. — Если бы мы что-то делали, а не сидели как тараканы, загнанные в угол, то нас бы уважали. — Сабо, страх — это самый ненадёжный метод правления. — Но самый эффективный. — Он слышит морской прибой, как вода касается его щиколоток, как солнце целует его скулы, и пытается ухватиться за это мимолетное ощущение, но оно ускользает сквозь пальцы, как песок. — У Мирового правительства это неплохо получается. — Ты считаешь, что мы должны стать такими же? — Нет, но… — Сабо прочищает горло. — Вы же сами говорили, что иногда следует играть по правилам игры противника. Мне кажется, что наступает тот самый критический момент, когда нужно этим воспользоваться. У правительства есть самая банальная пропаганда, у нас нет даже манифеста. Сабо чувствует легкое дуновение ветра, волосы щекочут шею, и он не оборачивается. Он знает, что остался в комнате один. 6. По ночам Сабо любит уходить в себя. Его встречает небольшой домик на дереве, и для того, чтобы подняться, приходится переплывать через небольшое озеро: оно холодное и немного мутное. Иногда Сабо кажется, что его воспоминания кроются именно здесь — если он выпьет всю воду, то все встанет на свои места. Внутри дом совсем не похож на себя снаружи. Он старый, обветшалый, такой можно встретить посреди глуши — кажется, что он прожил миллионы лет и проживет еще столько же. Внутри жарко, как в аду, и воняет ещё пуще того — с каждым разом гнилое зловоние становится сильнее, словно выталкивает Сабо из себя, как назойливую моль. Ему кажется, что помещение пульсирует в такт его дыханию, словно все вокруг — живое, стены покрыты чем-то похожим на внутреннюю часть щеки. Сабо поднимает руку, чтобы прикоснуться, и видит, как она равномерно покрывается тонкой коркой запекшейся крови с черными сгустками между пальцев. Её становится больше, до локтей. Сабо остервенело пытается стереть её об рубашку — та покрывается пятнами, словно тело расцветает бутонами. Он чувствует, как пот небольшими каплями стекает по шее, спускается по спине ровной линией — он ощущает это всем телом, дискомфорт пытается выжить его из себя, вылезает опарышами, падающими ему в ноги. По углам комнаты лежат голые тела, — женские, мужские, детские — они смотрят на него пустыми глазницами, двигают губами, словно рыбы под водой, и протягивают руки в молебном жесте. Он наблюдает за тем, как из кучи слева высовывается детская рука, прочищая себе путь сквозь зловоние мертвой плоти, и тянет к нему пальцы. — Помоги мне, — слышит он хриплый мальчишеский голос и подходит ближе, словно это приказ. Сабо хватает чужую руку — она горячая, словно его ладонь обдали кипятком, или, может, огнем — и тянет вверх, на себя. Из-под скопища тел выныривает мальчик — десяти лет от силы, и хватает его за подол пальто. В его глазах ненависть разбивается морем об скалы, и Сабо кажется, что он готов утонуть. — Сабо, — молвит он, его голос усталый, как у мученика, — наконец-то ты здесь. Забери меня обратно, забери меня в мир. Сабо вздрагивает, делает неосторожный шаг назад и спотыкается об торчащий гвоздь. Он чувствует, как со спины его тянут в сторону, и оборачивается. Ребенок плотно сжимает ткань его штанины и плачет, оставляя кровавые дорожки на пухлых щеках. Под левым глазом покоится небольшой шрам. — Сабо, — он хнычет, — почему ты от нас отказался. Забери нас, здесь жарко, здесь страшно. Его лицо перекашивается от ужаса, кажется, что оно стекает ему под ноги, крошится кусками, — он пытается поймать их пальцами, прикрепить обратно, но они рассыпаются у него в руках, словно прошлогодний прах товарища, которого хоронил, или, может, он хоронил себя? Сабо не уверен. В целом, он не уверен, где находится, и он ли это на самом деле. Живот скручивает приступом невыносимой боли, и Сабо чувствует привкус крови на своих губах, её становится больше и он не может себя сдержать: позволяет своему лицу осыпаться в ничто, стечь червяками вниз, опасть цветами, вянущими при соприкосновении с полом. Он чувствует, как ему протяжно кричат в уши, скрежещущие звуки впиваются в перепонки цепкими пальцами, разрывают и склеивают его разум обратно, протискиваются к мозгу и устраивают в нем полный погром. Кто-то тянет его за руки, словно пытается разорвать, разделить на две части, и когда Сабо открывает глаза, то видит перед собой фигуры, некогда похожие на людей. Они кричат его имя в унисон, рыдают ему в лицо, умоляют остаться, и Сабо кажется, что он сходит с ума. Весь шум постепенно сужается до сингулярности частицы белого шума, заставляет сложиться вдвое, закрыть уши потными ладонями. Сабо хочет стать лишь идеей, планом на рождение, эфемерной мыслью, растворяемой в несбывшихся желаниях. Если его прошлое было таким болезненным, оно ему не нужно. Есть только он и его аккуратно построенная жизнь. Сабо вспоминает, что это сон лишь спустя некоторое время. Его щеки горят, лоб покрыт испариной, руки дрожат, но все еще плотно прижаты к ушам — так сильно, что хрящ отдает ноющей болью при каждом мимолетном движении. Он сидит на коленях, все еще чувствует как чужие пальцы тянут его за плечи, дергают за волосы, бьют маленькими кулаками по спине, пока Сабо сидит в умоляющем жесте, словно пытается искупиться перед самим собой. Он понимает, что ему необходимо проснуться, когда чужие имена начинают крутиться плесенью на кончике его языка, разрастаться опухолью по щекам и гортани, ползти вниз к легким, мешая дышать полной грудью, заполняя каждую бронху жидкостью или, может, кровью. Сабо срывается с места одним рывком, сдирает колени с пола — кожа отслаивается с неприятным хлюпаньем, оставляя на паркете след, и толкает в грудь фигуру, расчищает себе путь. Он толкает дверь локтем, пачкая одежду белой пыльцой, — она слетает с петель, и Сабо решает спрыгнуть с дерева головой вниз. Самоубийство во сне — самый быстрый и действенный способ вернуться в реальность и Сабо использовал его ни раз — он сбился со счета, сколько раз ему приходилось вскрывать себе вены, топить себя в океанах, лететь головой вниз, словно птица, подлетевшая к солнцу слишком близко. Он помнит, как мнимая жизнь ускользала из-под пальцев, вздымалась к облакам, как реальность растворялась перед его глазами и трепетала фракталами, словно погибала взаправду, как нечто живое, имеющее разум и чувства, — они оставляли странный привкус на его губах, — бережно целовала его веки, закрывала глаза, как покойнику, убаюкивала его в путь по реке межмирья, и Сабо просыпался в своем настоящем мире. В такие моменты казалось, что он родился заново, был слишком рано вынут из утробы. Сабо приземляется спиной на камни с громким стуком и понимает, что все ещё находится во сне. Реальность держит его в мире капканом, заложником иллюзий, и Сабо ничего не чувствует, словно сон не собирается его отпускать. «Терпи», — слышит он шипение из-под почвы, и звуки вылезают из небольших отверстий в земле скопищем муравьев. Сабо отрицательно качает головой, испуганно отползает в сторону, когда насекомые настигают его ботинки. — Иди к чёрту. Он бежит к озеру спотыкаясь, и оно обдает его голени кипятком, от чего Сабо мычит от боли, — он не помнит, чтобы оно было таким горячим. Сабо зажмуривает глаза и опускается под воду в надежде захлебнуться или свариться заживо, вырваться из кошмара пыток, которым его подвергает собственное сознание. Легкие бьют молотком по ребрам изнутри, пытаясь вырваться наружу, и Сабо кажется, что он задыхается, вот только не чувствует ничего больше, словно мог бы прожить в коматозном состоянии вечность. Он терпит час, а, может, и больше, — течение времени искаженное, словно преломленный свет, превращающийся в радугу, — и выныривает, жадно глотая воздух ртом, но никак не может насытиться. Ему кажется, что он продолжает задыхаться. Он панически выкарабкивается на сушу, усердно тащит свое тело на руках, пачкается в песке и грязи, покрывается коркой глины, ему кажется, что ноги больше его не слушаются, волочатся позади. Сабо не сдается, он поворачивает голову и видит гробовщика с лопатой — девушка на мгновение поднимает голову и встречается с ним взглядом: глаза темные, словно омуты, и мерзкая улыбочка расползается по её лицу, словно слизень, или, может, сколопендра. Она демонстративно вытягивает руку и указывает на вырытую яму. — Прошу. — Её грубое лицо кажется Сабо знакомым, но, впрочем, во сне все лица знакомы. Сабо слушается, словно это приказ. Он подползает ближе, хватается за каждый камушек и тянет свое тело вперед, морщится от боли и чувствует, как задирается его рубашка и царапается его кожа. Яма отдается в нем уютом, и Сабо думает был ли детский дом таким же очаровательным и манящим. Он пытается вспомнить холодные руки матери, когда падает в дыру головой вниз, но воспоминания покрыты пеленой, словно они находятся за этим Адом, и Сабо не уверен, готов ли он его пройти, как войну. Сверху гробовщица машет ему рукой, словно в замедленной съемке и бросает горстку земли за упокой. Вокруг все наполняется землей, его тело покрыто плотным слоем одеяла и Сабо надеется, что это поможет ему проснуться, что его сознание проведет связь и отпустит шрамированного стигматами на волю. Сабо чувствует, как невыносимо ему становится под тяжестью и, открыв глаза, он ничего не видит. С каждым вдохом его ноздри забиваются природной пылью и Сабо перестает дышать. Ему кажется, что он слышит тихое пение извне, словно его пытаются отпеть, отмолить все его грехи, и Сабо насмешливо усмехается. Нет в мире столько молитв, сколько грехов на его руках. Сабо лежит несколько лет, к нему приходят разные люди: плачут навзрыд, молчаливо стоят, придерживаясь за надгробный камень, — Сабо пронзает интересом, что на нем написано, — плюют ему на могилу, тушат окурки об землю, кладут цветы. — Он был любим, — слышит он слезливый мужской голос. — Он был говнюком, — отвечают ему ворчливо. Сабо лежит еще столько же. Больше никто не приходит, и он перестает обращать внимание на жжение в груди, на жизнь без кислорода, впрочем, он не видит разницы с реальностью. Сабо медленно двигает руками, расчищая себе проход, — под ногти набивается грязь, они трескаются, ломаются надвое и пальцы кровоточат. Он чувствует сильный порыв ветра, когда наконец вынимает голову из небольшой горки. Он выплевывает грязь изо рта и видит, как мокрые куски превращаются в червей, сплетаются в смертельный клубок и перестают двигаться. Его тело еле слушается, и он ложится рядом с могилой. У него есть достаточно сил, чтобы взглянуть на высеченные слова на камне:«Жил и умер пустышкой».
Сабо дергает уголками губ и падает обратно. Лишенный четырех чувств он плывет по течению вниз, его проносит по миру, словно он актер чужого фильма. Ему кажется, что проходят годы, он чувствует, как постарел на пару десятков лет, и вспоминает отражение в зеркале, того Сабо — грустного и разбитого, и ощущает себя таким же пустым, как стекляшка. У него больше нет сил умирать. Он устал. — Проснись, — говорит Сабо в никуда и просыпается. 7. Ещё несколько дней Сабо ходит по штабу черной тенью и смотрит в низ каждого окна, опускает голову под воду слишком долго, сжимает рукоятку ножа слишком сильно и пытается убедиться, что это реальность. Несколько дней Сабо не спит. 8. Сабо прощается со всеми по отдельности, старается никого не забыть, никого не обидеть. Когда он возвращается в свою комнату, то роняет себя на мягкий стул. Он чувствует, как внезапно кто-то стреляет и головная боль разрезает мозг стрелой. Сабо обмякает в кресле, словно подбитый, и позволяет рукам безвольно повиснуть. Темнота обволакивает его ледяным покрывалом, Сабо нетерпеливо смотрит на часы, ожидая рассвета. Окно широко распахнуто и затейливый холодный ветер ложится слоями на его кожу. Сабо тяжело вздыхает и тихо ругает себя за часы, проведенные за чтением новых, старых, интересных и не очень книг. Сабо смотрит в угол комнаты и видит каменное надгробие. Оно заставлено прочитанными книгами, пока новые и незнакомые, словно гости, ожидают своего часа за дверью в коридоре. Он считает свои вдохи, сбивается на шестом и пытается представить, что ожившие страницы топчутся у входа, буквы стекают с бумаги вниз, вниз по стене, заплывают через дверную щель и он тонет в этих обрывках, словах, метафорах, пока свежие издания щебечут и хлопают обложками словно крыльями. Сабо оборачивается, когда слышит еле уловимый стук в дверь. С каждой секундой он становится всё сильнее и Сабо, сгорбившись, прижимает кулаки к глазам. Он падает, падает, падает, и будильник разрезает всю симфонию раздражающим писком. В коридоре всё стихает. Тело выгоняет его разум из себя и Сабо вспоминает иллюстрации к пыткам — железный саркофаг с несгибаемыми копьями, проходящими через нутро, не оставляя места для спасения. Ему кажется, словно это его заперли в схожем по механизму гробу и выбросили ключ от замка в колодец. Сабо забыл какого это — жить без боли — она просачивается сквозь открытые раны и ввинчивается ему под кожу ржавыми гвоздями. Однажды красные пятна зацветают алыми розами. Бутоны раскрываются почти сразу и пахнут противно, пахнут кровью. Сабо, затаив дыхание, наблюдает за тем, как он вянет вместе с цветами. Сознание Сабо убивает тишину, заставляет ее кровоточить колотыми ранами. Эта умирающая тишина, предсмертный крик на особой частоте. Время издевается над Сабо и не идёт дальше. Он чувствует, словно его жизнь — двадцать пятый кадр или двадцать пятый час, не имеющий ни начала, ни конца. 9. Когда на утро Коала заходит к нему в комнату, картинка дрожит перед глазами, плывет красками и подтеками пера пытается передать ему сакральный смысл жизни — он находится на том берегу, где-то между его воспоминаниями и смертью, нужно лишь протянуть руку. Сабо, кажется, говорит это вслух. Коала тяжело вздыхает и Сабо слышит: — Ты бредишь, тебе нужно срочно поспать, я позову врача. Он удивляется, ведь сон — это брат смерти, он читал, спать нельзя, — и вырывается, когда сильные руки прижимают его к полу, вкалывают ему что-то в шею. Сознание ускользает, течет реками вдоль комнаты — Сабо узнает в них себя из детства, он смеется громко, совсем невинно, будто в будущем его не ждут боль, разрушение и темнота.