Изгнание из рая

      Было хорошо слышно, что к лагерю подъехала машина. Фуриоса решила, что это дряхлый пикап старейшины Фрейи — только у него так жутко тарахтел мотор.       — Из главного посёлка приехали, — прошептала она подруге, — Фрейя.       — Да ну, — не поверила Валькирия. — Сейчас же жатва в разгаре. Когда ей раскатывать?       Девочки переглянулись и бросились на четвереньках к выходу из палатки, но мать без особых церемоний запихнула их обратно и торопливо застегнула молнию москитной сетки. Хорошо хоть, что сквозь сетку всё было видно.       — Добрый вечер, старейшина, — донёсся до ушей голос матери. — Что привело тебя сюда? Что-то случилось?       Фрейя не торопилась с ответом: сначала заглушила мотор, потом, тяжело отдуваясь, выгрузилась из кабины, вразвалочку подошла к матери и плюхнулась на складной стул. Стул жалобно заскрипел.       После долгого молчания Фрейя произнесла:       — Твой брат не справился. Ты ведь понимаешь, о чём я?       Мать неестественно выпрямила спину и сложила руки на животе, словно изо всех сил старалась не согнуться от боли.       — Его изгонят из племени?       Фрейя вздохнула.       — Нет, Мэри, изгнания уже недостаточно. Богиня требует его себе.       Фуриосе было видно, что плечи матери затряслись мелкой дрожью. Казалось, мать сейчас ударит старейшину, но этого не случилось. Хрипло, тихо, словно впав в транс, она проговорила:       — Так тому и быть.       — Раймунд знал, на что идёт, — то ли извиняясь, то ли укоряя, сказала Фрейя. — И ты тоже знала, Джобасса.       — Знала.       — Но говорила ли ты с дочерью об её обязанностях?       — Но она ещё ребёнок! — вскрикнула мать. — Не надо её тро…       — Ты уже не имеешь права вмешиваться. Завтра вечером начнутся приготовления к ритуалу, и к тому времени ты должна привезти девочку в посёлок.       Мать всё же ссутулилась и склонила голову.       — Да, старейшина. Я привезу.       Фрейя ещё немного посидела, глядя в закат, потом тяжело поднялась, хлопнула мать по плечу и, кряхтя, забралась в пикап. Тот, затрясшись и фыркая, завёлся и неторопливо укатил прочь. Всё это время мать статуей стояла на фоне алеющих в лучах закатного солнца туч. Где-то вдали гремела гроза.       Опять вдали. Опять пустые бесплодные тучи, приносящие лишь пыль и болезни.       — У тёти Мэри есть брат? – шёпотом спросила Валькирия.       Фуриоса кивнула.       Мать вдруг страшно, не по-человечески вскрикнула и с яростью пнула несчастный стул, с грохотом отлетевший на десяток футов, присела на корточки, сжалась в комочек, обхватив руками колени, и мерно закачалась вперёд-назад.       Фуриоса испугалась. Её мать – гордая, упрямая, злобная – вдруг показалась ей такой бессильной. Не способной защитить её от неведомой беды. Не желающей идти наперекор старейшине ради семьи.       Валькирия нежно тронула её пальцы, судорожно комкавшие спальный мешок, и, участливо заглянув в глаза Фуриосе, попросила:       — Расскажи мне.       Дядя Раймунд. Тихий, худой человек, дёргающийся при ходьбе, словно марионетка в неумелых руках. Дрожащие ладони, боящиеся невольно причинить боль маленькой племяннице. Добрые глаза того же оттенка, что и у неё самой, и у матери, и у листвы на акации — той, что недавно засохла. Чуть заикаясь, он рассказывал Фуриосе истории о могучих богах и героях, тщетно борющихся с беспощадной судьбой.       Она была совсем ещё маленькой, когда дядя счёл себя обузой для семьи и уехал в главный посёлок. Мать тогда сказала, что там ему нашли работу по силам, и чуть виновато улыбнулась. Но первое время после его отъезда она плакала по ночам, думая, что Фуриоса не слышит её. Потом мать перестала и плакать, и смеяться, словно высохнув изнутри, и земля, принадлежащая их семье, стала отражением её души.       Мать где-то шаталась до поздней ночи.       Валькирия уже давно сопела под боком, но Фуриосе не спалось. Издали услышав неверные шаги, она сунула руку под подушку, где лежал нож — мало ли, кто тут бродит. До их поселения не добралась всякая шваль, но вдруг?..       Тот, кто пришёл, чуть не смял собой стенку палатки и невнятно выругался голосом матери — отбой тревоги. Вжикнула молния, мать ввалилась внутрь, наполнив палатку холодным ночным воздухом и алкогольной вонью.       Фуриоса ненавидела, когда мать напивалась. Её словно подменял другой человек — сентиментальный, глупый, со слюнявыми губами и дурацкими многословными речами. Вот и теперь она полезла перебирать волосы дочери грязными пальцами, потроша заплетённую косу и царапая кожу головы.       — Доча, моя славная доча… — забормотало над ухом. — Ты спишь?       Подмывало промолчать, но это было бы бесполезно. В прошлые разы мать начинала паниковать, тормошить, кричать о том, что «она не дышит».       — Не сплю, — буркнула Фуриоса. — Зачем ты пила?       Мать словно не услышала вопроса. Подтянула к себе, неуклюже ткнулась губами в щёку, швыркнула носом. Лицо её было мокрым.       — Запомни, доча, что я тебе скажу. Слышишь меня?       — Слышу.       — Начальники хрень всякую творят — а ты им не перечь. Пусть творят, лишь бы тебя не трогали. Не лезь, не нарывайся. Молчи. Ты поняла меня?       Мать вцепилась Фуриосе в плечи и встряхнула. Голова мотнулась вперёд-назад.       — Поняла. Отпусти, мне больно.       — И завтра молчи. Что бы ни случилось — молчи, не вмешивайся, не отворачивайся. Слышишь?       И опять встряхнула.       — Да! Я всё поняла! — вскрикнула Фуриоса, пытаясь вырваться из рук матери.       От её возгласа проснулась Валькирия. Тут же поняв, что происходит, она кинулась отцеплять пальцы матери — один за другим. Отбив у пьяной женщины перепуганную подругу, Валькирия обхватила Фуриосу тонкими руками. Мать, застыв в нелепой позе, долго что-то бормотала, потом улеглась на бок, сжалась в комочек и заскулила. Вскоре она крепко заснула, а девочки, обнявшись, тихо плакали, пока не начало светать.       Мать разбудила девочек ближе к полудню. Она уже пришла в привычно мрачное состояние духа, и Фуриоса немного успокоилась.       — Тебе придётся бодрствовать всю ночь, — сказала мать Фуриосе, когда они с Валькирией уже свернули палатку и начали выяснять, кто поедет в мотоциклетной коляске. — По дороге ещё вздремни.       — Ты обещала посадить меня за руль, — надулась Фуриоса. — И спать я больше не хочу. Лучше расскажи, что случилось с дядей.       Мать досадливо поморщилась.       — Любопытство с ним случилось. И его же длинный язык. С нами поедешь, Валькирия?       Валькирия резко кивнула, тряхнув гривой смоляных волос — предметом зависти Фуриосы.       — Бабка-то знает?       — Она уже уехала. Сказала, что встретит на месте.       Мать бросила Валькирии шлем и кивнула в сторону коляски — мол, садись.       Фуриоса с весёлым гиканьем запрыгнула в седло байка и вцепилась в руль. Поверх её ладоней легли большие, жёсткие ладони матери, усевшейся за спиной. Нагревшийся на солнце байк заурчал, словно большой тёплый зверь, и, подняв в воздух облако пыли, помчал их по грунтовке.       — Мы в главный посёлок? — спросила Фуриоса, перекрикивая ветер и рёв мотора.       — На торфяник, — раздался над ухом голос матери.       — Зачем нам туда? — подала голос Валькирия.       — Бабка не говорила тебе?       — Нет, только зубом цыкала.       — А когда баба Мади цыкает, её без толку спрашивать, — добавила Фуриоса.       Мать вздохнула.       — Раймунд восстановил древний обряд, который всегда проводили на торфяных болотах, и вызвался поучаствовать. Вроде как эта чушь должна вернуть плодородие нашим землям. Но…       Пальцы матери вдруг сжались сильнее, и Фуриоса дёрнулась от боли. Байк чуть вильнул.       — Зря я позволила ему это, — еле слышно выдохнула мать.       Они приехали на место, когда солнце уже садилось. Половину неба затопило красным закатом, а на востоке, почти у самого горизонта, висела в туманной дымке огромная жёлтая луна, на диске которой проступали тёмные пятна — словно лик мертвеца. Фуриоса, уже давно пересевшая за спину матери, повела плечами, ощутив, как по спине ползёт холод.       У торфяника раскинулся большой палаточный лагерь — казалось, туда съехались все кланы. Там и сям горели костры, у которых готовили еду, танцевали, пели какие-то странные заунывные песни. В окнах единственного дощатого домика — бывшей конторы управляющего — мерцал свет.       В лагере клана царила суета, кто-то выкрикивал чьи-то имена, женщины бегали туда-сюда с посудой, какими-то тряпками и ветками омелы. Фуриосу, не успевшую даже пискнуть, просто сдёрнули с байка и куда-то поволокли — она еле успевала перебирать ногами, чтоб не споткнуться и не пропахать носом землю. Потом её втолкнули в большой шатёр, где она попала в руки двух пожилых женщин, жриц племени. Их лица были смутно знакомы Фуриосе, но имена она так и не вспомнила.       — Хорошенько умойся, — сказала одна женщина, наливая воду в эмалированный таз. — Не только лицо, но и шею, и за ушами. А лучше ополоснись по пояс.       — Потом переоденешься вот в это, — буркнула вторая, бросив на скамью ворох белоснежной ткани. — Да куда ж ты грязными лапами лезешь?!       Фуриоса испуганно отдёрнула руки и стала умываться, совершенно не понимая, что происходит. Умывшись, она развернула ткань, оказавшуюся длинной ночной рубахой с пёстрой вышивкой по вороту и подолу.       — Чего ждёшь? — проворчала та, что принесла рубаху. — Сымай одёжу. Всё сымай. Босиком пойдёшь.       — Куда? — спросила Фуриоса, сражаясь с пуговицами старой материной рубашки. Одна, самая нижняя, оторвалась и куда-то укатилась.       — Тебе что, не объяснили ничего?       Фуриоса помотала головой.       — Ты будешь прислуживать при трапезе, — сказали ей. — Как воплощение Богини-Девы.       Фуриосе помогли облачиться в белую рубаху, распустили ей волосы, тщательно расчесали и вплели вездесущую омелу, сунули в руки глиняный горшок с кашей и вывели из шатра. Люди, столпившиеся вокруг, завопили в восторге, и Фуриоса оцепенела от ужаса. На неё смотрели глаза всего племени, все Тысячи Матерей приветствовали её и пели ей гимны.       Нет, не ей пели. Богине. Той, кого они видели в щуплой, долговязой, перепуганной девчонке.       Одна из жриц толкнула её ладонью в спину, вынуждая ступить вперёд по холодной сырой земле. Ревущая, ликующая толпа разошлась перед Фуриосой длинным коридором, и она, чувствуя, как пылают щеки, как бьётся в диком ритме сердце, зачарованно пошла по нему к дому. Вокруг мелькали полузнакомые лица, искажённые экстазом, люди разевали чёрные провалы ртов, взмахивали ладонями, пытаясь коснуться её одеяния — жрицы хлёстко били их ивовыми прутьями.       Рассохшееся крыльцо в три ступени. Облезлая дверь с намалёванным на ней крестом в круге отворилась, приглашая в дом, освещённый множеством свечей — они стояли на каминной полке, на подоконниках, на колченогих табуретах, на полу…       За столом, положив голову на руки, спал дядя Раймунд, одетый в такой же белый балахон, как и Фуриоса. Она прошла к нему по скрипучим половицам, поставила на стол горшок и положила ладонь на плечо дяди. Он вздрогнул и проснулся.       — А-а, ты всё-таки пришла… — пробормотал он.       Так просто, так спокойно. Словно за дощатыми стенами дома не беснуется дикая толпа. Словно не было накануне бессилия и отчаяния матери, не было давних, давно высохших слёз. Девочка приехала проведать дядю. Вот и всё.       — Мама переживает, — буркнула Фуриоса и обняла дядю Раймунда, повиснув на его спине.       Дядя осторожно тронул свесившуюся прядь её волос скрюченными пальцами.       — Это она зря, — сказал он. — Пора бы успокоиться. Мы уже не раз говорили с ней.       — О чём? Я совсем ничего не понимаю. Меня привезли сюда, обря…       — Смотри, — перебил её дядя, пододвинув к себе горшок. — Эта каша сварена из тех семян, что сажает наше племя.       — Что? – опешила Фуриоса.       Со второй попытки взяв ложку, он зачерпнул кашу, медленно прожевал, проглотил.       — Я тебе как-то рассказывал легенду о великом правителе. Земля, которой он правил, перестала родить, и тогда он пожертвовал собой. Напитал землю своей кровью.       «Твой брат не справился».       Правитель, богами отмеченный врождённым увечьем. Тот, что становится мужем воплощению Богини-Земли и, если не справится со своими обязанностями, — её пищей. И зёрна, что он поглотит перед смертью, взойдут, напитанные его жизненной силой.       — Дядя, прошу… Не надо.       — Я сам предложил провести этот ритуал. От меня, жалкого калеки, не будет большей пользы, чем пожертвовать собой во имя племени. И я буду рад, что одной из тех, кто сопроводит меня к Богине, будешь ты.       Он спятил. Он втянул в это безумие её, мать и всё племя.       Фуриоса бросилась к двери, ударилась об неё всем телом — та не отворилась — и резко обернулась.       Дядя тяжело, двумя руками упираясь в столешницу, поднялся на ноги и вдоль стенки доковылял до оцепеневшей от ужаса девочки.       — Я сам выбрал тебя в качестве младшей ипостаси. От тебя требуется только вывести меня из дома, а до места проведения ритуала меня доведёт твоя мать.       Он протянул Фуриосе руку как прежде, когда звал её гулять по эвкалиптовой роще у пожарного пруда. Поняв, что у неё нет иного выбора, она медленно, словно в кошмарном сне, взяла его ладонь.       Точно. Это сон. Он закончится, когда солнце взойдёт и разгонит ядовитый, пропитанный разложением туман.       Дядя Раймунд ударил в дверь кулаком. Дверь распахнулась, и те же женщины, что привели Фуриосу, спешно отошли, встав по обе стороны от крыльца. Толпа взвыла от восторга. Дядя, блаженно улыбаясь, начал спускаться, стараясь не слишком давить на руку племянницы и при этом не завалиться набок. Три ступени — дорога на алтарь.       Три ступени — и мать с застывшим от горя лицом, похожим на бумажную маску, появилась из толпы и повела дядю дальше по тропе к торфянику. Фуриоса застыла, не зная, что делать дальше, но треклятые жрицы подхватили её под локти и потащили вслед за удлинившейся процессией: от каждого клана кто-нибудь пришёл. И только избранные шли дальше, по полусгнившей гати, под досками которой на каждом шаге хлюпала тёмная вонючая жижа — остальные остались в лагере, крича и танцуя.       Фуриосе вдруг померещилось, что её кто-то окликнул. Она, как смогла, вывернулась из рук жриц и увидела стоящую на границе твёрдой земли и топи фигуру в чёрных, украшенных вороньими перьями одеждах.       Гать закончилась обширной площадкой, стоявшей на сваях и освещённой факелами. Посреди площадки возвышался столб, к которому мать подвела дядю Раймунда, и какая-то высокая старуха в белом сначала привязала его за шею кожаным шнуром, а затем взяла прут, похожий на те, которыми людей стегали по рукам, и кривым ножом, отливавшим жёлтым блеском, заострила его. Заткнув нож за пояс, старуха обошла столб, костлявыми пальцами ухватила дядю за запястье и вонзила прут меж двух костей предплечья, проступавших под кожей худых рук, насквозь.       Он даже не вскрикнул. Только вздрогнул и скривил губы в страдальческой улыбке.       Мать медленно отступила от столба, подошла к Фуриосе, стоявшей в первом ряду, отодвинула жриц, державших девочку за плечи, и встала за её спиной, крепко прижав дочь к себе.       — Не смей отворачиваться, — прошептала она. — Раймунд хотел, чтобы ты видела это. Ты — моя дочь. Ты выдержишь. Ты не сломаешься. И не будешь плакать.       Тем временем старуха нанизала на прут вторую руку дяди и скрутила его так, что локти почти касались друг друга, а тело выгнуло дугой.       — Кто эта женщина? — шёпотом спросила Фуриоса у матери.       — Смерть.       Старуха — третья ипостась Богини — вновь обошла столб, встав лицом к лицу к своей жертве. Выхватив нож, она молниеносным движением вспорола длинную рубаху от ворота до паха, затем — рукава и содрала обрывки ткани, швырнув их жрице, стоящей за её спиной. Потом прижала нож к груди дяди Раймунда. Еле уловимое движение кисти — и округлый лоскут кожи кляксой плюхнулся на настил, оставив на левой груди зияющую чёрную дыру, из которой потекла густая, масляно блестевшая кровь. Нож переместился к правой груди, движение повторилось.       — Эта кровь станет молоком, сочащимся из грудей Тысячи Матерей, накормит наше племя, — забормотала старуха себе под нос. Но в напряжённой тишине, прерываемой лишь тяжёлым дыханием дяди, её слова доносились до всех.       Старуха опять сунула нож за пояс, испачкав одеяние кровью, взяла у своей помощницы деревянную чашу и подставила её под кровавый родник. Дождавшись, когда чаша наполнится на две трети, она передала её обратно, и чашу пустили по рукам. Каждая из стоящих здесь женщин делала глоток и передавала дальше, пока чаша не оказалась в руках Фуриосы.       — Всего один глоток… — сказала мать.       Дядя кивнул, подбадривая Фуриосу. В глазах его — то ли боль, то ли блаженство. Зрачки расширились, глаза стали чёрными провалами в ничто.       Это просто дурной сон.       Мерзкое зелье, жидкая медь коснулась губ, скатилась по языку в горло, оставив чувство тошноты. Мать вынула чашу из рук, пригубила и передала старухе. Старуха, запрокинув голову, влила в себя то, что оставалось на дне, и вытерла губы ладонью.       Чашу у неё забрала помощница, взамен вложив в раскрытую ладонь короткую дубинку. Замах — удар — резкий хруст. Дядя застонал, не стерпев боли, прикусил губу. Рёбра, проступающие под кожей, явно вмялись. Ещё удар — хруст. Резкий, хриплый вздох. Рука загнулась в месте, где нет сустава. Третий удар — и тишину над торфяником взрезал нечеловеческий вой.       Пальцы матери впились в плечи.       Старуха вновь вынула нож, прижала острием к животу дяди чуть ниже пупка, и заглянула в глаза, словно спрашивая позволения.       Он кивнул.       Нож медленно двинулся вверх, и под лезвием плоть неохотно раскрывалась, обнажая сизые внутренности. Затхлый болотный воздух и металлический запах крови перебила вонь дерьма. Дядя задёргался, но окровавленные путы крепко держали его.       Помощница поставила у ног дяди корзинку, наполненную камнями. Старуха взяла один камень размером с кулак и осторожно погрузила в живот дяди. И ещё один. И ещё — пока корзина не опустела. Тогда она вытерла руки о подол, четвёртый раз взяла нож в руки и полоснула им по горлу дяди — чуть выше кожаной петли.       В лицо полетели тёплые брызги, красными ягодами замерли на рубахе.       Нож разрезал путы, и тело, содрогающееся в агонии, осело к ногам убийцы. Потом застыло. К телу подбежали три жрицы посильнее, отвязали шнур от столба и, подхватив дядю под плечи, под колени, за талию, понесли его к краю настила. К плещущей об доски чёрной воде.       Из разверстого чрева выпал камень и, оставляя тёмную дорожку на настиле, подкатился к ногам Фуриосы.       Она вырвалась из рук матери и помчалась прочь по гати, не обращая внимания ни на всплеск за спиной, ни на торжествующий клич Смерти, ни на отчаянный вскрик матери. Влетела в толпу, ожидающую на берегу завершения обряда, продралась сквозь руки, цепляющиеся за неё. Ворот разорвался, рукав с треском отлетел, оставшись в чьих-то пальцах.       Вот шатёр, где её готовили к ритуалу — безлюдный, лишь тускло горит забытый светильник. На полу грудой — её одежда.       Она не плакала, когда сдирала с себя порванный саван. Не плакала, когда её, бегущую прочь от шатра, вновь окликнула девочка с вороньими перьями в волосах. И когда заводила тяжёлый, непослушный байк матери.       Только дети имеют право плакать. Те, кто верит, что в Зелёных Землях люди воссоздали рай. А Фуриоса больше не дитя, и нет для неё рая в этом мире.       Когда мать на чужом байке всё же нагнала её на западной границе Зелёных Земель, и когда рёв моторов вдали возвестил о вторжении Армады… Когда мать – избитая, изломанная — умирала на руках Фуриосы — она не плакала.