Трещины в стенах

— Что делаешь? Минхо заходит внутрь, мягкий и горячий пар обволакивает сразу же, приятно расслабляя. Дюны сияющей пены для ванн доходят Сынмину почти что до плеч, старший опускает руку в воду. Тепло. — Я думал, что ты приедешь чуточку позже. — М, просто без пробок, — отмахивается Ли. — Тебе нравится квартира? Тёмная рубашка отправляется в угол вместе с майкой (корзину для белья они попросту еще не успели купить). Вещи Кима смешиваются с его точно так же, как их обладатель. Минхо взглядом рыщет что-то, что может вызвать презрение или, может, раздражение — ничего; облегченно выдыхает. Значит, виной всему Сынмин. Старший остается полностью голым и, чуть погодя, забирается в ванную. Вода едва не выплескивается за бортик, а пена немного оседает. Впрочем, не за ней Минхо сюда лез. — Мне нравится квартира, — отвечает Сынмин, пододвинувшись ближе к нему. — Кровать нужна новая, но лучше матрас. Мне кажется, что я утопаю в этом желе, а не в тебе. Знаешь, мне по душе больше бисквит. — Только не говори ни Чану, ни Хёнджину, что считаешь меня бисквитиком, потому что это будет полный привет. Сынмин звонко смеётся. — Ты никогда не скучал по месту, где родился? Аккуратно поджаренный хлеб приземляется на большую оранжевую тарелку, и Хёнджин тонким пальцем пытается отскрести шкварки со сковороды. В итоге, обжегшись, он громко шипит и сразу же выключает плиту. Чонин сидит с прямой спиной, даже не придерешься, и смотрит своими невозможными шоколадными глазами с неподдельным интересом. — Хм, — реально задумывается старший, оперевшись о холодильник. — Честно говоря, думаю, что мне нужно туда съездить на недельки две-три. Я жил не в самом городе, но очень хочу посмотреть, что же там осталось от моего старого дома. — И… как там было? Яну и хочется путешествовать, и нет. Немножко страшно, потому что чужая страна, вера, менталитет и прочее. А ещё ему страшно разочароваться — вот приехал ты, скажем, в Исландию, о которой так мечтал, а на деле там все не такое здоровское. Сейчас младшему хочется съесть печенье с шоколадной крошкой и, может быть, закусить их этим сладким суфле, которое иногда покупает хён в специальном магазине. Чонин, конечно, знал про очень крутого репетитора, но чтобы настолько (абсолютно во всех смыслах). Хёнджина хочется слушать постоянно; все это очень и очень необычно. Он упорно продолжает вспоминать о том, что происходило и было сказано, только в одиночестве. Чистая тарелочка ставится перед младшим, а вместе с ней и пара тостов. Хван достаёт с полки над столом баночку тыквенного джема и кивком предлагает. Тыкву Чонин все еще не любит, но джем вполне себе, несмотря на характерный привкус. — Как и везде, только роднее, что ли. Ну, ты глянь на меня, — и Чонин смотрит. — Шпала под два метра, нос нихера не корейский, и вообще я чересчур бледный. Ходил слушок, что моя бабушка мутила с каким-то белобрысым и светлокожим парнем. Отожгла в молодости, короче. А теперь ты территориально и отчасти политически прикинь, кто там у нас мог в те времена шастать. Смотрит так, будто Чонин теперь должен многое понять. Хорошо бы поспевать за умным хёном. Хёнджин, кажется, даже расстраивается от того, что младший не вдупляет. Зачерпывает ложкой джем и размазывает по поджаренному хлебу, параллельно помешивая сахар в кофе. Удивительно хорошо получается двумя руками сразу. Младший стыдливо опускает глаза, проговаривая: — Извини. — Ничего, проехали, — отмахивается Хёнджин, переводя разговор. — Значит, ты завидуешь Сынмину. А говорят, что весна — пора любви. Врут, значит. Излишне прямо, по-хёнджиновски. Табун мурашек проносится по телу, и колени почему-то начинают неконтролируемо дрожать. Неужели он потому позвонил? Хёнджину не все равно? Друг точно не мог рассказать ему про то, как Чонин расплывчато признался в этом (наверное). А если сынминовский парень даже в курсе, то едва ли расскажет кому. Минхо слишком занят все тем же: Сынмином и своим правом, конспектам по которому нет ни конца ни края. Чонину поначалу было совсем капельку завидно, потому что хён с другом даже тогда, когда тот блюет; когда становится уныло и скучно — он всегда рядом. Вот только после того это чувство начало расти как дрожжевое тесто. Его «хочу так же» излишне эгоистичное — сам понимает. — Как твое тело? Не хочешь повторить, а? — поддевает Хёнджин, смотря куда-то сквозь него. — Хорошо. То есть, — сглатывает. — Мне за это стыдно очень. Я правда не... — Знаю, — перебивает, отпивая из кружки и после держа её на весу. — Теплится во мне надежда на то, что ты не будешь чрезмерно злиться, если я еще и скажу, что наш секрет уже перестал быть таковым. — Почему? Кто знает? Хёнджин пожимает плечами, задумчиво смотря куда-то перед собой. — На то были причины. Но, — он на пару секунд замирает, будто обдумывая следующие слова. Чонин готов вот-вот сказать, что все это из-за хёнджиновской смуты, что его вина в том, что теперь спать спокойно нельзя; боязно идти на службу. — Хочу попросить у тебя прощения, потому что сваливать все на тебя — я так не могу. Но, Чонин, облажался не только я, но и ты. — Почему ты говоришь такие вещи? Я вообще ничего не понимаю. Где я облажался? Хёнджин ничего не отвечает, неопределённо махнув рукой. Понимай, как хочешь, и Чонину стоит обидеться или накричать, потому что хён решил многое за него, но злости нет ни на йоту. Он спрашивает вновь, но Хван говорит, чтобы больше эта тема не всплывала никогда. Младший не до конца понимает, что вообще могло так выбить из колеи Хёнджина, а потому больше не издает ни звука. Страшно, что все (а что именно?) может рассыпаться. Они молча кушают, пока не приходит Сынмин на занятия. Друг спокойно реагирует на то, что в выходной день в половину одиннадцатого утра Ян находится у хёна. Мин шмыгает носом, раскладывая учебники и тетрадь на столе, и говорит о том, что у него пошла аллергия на цитрусовые. Минхо пообещал купить таблетки и очень строго запретил вообще думать об апельсинах. Ян-то знает, что сынминовский кто-то незаменимый реально пугающий, особенно когда злится. Но Чонин думает, что вряд ли он кричал на друга — сможет ли? — Минхо приглашает вас на свой день рождения в следующую пятницу. — О, нет, — вскидывает ладони Хван, кривясь. При Сынмине он становится «обычным». — Все мы знаем, что позвал из-за тебя, и спустя час он схватит тебя же под руку и уведет куда подальше. Я по всяким тусовочкам не хожу, у моего ребёнка день рождения в субботу, между прочим. Лучше буду продолжать быть на ножах вместе с твоим парнем, чем стану плохим папулей, который пришел с бодуна на детский праздник в стиле Чудесной Леди Баг. Анора всегда на первом месте. — А-а… Точно, — вспоминает Сынмин, аккуратно выводя каждую циферку. — У меня еще и с памятью неважно. Скажу Минхо, что ты просто не сможешь прийти, но очень крепко обнимаешь и желаешь всего самого наилучшего, — последнее добавлять не стоило. У Ли и Хвана какая-то взаимная неприязнь. — Значит, и Джисона ждать бесполезно. — Ненаглядный Минхо полностью в твоих лапках, Мин-а. — В смысле? — они же так шутят, да? Хёнджин осекается, прикусывая губу. — Ну и лицо у тебя сейчас… Я думал, что вы, ребятки, обо всем друг другу говорите. Хён чуть наклоняется вперёд, смотря прямо в глаза. Чонин был бы рад свалиться на пол без чувств прямо сию же минуту, потому что никто не из них смеётся; потому что на лице старшего только нешуточная серьёзность и немного удивления. Ян втягивает шею, стараясь даже не моргать. Мин продолжает переписывать важные даты и некоторые определения, ему не понять, из-за чего так плохо и горько. — Моей дочери будет пять лет. Ей нравятся сиреневые плюшевые медведи, «Храбрая сердцем» и киндер сюрприз, а еще когда мама разрешает кушать сладости. Скажи, — четко выделяет он. — Ты правда не знал, куда уходит четверть моей зарплаты, да? И смотря на него, даже сложно представить: хуже всего Хёнджину, видящему весь спектр эмоций на лице напротив, или Чонину, который действительно не заметил. Вообще ничего в хвановской жизни не заметил. Он прав: Чонин облажался. — Она не слишком похожа на Ынджи. А кожа вообще очень светлая, как у тебя, — тихо говорит Сынмин, почесывая уже красную от сыпи руку. В глазах щиплет, и Чонин спешно задвигает за собой табуретку. — Ты куда? — спрашивает друг обеспокоенно. — Давай я сейчас все допишу, и тогда вместе пойдем. Чонин, что с тобой? Тебе плохо? Чонин был не прав во многом, однако больше всего в этом: хуже всего, что Хёнджин понимает все, но дает уйти, ничего против не произнеся. Только как-то неопределенно и совсем незаметно кивая в ответ, откидываясь ближе к стене и прикрывая глаза. Хёнджину безмерно стыдно, потому что сам довел до такого паренька, а отвечать за свой поступок полностью, на самом деле, отказался. Конфеты всегда лучше печений — аксиома. — Чего ревешь? Чонин вскидывает голову, отодвигаясь в конец лавочки, чтобы женщина могла присесть. Она выглядит роскошно: дорогое пальто, туфли, фирменная сумочка и кожаные перчатки. Ян не совсем понимает, зачем интересоваться у такого, как он. — Ничего, мне в глаз что-то попало. — У-у, — тянет она. — Мне тоже в глаза частенько что-то попадает, вот так и реву иногда по вечерам. Держи. Идеально выглаженный платок с оригинальном принтом всучен прямо в ладонь. Чонин благодарно кивает, утирая нос. Погода в Сеуле пока что нормальная — неплохое солнце, и туч почти что нет. Чонину от этого, в общем-то, не легче. «Сам виноват», «на что ты вообще надеялся», «Хёнджин старше на десять лет и у него дочь», — он никак не может собрать себя в кучу. Это ему наказание за то, что был с мужчиной, конечно же. И всё-таки находит в себе силы ответить более-менее внятно: — Спасибо вам большое. Скажите, пожалуйста, ваше имя. Я постираю платок и непременно верну. Вы, наверное, жутко спешите. Женщина белозубо улыбается, Хван делает это так же. Чонин прикусывает губу, чтобы вновь не разрыдаться. Запястья жжет и голова очень сильно болит (не сильнее, чем за ребрами). Ян черт возьми, завидует этой Ынджи, потому что даже ей Хван оставил что-то после себя — маленькая копия, как сказал Сынмин. Завидует, потому что родился не в том теле и не в тот год. Потому что он не она. — Я тут недалеко живу совсем, — с теплом говорит она. — Меня зовут Ан Хесон, а про платок забудь. Не нужно.