Подпись к фотографии

      Повседневная суета незаметно выносит меня к берегу выходных. Открыв глаза, я с удивлением смотрю на высокое солнце в не зашторенном окне, не понимая, что в этом кажется неправильным. Зимнее утро не должно быть светлым. Но раз будильник не сработал, значит мне действительно не надо никуда бежать. Осознание этого оглушает, и еще какое-то время я просто лежу в кровати, сонно моргаю и ни о чем не думаю. Далекий гул машин, шуршание за стенами, мягкое тиканье часов убаюкивают, но я понимаю, что больше спать нельзя, если я не хочу сбить себе режим.       День продолжает лениво тянуться. Позднее пробуждение, завтрак, уборка заняли мое время всего лишь до обеда. В протопленной квартире жарко и светло от пронзительно-голубого, каким оно может быть только зимой, неба. Но лежащего снега с моего этажа не видно, если не смотреть вниз специально, и потому кажется, что на улице лето.       Это ощущение состоит не только из жары и света. В нем — безделье, которое я могла себе позволить только во время летних каникул в свою школьную — прошедшую — пору. За такое безделье я себя почему-то не корю, хотя привыкла жить в постоянном движении к лучшему, к более совершенному. Но сегодня кажется кощунством работать над чем бы то ни было. Мне не хочется говорить, включать музыку, заходить в социальные сети или принимать звонки. Я неосознанно перевожу всю возможную технику в беззвучный режим, и только тогда по-настоящему расслабляюсь.       Я не помню, что делаю в дни, подобные этому, хотя и уверена, что они наступают не так редко, чтобы о них забывать. Просто в обычной жизни им нет места. Они проходят вне времени, во сне наяву. Поэтому я так боюсь разрушить этот сон резким движением или громким — суетливым — звуком.       Я обхожу стороной фильмы и даже книги. Они создают шум в мыслях, а еще нарушают мое одиночество. Чужие истории — диалог, а я не хочу ни с кем разговаривать. Неприкаянным духом я слоняюсь по квартире и что-то ищу, но не знаю что. В душе зарождается ноющая пустота. Начинают закрадываться мысли о том, что если я не перестану бездельничать, то проведу день напрасно. Я очень жалею, когда провожу дни напрасно. Отдых отравляется этой мыслью.       Но я все же нахожу то-не-знаю-что. Может быть совпадение, но мне хочется верить, что это чудо — наткнуться на закинутый в дальний угол старый фотоальбом тогда, когда я хотела махнуть рукой на всякие «глупости». Конечно, теперь мне не кажется происходящее глупостью. С трепетом я поглаживаю обложку, почему-то не решаясь её поднять.       От фотоальбома веет волшебством. Оно заполняет пустоту, и я снова могу улыбаться так, как мне хочется, а не так, словно я недавно пережила сердечный приступ. Волшебство пахнет кожей и пылью. Эти запахи всегда ассоциировались у меня с древностью и силой. Не знаю, если эту вещь можно назвать древней. Но она существует уже больше века и имеет свою историю. Правда я её не знаю. За исключением той части, когда она оказалась у меня.       Когда-то я купила этот фотоальбом на блошином рынке, откопав среди кучи всякого ядовитого пластикового хлама. Странное дело, мне казалось, что на подобных рынках продается куда больше уникальных, хоть и потрепанных вещей. Видимо, времена меняются, очарование старины выветривается из городов вместе с облупленными фарфоровыми статуэтками и такими обветшалыми, пахнущими древностью — силой — книгами. Мне же повезло отхватить один из последних кусочков волшебства с обложкой, стилизованной под книгу сказок.       Для меня эта книга могла бы стать сказочной: наполниться историями с моим участием в главной роли, а потому — захватывающими и не оставляющими равнодушной. Это были бы истории в картинках, где нет ни одного слова. Улыбки — грустные, искренние, натянутые и радостные — они бы рассказывали все куда красочней. А еще эти картинки были бы цветными. Черно-белые фотографии обладают своим очарованием, но настоящее отражение моей жизни заключается в цветах и деталях, которое с неподкупной точностью передала бы современная цифровая техника. Моя жизнь не яркая — она просто разная. Бывает золотистого цвета солнечного дня. Бывает серого цвета рабочих будней. А бывает белого цвета пустого фотоальбома.       Я снова открываю фотоальбом, где нет ни единой фотографии. Разочарование на миг пронзает меня, когда я вижу пустую страницу перед собой. Прежде, чем я успею вспомнить, в мыслях проносится вопрос: «Почему здесь ничего нет?». Но почти сразу же приходит воспоминание, а за ним спокойствие, похожее на смирение.       «Потому что они не нужны», — снова говорю я себе и вспоминаю, как уже не раз доставала знакомую кожаную обложку, под которой хранятся пустые листы. В такие дни, как этот. Что я хочу увидеть в этой белизне, где единственный отпечаток — желтоватый оттенок прошедших лет? Я никогда не признаюсь даже себе самой, хоть и знаю ответ.       А ведь эти фотографии могли бы быть здесь. Если бы я их не сожгла. Потому что сожалею. Хоть и в этом я не признаюсь. Зачем они мне, я и так прекрасно все помню.       Помню две черные косы, завязанные школьными бантами. Такими большими, что не сразу замечаешь между ними детское личико. Только глаза сверкают, отвлекая от украшений, и больше ничего, кроме искристого озорства в них, не имеет значение. Потом, со временем, косы расплетаются в аккуратные смолистые локоны, пышные банты сменяются россыпью мелких цветов, глаза закрываются фатой. Но и так можно понять, что озорства там больше не найти. За ним пришла добродушная лукавость, играющая легкой улыбкой на губах.       Я помню эти волосы, эту улыбку, и эти карие глаза. Последние — особенно. Их цвет прост и обычен. Но я чувствую его теплоту. Он согревает, как тот чай, что она заваривала во время кухонных посиделок. С бергамотом днем и с коньяком по вечерам. Она успокаивала, она опьяняла. Ей хотелось верить и доверять.       Мне было неудобно оттого, что она всегда разделяла мои проблемы, будто у неё не хватало своих. Однажды я в этом призналась. До сих пор слышу хлопок, прервавший мои неловкие извинения, и растопыренную ладонь на столе. Напряженные изящные пальцы, которые цепко держали свое. В них — в ней — была решимость бороться не только за свое счастье, но и за счастье друзей. Не знаю, как решилась тогда ответить на её грозовой взгляд. Знаю, что по-другому не могла. Не могла не принять её заботу, не могла не понять, что сделаю для неё не меньше. Потому что даже сильным людям нужна поддержка.       Я помню это так же, как и ту складку у рта, появлявшеюся от попыток подавить волнение. Когда она злилась или переживала, уголок её губ приподнимался, будто бы она хотела оскалиться. Такой она и была — волчицей. Стояла за своих и против всего мира. У неё за спиной две женские фигурки, прижимающиеся друг к другу так, как могут позволить себе только влюбленные. Напротив — мужчина и женщина средних лет, с которыми она никогда не могла найти общий язык. На чужие едкие — ранящие — слова она скалится и почти рычит.       И никто в этот момент не может подумать о том, что у неё, как у всех, есть комплексы по поводу внешности и страхи насчет будущего. Её свобода не в том, чтобы не иметь проблем, но в том, чтобы не позволять им тянуть вниз. И я не знаю человека свободнее.       Я осознала это, когда увидела её на больничной койке. Бледную, с многочисленными ссадинами, такими неаккуратными и чересчур алыми на фоне черных растрепанных волос и свежих бинтов, еще не пропитанных кровью. Косметика смылась в череде операций — попыток — призванных спасти её жизнь. Напускная бравада смылась болезненным сном, навеянным лекарствами, которые уже бесполезны.       Она сразу это поняла, стоило ей поднять свой затуманенный взгляд. Я помню её последнюю улыбку, последнюю вспышку огонька в когда-то лукавых — мудрых — а теперь остывших глазах. В свете больничной лампы, в окружении стерильной белизны она кажется именно такой — остывшей. Несмотря на то, что еще целую минуту после беспамятства в ней горела жизнь.       На обороте этого воспоминания словами выжжено время, которое она пробыла в сознании в последний раз. Много это или мало, чтобы осознать себя на пороге смерти и принять это? Я знаю, потому что я помню и ту улыбку, и тот взгляд. Она была свободной. Много тогда было не высказано, но я чувствовала, что все те слова были для меня. Она хотела утешить меня, но сама уже все для себя решила.       А я не знаю таких слов утешения. Жалею себя больше, чем её, и ненавижу себя за это. Но никто об этом не узнает. Её фотографий больше нет, как и той волчицы, которую я знала. В чьих-то воспоминаниях она еще жива, но те образы, хоть и похожие, остаются другими. У кого-то есть фотографии с черноволосой и кареглазой девушкой, но на них нет той, кем была моя подруга. Её фотографии я сожгла.       Я мысленно пишу в пустых рамках даты и места. Когда-то она говорила мне подписывать фотографии. Я не видела в этом смысла. А теперь я подписываю каждую фотографию в своей памяти. Их оказывается так много, что спустя час я переворачиваю последнюю страницу альбома.       В последней рамке уже стоит дата. Какое-то время я смотрю на неё в недоумении, не осознавая, что она существует в реальности. И написана не моей рукой. Почерк не мой. Красивые закругленные буквы и цифры теснят друг друга, пытаясь выпрыгнуть с единой линии. Из моих знакомых так писал только один человек, не менее непоседливый, чем эти буквы. Мертвый ныне человек.       Провожу кончиками пальцев по надписи, и чувствую выпуклость. Белый лист не пуст. Перевернутая рубашкой фотография сливается со страницей. Руки трясутся, но я достаю фотографию из прозрачной пленки. Долго не решаюсь её перевернуть, а позже делаю это ужасно медленно. Пересохший язык прилипает к небу, и мне нечем сглотнуть. Последнее движение я делаю с закрытыми глазами, а когда открываю, с фотографии на меня смотрит Она.       Моя черноволосая волчица кривится в камеру, шутливо высовывая язык. На её фоне стою я — растрепанная и помятая, с открытым в изумлении ртом. Мы обе окрашены в розоватые цвета рассвета, мгновенно воскрешающие в памяти чувство волшебства момента, когда в утреннем мире так тихо и пусто, что кажется, будто на свете остались лишь мы вдвоем наедине с нежным пастельным миром сладкой ваты и росяных роз. Она разбудила меня еще в сумерках, в один из самых обычных школьных дней, просто для того, чтобы показать рассвет. Тогда я злилась на неё, и лишь в то самое мгновение, которое и было запечатлено на фотографии, поняла, как же прекрасна моя жизнь, где есть место таким рассветам и таким подругам.       В этой простой фотографии запечатлено больше, чем красивый пейзаж. Больше, чем самое щемящее воспоминание. В ней — откровение. Нечто, что дается лишь раз в жизни.       Чувствую, как щеки обжигают полосы слез. Я заправляю фотографию на место, снова датой кверху. Я уничтожила все фотографии, потому что помнить больно. Помнить так ярко и детально, как помнит это бумага. Я надеялась, что воспоминания когда-нибудь расплывутся, превратятся в белый теплый комок за сердцем. Но боль все еще со мной. Я продолжаю ждать, когда время меня вылечит… и открываю старый фотоальбом, где есть одна фотография.       И одна подпись.