Готов уйти

Волосы на голове Юнги чуть зачёсаны назад и закреплены гелем. Он стоит, опустив руки в карманы большой кожаной куртки, которая даже для него велика, а Чимин так вообще тонул в ней. Под его глазами огромные синяки от недосыпа, капилляры вздулись из-за огромного количества пролитых слёз, лицо опухшее и похожее на помятую бумагу, поскольку последние несколько дней он не просыхал. Трехдневная щетина и отвратительный запах изо рта. — Явился, — с надменностью хмыкает кто-то из толпы родственников так, чтобы это осталось незамеченным. Мин поднимает ранее опущенную голову, глядя вперёд, но будто сквозь. Он смотрит через призму бледно-синей стены, на фоне которой на подставке, накрытой белой ситцевой тканью, стоит миниатюрный деревянный гроб с лакированной поверхностью. Она отражает слабые блики дневного света, что падает через незашторенное окно. Поверх гроба в аккуратной композиции уложены герберы, — белые цветы с чёрной серединой. Чимин просто обожал их, для него романтика — это всегда спонтанность: не дорогие цацки и походы в элитные места, а букет свежесорванных гербер. Юнги дарил их каждый день, от этого в их трейлере всегда стоял приятный цветочный запах. Чимина никогда не впечатляли дорогие машины и дизайнерские вещи. Если ты действительно хотел впечатлить его, то нужно было рассказать ему о своей любимой книге. Или почему ты вдруг сменил направление посреди обучения в университете. Можно было рассказать ему о странах, в которых ты безумно хочешь побывать. Поговорить с ним о своих друзьях, и почему ты их любишь. Нужно было дать ему узнать, кто ты есть, а не что у тебя есть. Именно этим Юнги, наверное, и зацепил его при встрече. Они познакомились в баре, где Чимин работал танцором. Это был ужасный период в жизни Юнги, когда он потерял работу, от него ушла жена, отсудив машину и квартиру, он остался на улице и не знал, что ему делать. Двадцать семь лет: у него нет семьи, нет дома и даже близких людей, которые могли сказать, что делать дальше. Хреновые итоги. Последняя пара сотен в кармане и какой-то бар, вывеска которого первой попалась на глаза. Юнги, изрядно поддав, наблюдал за выступлением парня из самого тёмного угла. Как грациозно брюнет двигался, как плавно разрезали воздух его ладони. В его танце была целая жизнь, огромная Вселенная, в которой Юнги, казалось, не было места. После окончания номера и бурных оваций черноволосый парень не спешил убегать в гримёрку; он спустился с маленькой сцены и без всяких предрассудков и стеснения подсел к Юнги, смахивая с потного лба мокрые прядки волос. Наверное, это было судьбой, потому что именно в этот момент Мину нужен был собеседник. — Выглядишь хреново, — усмехнулся парень, пододвигая к себе стакан с колой, в которой медленно таял лёд. — Расскажешь? Юнги был настолько пьян, что даже не помнил на следующее утро, о чём именно они говорили. Он не знал, познакомились ли они, потому что не помнил имени. Не знал, как они попрощались и как разошлись. Но отрицать, что этот парень очаровал его, было бы глупо. Следующие пару дней, пока он вертелся в этом калейдоскопе неудач в поисках работы и жилья, Юнги чувствовал, будто что-то потерял. Словно случилось какое-то ужасное упущение чего-то настолько важного, что могло бы здорово крутануть его жизнь и существование вокруг своей оси. Перевернуть всё с ног на голову и дать совсем иной смысл. На третий день в кармане своей куртки Юнги обнаружил салфетку с номером. Сил терпеть уже не было. Он не знал наверняка, принадлежит ли этот номер тому парню из бара. Но Юнги не успел подумать об этом до того, как пальцы уже набирали сообщение.

Я не знаю твоего имени и не знаю какого цвета твои глаза Сколько родинок на твоей шее С кем ты сейчас спишь и о ком думаешь Есть ли у тебя кот или собака? Думал ли ты о смерти? Есть ли на твоих щеках ямочки, когда ты смеешься? Я ничего о тебе не знаю Кроме одного Я знаю, что мы созданы друг для друга И что рано или поздно мы встретимся снова И тогда мир вокруг будет не так важен, как ты Ведь весь мой мир — ты

Почему я так долго ждал твоего сообщения? Юнги медленно входит в тот самый бар, осматриваясь по сторонам. На похороны съехалось огромное количество родственников, которым доселе было абсолютно плевать на Чимина. Родители сидели с каменными выражениями на лицах, двоюродные сёстры тихонько утирали слёзы разноцветными платочками, но на самом деле не плакали. Между столиками туда-сюда носились дети, играя в догонялки. Люди, которых Юнги до этого ни разу не видел, переговаривались между собой, что-то бурно обсуждали, кто-то курил, кто-то выпивал и улыбался. Наверное, для этого семейства поминки — единственное место, где они могли собраться всем составом. Чимин ненавидел свою родню. Он сбежал из дома ещё в шестнадцать, начал подрабатывать в баре и бросил учёбу. Родители отказались воспринимать тот факт, что их сын —представитель нетрадиционной сексуальной ориентации. От Пака отвернулись все родственники, кроме родного брата. Юнги, оглядывая помещение, столкнулся с ним взглядами. У парня припухшие от слёз глаза и не менее подпорченный видок. Не удержавшись, Юнги шагнул к нему навстречу и схватил за загривок, соприкасаясь лбами. У них было общее горе и, кажется, чиминов брат являлся единственным человеком, который был способен понять Юнги. Но горе нельзя было разделить. Каждый несёт его в одиночку. Мин плотно сжал губы и зажмурил глаза, сдерживаясь, тогда как парень безмолвно рыдал, схватив его за плечи. Но минова скорбь была не из таких, что изливается в жалобы. Он не плакал и не отрицал, этот этап был пройден. Он отстранился и медленно прошёл меж столов, шмыгая носом. Рядом по правую сторону возник Хосок — один из двоюродных братьев Чимина. — Как ты? — прохрипел он пассивно-безразличным тоном. — Как я? — хмыкнул Юнги. — Знаешь, мне в самом деле плохо, — стягивая с себя кожаную куртку, медленно говорил Мин. — Настолько, что даже не хватает слов красиво описать свои чувства. Глядя на всё это, я просто по кусочкам рассыпаюсь и… — Закрой в себе боль и держи голову прямо, — твёрдо заявил Чон, накрывая миново плечо ладонью и слабо сжимая. — Но… Буду честен, это никого не волнует. Ты никого здесь не волнуешь. — Открыл Америку, — буркнул Юнги себе под нос, бросая куртку на ближайший свободный стул. Hurts — Ready to Go Неаккуратно закатывая рукава белой рубашки, он безразлично осматривал серые лица. Двинувшись в сторону барной стойки, Юнги потянулся к стакану, что уже был заранее приготовлен для него барменом, стоило ему войти в помещение. Мин большими глотками опустошал стакан; капли разбавленного дерьмового виски стекали по подбородку и разбивались о белую ткань, пачкая рубашку, но это не имело никакого значения. Кто-то ещё подошёл подбодрить его, похлопывая по спине и выражая соболезнования. Юнги качал бездумно головой и не трудился вспоминать, кто это вообще, смачно поставив стакан на стойку для того, чтобы его вновь наполнили. Он качнулся, вытирая ладонью рот, и почувствовал, как на него направились чьи-то глаза. Родители Чимина, сидящие за одним из столов, смотрели на него прямыми нечитаемыми взглядами. Они ненавидели его — он ненавидел их, и это единственное, что у них было взаимным. Чимин говорил, что раньше ему приходилось изо всех сил заставлять себя не думать о матери, но со временем это стало поразительно легко. Он будто перешагнул невидимую линию, и открытая рана словно зажила. Остался только след, ткань с рубцами, как у людей, которым после аварии или несчастного случая восстанавливают покалеченное лицо, и они могут потрогать шрам, не испытывая обжигающей боли. Пак часто рассказывал о том, какое хорошее у него было детство. До тех пор, пока родители не узнали о том, что он гей. Мягко поглаживая волосы на голове Юнги, что покоилась на его коленях, Чимин наклонялся и шептал «но сейчас я даже счастливее», следом мягко целуя. Блики утренних лучей проникали через маленькое окошко их трейлера, играя на нежной чиминовой коже. На Юнги смотрели с отвращением, но ему было плевать. Он плюхнулся на один из диванов, опираясь руками на колени и сжимая зубы. Глядя на сцену, Юнги ощутил мягкие языки пламени. Перед глазами стояла ночь, огонь, горящий в бочке, и Чимин, танцующий вокруг неё. Мин сидел в кресле, опираясь подбородком на руку, и наблюдал за волшебной картиной, ощущая, как вместе с Чимином вокруг огня вертится вся его жизнь. С силой потрепав затылок, Юнги начал быстро и нервно топать ногой. На него продолжали глазеть со всех сторон, а перед собственными глазами стоял чёткий и мягкий образ; оголённые смуглые плечи, изгиб позвоночника, усыпанная родинками спина. Резко поднимаясь с дивана и опираясь на ближайший стол, Юнги шагнул к не заставленному столиками свободному пространству у сцены. Качаясь, он пробирался между рядами, чувствуя болезненное биение собственного сердца. Чимин, широко улыбаясь, протягивал Юнги руку, когда ему становилось скучно танцевать в одиночестве. Первое время Мин качал отрицательно головой, смущаясь, но чиминово очарование не ведало границ. Вскоре старший сдавался и поднимался из своего кресла, присоединяясь к плавному танцу. Оказавшись у сцены, Юнги чуть прогнулся в спине, как делал это Чимин, накрыл лицо руками и медленно повёл вниз: по подбородку, шее, ключицам. Чиминовы руки всегда делали так, но гораздо томительнее, медленнее, изящнее, Юнги так не умеет, а учить уже некому. — Что он делает? — шептались между собой родственники, глядя на Мина так, будто он у всех на глазах вспарывал младенца. — Он пьян? В одну секунду внутри что-то лопнуло, и Юнги резко прокрутился на одной ноге, делая танцевальное па. Он всеми силами пытался повторить то, что видел каждое утро, день и вечер. Пак часто воспроизводил и оттачивал танцевальные комбинации, его пируэты были бесподобными. Юнги никогда не видел, чтобы в танец вкладывали жизнь. Но танец не смог вложить жизнь в Чимина. — Юнги… — шептал Пак, прижимая его голову к своей груди, пока Мин находился в бесшумных рыданиях после новостей о диагнозе. — Пожалуйста, Юнги… Дилатационная кардиомиопатия. Паралич сердца. Время смерти: восемь тридцать девять. Медленно покачиваясь после дерьмового пируэта, Мин приложил к своей правой ладони левую, чуть поглаживая их друг об друга. Чимин любил сравнивать размеры их рук, прикладывая свою ладонь к миновой. Последний раз это было в поле, неподалёку от места, где стоит их трейлер. Чиминову шею обнимал тёплый вечер, сухая высокая трава лениво покачивалась из стороны в сторону. Переплетая пальцы между собой, Юнги крепко сжал их, будто бы это делает Чимин, хотя у того не было столько силы. Чиминовы руки всегда были покрыты какими-то ссадинами, порезами и синяками; это будто стало неотъемлемой частью его самого. Глаза Юнги наполнились слезами, он погрузил пальцы в волосы, с силой зачёсывая назад. Чимину не нравилось, когда пряди падали старшему на лицо и прикрывали глаза; оттого он постоянно убирал их, расчёсывая пальцами. Горячие дорожки побежали по щекам. Однако боли Юнги не чувствовал, то ли оттого, что привык к ней, а может дело в том, что у него не было больше души. Слеза, упавшая на ткань рубашки, впиталась и больно обожгла грудь. — Мы не можем избавить свою жизнь от опасности, — мягко шептал Пак, седлая бёдра Юнги и глядя ему прямо в глаза. Его руки ложились на обнажённый за расстёгнутой рубашкой живот старшего. — Мы лишь способны избавить её от страха, — он трепетно оглаживал кожу, выдыхая в приоткрытый рот Юнги и замечая, как по его коже бегут мурашки. Довольный собой, он ёрзал сверху, не переставая дьявольски улыбаться и расстёгивать свою шёлковую красную рубашку для выступлений. — Мы не должны уменьшать значение жизни, придавая слишком большое значение смерти, Юнги. За этим следовали жаркие касания, обнажённая мягкая кожа и мольба быть ближе, теснее, глубже. Немая просьба через покорные стоны раствориться в себе и позволить сделать Чимину то же самое. Юнги, переваливаясь с ноги на ногу, уловил чей-то испуганный взгляд, никто не смел останавливать его, будто все боялись даже слово сказать. Он медленно опустился на колени, забыв, когда успел расстегнуть рубашку, под которой была надета майка. Накрывая мокрое от слёз лицо руками, Юнги повёл вниз, по груди и животу, задевая ремень на брюках. Чимин целовал так, будто от этого могла зависеть его жизнь. Во время секса он отдавался целиком и без остатка. Оставаясь наедине и в тишине ночи, на узкой маленькой кровати они могли любить друг друга до утренней синевы. Наклонившись вперёд, Юнги положил ладони на пол, опираясь на них. Под его ладонями были маленькие руки Чимина, которые он прижимал по обе стороны от его головы, мягко погружаясь в податливое тело. Пак вскидывал бёдра навстречу, нашёптывая что-то нечленораздельное, в томительном бреду жался мокрой кожей ближе, чтобы их пот смешивался между собой. Поднимаясь, Юнги продолжил свой танец, переваливаясь из стороны в сторону, отчаянно пытаясь вспомнить все движения Чимина. Он никогда в жизни не сможет повторить их, даже если будет заниматься с профессиональным танцором. Потому что танец Чимина — это единственное в своём роде волшебство, которым он очаровывал всех вокруг. Юнги накрывает глаза ладонями, надавливая пальцами, невольно вспоминая, как Чимин делал то же самое, когда приготовил ему сюрприз на День Рождения. Из ароматических свечей он составил короткое «сыграй мне» около новенькой гитары. — Наш главный страх пугает неизвестностью, как тёмная комната, — нахмурился Чимин, тасуя карты для очередной игры за одним из столиков паба. — А может, существование вне времени лучше, чем во времени? Это даёт надежду… — Раздавай уже, — поторопил его Чонгук, закатывая глаза. Задрав голову и уставившись в потолок, Юнги продолжил покачиваться, но его мысли и воспоминания замедлились. Около одной из тусклых ламп сидела чёрно-коричневая бабочка. Пятнистые крылья медленно двигались, будто она привлекала к себе внимание, мигая, как маячок. Мин судорожно вдохнул, распахнув губы и уставившись на насекомое, что решило заглянуть на поминки. Около их трейлера на лужах всегда скапливались тысячи таких бабочек. Чимин любил сидеть на крыльце, а на кончике его пальца висела бабочка, цепляясь тонкими лапками за кожу в отчаянной попытке удержаться. Пак мог сидеть так часами, а Юнги хотел бы наблюдать за этим вечно. — Чимин? — одними губами прошептал Юнги, продолжая смотреть на бабочку. Та взмахнула крыльями и, оттолкнувшись от потолка, полетела в сторону выхода из прокуренного бара. — Мы все такие странные, — улыбался Чимин, обнимая Юнги сзади и мягко поглаживая его волосы, наблюдая за горизонтом, который пожирал горящий солнечный диск. — Живём в постоянном ожидании, зимой мысленно торопим лето, летом скучаем по осени, — продолжал говорить Пак тихо, поскольку заметил, что Юнги начинает дремать на коленях под ласками его пальцев, что зарывались в волосах и поглаживали кожу головы. — Слишком много надежд вкладываем во временные промежутки и никак не научимся жить мгновениями… Юнги страдает и сходит с ума. Каждый его вдох, каждый жест и каждое движение пробуждает в памяти воспоминания о счастливых днях вместе. О голосе Чимина, о его словах, прикосновениях, взглядах, смехе и всём, что имело смысл. — Чего ты хочешь, Чимин? Чего? — судорожно спрашивал Юнги, нервно нарезая круги по комнате, пока Чимин сидел на подоконнике с мягкой улыбкой на губах и обрывал лепестки на оранжевой гербере. — Хочешь Луну? — Мин подскочил к парню, хватая того за плечи. — Только скажи, я брошу верёвку и стяну её. Кстати, неплохая идея. Я подарю тебе Луну. — Согласен. А зачем? — нахмурился младший, продолжая обрывать лепестки на цветке. — Ты её съешь. И она растворится. И лунный свет будет сиять внутри тебя, — судорожно повторял Мин, покрывая чиминово лицо невесомыми мягкими поцелуями. — Я много говорю? — Да, — Чимин потянулся к чужим губам, окольцовывая шею. — Лучше просто поцелуй… Лепестки оранжевой герберы будто летели по обе стороны от Мина, кружась и опускаясь на грязный пол бара. Эйфория сменяется невыносимой болью. Юнги чувствует, как его тело, его глаза будто наливаются свинцом. Сегодня — начало новой жизни без части себя. С этого дня всё будет по-другому. Срывая голос, Юнги яростно закричал, падая на колени. Его по-прежнему никто не пытался остановить, но народ вокруг словно синхронно вздрогнул. После очередного выступления, чуть подвыпивший Пак опёрся на локоть, повернул миново лицо к себе и наклонился. — Скажи «Выходи за меня», — выдал Чимин, заставив старшего на секунду опешить и подавиться виски. — Выходи за меня, — улыбнулся Юнги. — Не выйду, — и отвернулся. У Чимина вдоль рёбер располагалась короткая чёрная татуировка. Зацеловывая его тело жаркими ночами, Юнги часто останавливался именно на том месте, мягко касаясь её губами. «Когда я буду умирать, ты знаешь, что я буду готов уйти». Бежать от горя не было никакого смысла и желания, оно догнало бы Юнги всё равно. Несмотря на раздирающую боль, Юнги даёт ей право на существование. Не бежит. Не твердит себе это пресловутое «Соберись, тряпка». Юнги живой, он тот, кому может быть больно. Он даёт своему горю быть, как и просил его Чимин… Юнги кричал, захлопывая дверцу трейлера. Он кричал, когда разносил вещи, бил вдребезги посуду, хватался за голову, соскальзывая с крыльца на холодную землю. Он давил бабочек, пытался напиться до забвения и, пряча мокрое от слёз лицо в подушку, пытался скрыться от всего мира, но хотел существовать для человека, которому было искренне плевать на то, есть он или нет. Потому что этого человека больше не было. — Жизнь сведена к цепочке стереотипных образов, — размышлял Чимин, переворачивая поджаренный блин на горячей сковороде, пока Юнги взбивал сливки из масла и яиц. — Письма с бессмысленными яркими марками стоят дороже, чем обычные. Время складывается в основном из смерти и мыслей о ней, это такой бред. Образ реальности абсолютно не реален и… — У тебя что-то горит, — буркнул Юнги, нахмурившись. — Агр-х, чёрт… После смерти ты будешь обожать меня ещё больше, — шутил он, отдирая сгоревший блин от сковороды. — А сейчас можешь ненавидеть за горелые блины… Рано утром Юнги холодным носом тыкался под чиминовыми рёбрами, его кожа там была особенно чувствительная. Пак высоко хихикал и пытался извернуться, оттолкнуть старшего, но не имел такой возможности, поскольку Юнги крепко удерживал его запястья. Голос срывался то на беззвучные рыдания, то снова на крик, пока Юнги бил кулаками по полу, глуша сознание в звоне, что стоял в голове. Подскакивая на ноги, Мин начал хватать стаканы, разбивая их о пол, под громкие охи толпы. Что-то было в его голове. Какой-то склизкий огромный червь жрал его мозг изнутри. Схватившись за голову, Юнги продолжил биться в истерических конвульсиях, кричать и метаться из стороны в сторону. Чимин был младше него на десять лет, но он умел жить. В шестнадцать мало задумываются о смерти, Пак же в свои семнадцать знал её в лицо и ни капли не боялся. Он знал, что встретит её ледяные объятия с улыбкой, поприветствует Дьявола и пожмёт ему руку, уточняя номер своей пыточной. Несмотря на свой свет, Чимин был не такой чистый и безгрешный, он даже не надеялся на посмертное блаженство. Пак родился босиком и по жизни своей прошёлся тоже абсолютно босым, делая прекрасные пируэты по пути. В день, когда дождь пах мороженым, Юнги распрощался со смыслом своей жизни. Мин умирает, но всё же будет существовать, потому что Чимин хоть и не успел научить его танцевать, зато успел научить жить. Юнги почувствовал некую амбивалентность, голос был сорван, в глотке стояла острая колючая боль, лицо опухло от слёз. Его потеря слишком большая и он никогда не сможет её чем-то заменить. Но он может собрать, взять десятки маленьких или даже сотню осколков из воспоминаний, собрать их вместе… И этого хватит, чтобы продержаться ещё хотя бы немного. Наверное, он сможет пожить воспоминаниями ещё некоторое время. По-прежнему никогда не будет. Да и какое там по-прежнему, без Чимина всё не так. Мину его недостаёт, как части себя, у него внутри дыра. Ледяной ветер теперь продувает его насквозь, а мир — такой пустой, настолько сильно лишён любви, когда нет никого, кто выкрикивает твоё имя и зовёт домой. А никого и не надо теперь, потому что Чимин — единственный, кто был нужен. Юнги, целиком выпотрошенный болью и пустой до самого дна, в полном изнеможении и безмолвии медленно опустился коленями на разбитое стекло и, не чувствуя своего тела, опал безвольной куклой. Прижимаясь щекой к полу, он видел перед глазами Чимина, что лежал близко-близко и так же прижимался пухлой щекой к подушке. Он улыбался. Потому что второй танец Чимина — смерть. Потому что когда он умирал, то был готов уйти.