Стрит-арт на грязном бетоне

Хорошо от Худякова пахло: виски и дорогим табаком. Ваня молчал и лазил под тонкой футболкой, касался холодными пальцами горячей кожи и доверчиво смотрел в темные с пьяной поволокой глаза. — Ещё? — Рома вывернулся ужом, отступил в темноту за клубом и помахал зажатой в руке бутылкой. Ваня тряхнул головой, ни к месту в помутненном мозгу всплыл образ Мирона и распался на тысячи мельтешащих осколков-льдинок. Льдинки таяли с каждым глотком виски, и от шальной улыбки Ромы в голове звенело. Ваня вздохнул, прислонился плечом к влажной кирпичной кладке. — Слышишь, хуле тебе надо, чё ты дразнишь меня? — Евстигнеев закурил, прищурился от попавшего в глаза дыма. — Нахуя? Худяков глянул на него осуждающе — словно не он в клубе Ваню за член хватал — пожал недоумевающе плечами. — Ничего себе в тебе гопота просыпается… Ваня затянулся поглубже, чертыхнулся, наступив на осколок от бутылки, стекло с противным звуком треснуло под подошвой. — Дай глотнуть, — пойло даже горло не опалило, словно под количеством выпитого рецепторы притупились напрочь. Ваня закусил алкоголь сизым дымом и едва заметно качнулся. — Какой от тебя толк сейчас, — Худяков прижался к Ване боком, глотнул из полупустой бутылки. — Ебака грозный, тоже мне. — Пидарство чистой воды, — Ваня засмеялся хрипло, наклонился к Роме, коснулся губами щетинистой щеки, постыдно признаваясь себе, что тупо промазал. — Хочешь? — Рома спросил лоб в лоб, замер настороженно. В подворотне кто-то разговаривал, люди шумели и пьяный гомон нарастал, становился все ближе и ближе. Рома поежился, потянул Евстигнеева за рукав в арочный проход между дворами. Ваня послушно поплелся следом. В голове мерно колыхалось и шумело нечто лениво-спокойное, умиротворением разливалось по телу. — Это правда, что ты с Мироном спишь? — вдруг спросил Рома, остановился в рассеянном свете фонаря, посмотрел снизу испытующе. — Правда? В голове застучало, в висках отбило ритм учащенное сердцебиение. — Ну, допустим, да, — Ваня посмотрел с вызовом, оскалился, глаза зло прищурил. — И что? Рома пригубил виски, мотнул головой, крякнул по-мужицки, по-деревенски так, и рукавом собственной куртки занюхал смачно. — Вань, ну нахуй. Нахуя. Ты, нахуя? Жид не простит, а мне надо чтобы мое, а не вот так. Мстишь ему? Ваня не мстил, даже мысли такой не было. Ваню плющило от голодного взгляда роминого, льстило до дрожи в пальцах. Мирон так не смотрел. Давно не смотрел, и в глазах его — безбрежная синь — пусто было до крика, до хрипа под шум льющейся в ванной воды. — Я не мщу, — Ваня прибавил шагу, нагоняя уходящего в неверном жёлтом свете фонарей Худякова. — Ром, подожди. Рома, подожди. Рома. Ром. Во рту отдало алкоголем. В нос ударило запахом сандала и, совсем немного, корицей. В очередном закутке было тихо и ничерта не видно. Ваня утащил Худякова в темноту и довольно улыбнулся. — Я словно маньяк, прикинь. Вкусно Рома пах, и целоваться с ним было вкусно. Нахуя, Ваня. Нахуя? Худяков шипел что-то неразборчивое, щекотал щетиной живот и целовал ванькины бедренные косточки, собирая коленями питерскую грязь. Ваня смотрел на еле видный в темноте стрит-арт и зарывался пятерней в темные жёсткие волосы. В голове было тихо и ему казалось, что где-то там, по испещренному извилинами мозгу катится перекати-поле. Рома обнимал его за бедра, впивался пальцами в тощие ягодицы и прижимался к полувставшему члену щекой. Рома дышал глубоко и губами по головке елозил — нежно, на выдохе. Ваня молчал. Ваня пытался стрит-арт рассмотреть на потрескавшемся от времени бетоне и член загнать в глотку, чтобы эти глаза, смотрящие с такой нежностью, заслезились. Чтобы он, Евстигнеев, забыл, что точно так же смотрел на Мирона. Член выпал из кольца губ, мокро ударил по щеке, и Иван вздрогнул. — Вань… Ваня. Со мной будешь? Рома уперся лбом в ляжку, и повторил, словно мантру: — Со мной, Вань. Ваня зажмурился, вдохнул рвано — со стены, с кустарно нарисованного граффити, на него смотрела русалочка — явно не дисней — и ее ноги, красивые и тонкие ноги, были превращены в месиво. Искромсанная ножами каша вместо ступней как слишком страшная плата за фальшивое счастье. — Не останавливайся, — попросил Евстигнеев. — Не тормози, блядь. Не тормози, Ром. Не молчи. Не тормози, потому что я сдохну от сомнений, если ты прекратишь. Потому что на Ваню — он понял это, упершись затылком в шершавую стену — никто так не смотрел. Никогда.