Нужно только одно слово

ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤˣ ㅤㅤˣ ㅤㅤˣ Мама говорит его не трогать. Пусть молчит, если ему так хочется. Окей, думаю я, плюхаясь на диван в гостиной. По телевизору идет какая-то из ряда вон глупая передача про гипноз, где очередной шарлатан с другими шарлатанами шарлатанит людей вокруг. Печально, что такое изобретение, как телевидение, превратилась в откровенную свалку неудавшихся амбиций сценаристов и продюсеров. Я щелкаю канал за каналом, пока все изображения не сливаются в одно огромное графическое нечто, слишком пестрое и шумное — я выключаю этот дьявольский ящик. Резкая тишина охватывает гостиную, от такой тишины становится не по себе, поэтому я включаю телевизор обратно. Да, непоследовательность действий — это мое жизненное кредо и смысл, смиритесь. Мама что-то готовит (вернее, громыхает чем-то нарочито громко, чтобы все знали, что она трудится не покладая рук) на кухне, пахнет аппетитно и мой желудок издает жалобный стон. Нет. Сегодня только первый день диеты. Сорваться я планирую ближе к среде — точно не сегодня. Остается так и сидеть, уставившись в экран, где происходит какая-то вакханалия и оргия из продакт-плейсмента и зашкаливающего количества звезд на квадратный сантиметр. Кажется, не совсем о такой жизни мечтала я в школе. Дверь в комнату открывается, через секунду Хосок плюхается рядышком на диван. Я смотрю на него, и, знаете, немного больно. Да, он худший в мире брат. Да, он постоянно зовет меня картофелиной или бататом или любым другим корнеплодом и овощем. Да, в детстве он выбил мне зуб, когда пытался отнять мою (!!!!!) новую игрушку. Но видеть его таким — это, действительно, не самое приятное, что со мной в жизни случалось. ― Что смотришь? ― спрашивает Хосок, глядя пустым взглядом на экран. ― Ментально деградирую, ― отвечаю я. ― Ясно. Вот и весь диалог. Вытащить из него больше трех предложений в последние три недели — это невозможно. Хосок превратился в хмурую кучу отходов прошедшей любви — такой же унылый и дурно пахнущий, потому что он слишком глубоко в личностном кризисе, чтобы, например, почистить зубы или помыть волосы. ― Эм… Юнги звонил… ― Юнги-оппа. ― Серьезно, господи, ― я закатываю глаза, и пока мои зрачки возвращаются на место, забываю, о чем вообще хотела сказать. Поэтому молчу. Смотрю на брата и что-то совсем плакать хочется. ― Да что с тобой не так, чувак? Хосок поднимает на меня свой уставший взгляд, глаза у него красные — либо он всю ночь напролет плакал, либо обкурился в конец (очень надеюсь, что второй вариант: есть возможность найти остатки волшебного зелья и запереться в туалете). Он вопросительно выгибает бровь, ожидая от меня продолжения монолога, но я не рассчитывала выиграть сегодня вечером Оскар и не подготовила речь, уж простите. ― Ну, в смысле, ты какая-то размазня, ― бубню я. Он меня, конечно, не треснет, но подзатыльник отвесить может. Однако, ничего не делает. Только смотрит, пока мой мозг судорожно пытается составить адекватное предложение из накопившихся эмоций. ― Если тебе надо поговорить, я всегда могу послушать. Чон-старший вздыхает. Так грустно и картинно, что мне хочется еще раз закатить глаза, но я сдерживаюсь, дабы не испортить этот момент единения родственных душ брата и сестры. ― Я так заебался, ― отвечает Хосок. Весьма лаконично и весьма доходчиво. Это его «я заебался» равносильно трем часам пьяных разговоров в баре и еще сверху часу — по дороге домой. Я понимаю, как ему тяжело. Понимаю, что все на него навалилось сразу (потому что, очевидно, все плохое ходит кучкой, типа как две девушки, одна из которых вроде норм, а другая страшная что пиздец). Но сделать ничего не могу: мой брат не из тех, кто ищет помощи в других. Для него крайне важно держать все под контролем: свой кошелек, свои мысли, и (что самое сложное) свои чувства, которые, давайте будем честными, никогда не поддаются внушению и логике. С самого детства мы постоянно ругались и ссорились; часто доходило до драк и взаимных оскорблений. Но как только передо мной возникала опасность, будь то разбитая мамина балерина (боже, сколько могло быть пролито крови) или школьный задира-хулиган, Хосок всегда помогал мне. Ругал и называл «тупой картофелиной», но помогал. Я всегда помню об этом (и о картофелине тоже, сучка). Но когда что-то случалось с ним — он предпочитал запереться в комнате и ни с кем не говорить. Просто сидел там сутками, не выходил, ни с кем не разговаривал и никого не пускал. Мама с папой к этому привыкли, я — все еще нет. В такие моменты я просовывала ему под дверь всякие бодрящие записки, но обратно получала букеты из нарисованных мужских причиндалов (удивительно, как я после этой психологической травмы не стала лесбиянкой). В глубине души (очень глубоко) я люблю его. Ладно, на самом деле — он лучший брат на свете. И мне просто хочется ему помочь. ― Мой препод по истории говорит, что если в твоей жизни наступила черная полоса, значит, короче, типа, дальше будет лучше, потому что в истории человечества после войн и массовых убийств, типа там всяких цунами, холокостов и прочего месива, где кишки вперемешку с мозгами, короче, и типа детей сжигают и людям кожу сдирают, — после всего этого дерьма, как правило, случается какой-то прорыв невъебенный и… ― Я тебе сейчас рот прополощу мылом! ― доносится мамин голос с кухни. Конечно. Очередная фаза закатывания глаз и я продолжаю: ― Так вот, после всего этого случаются революции там, новые режимы, открытия какие-то офигенски крутецкие. Вот. Хосок смотрит на меня пару секунд, пока я пытаюсь понять, когда, черт возьми, я стала такой идиоткой, неспособной произнести нормально фразу? Типа, в моей голове я разговариваю как гребаный Аристотель в саду со своими учениками, а как только открываю рот — превращаюсь в того чувака из Игры Престолов, или в Грута, или в бог знает кого зеленого и крушибельного. Мою внутреннюю тираду относительно риторических навыков прерывает неожиданный жест Хосока. Он обнимает меня (хотя сначала мне кажется, что он пытается меня задушить, но не будем об этом). Обнимает и шмыгает носом. Я прикидываю, где смогу козырнуть тем, что он плачется мне в плечо, но обнимаю в ответ — теплый старший бро, который, видимо, реально в заднице своей жизни, если обнимается со своей мелкой занозой в заднице. ― Да ладно, чего ты, в самом-то деле… ― мне немножечко так, самую малость неловко, но я жутко рада этому неожиданному проявлению братской любви. ― Спасибо, картофелина, ― шепчет Хосок. ― Да не за что, я ж ничего… ― Просто заткнись, окей? Это не из-за твоего примера с историей. И я затыкаюсь, впервые в жизни пораженная тем, как чутко люди друг друга чувствуют и как сильно могут мешать слова. Когда тебе тяжело и кто-то хочет помочь — ты ощущаешь это буквально своей кожей, чувствуешь это тепло и это притяжение: кто-то хочет тебе помочь, кто-то хочет позаботиться. Забавно, что человечество посветило кучу сил для изучения семантики слов, но так редко кидало взгляд на семантику чувств, в которых, на самом-то деле, куда больше глубины, чем в словах «люблю» и «пошел к черту, проклятый говнюк». Но, конечно же, идиллия имеет свойство кончаться, и вот я сижу в своей комнате, вся облитая вишневым киселем, потому что это же так смешно, когда твой почти двадцатипятилетний брат пытается показать тебе фокус с перевернутым стаканом. Ей-богу, в кого он такой идиот? Папа с мамой вроде нормальные же. Просто невероятно! Не-ве-ро-ят-но