Еще супчика?

На улице было непроглядно хмуро и туманно, до этого весь день лил дождь, а к вечеру погода стала еще хуже. На душе у Раскольникова было так же паршиво, как и в его унылой каморке, в которую Настасья в последнее время стала заходить все реже. Он лежал, ворочаясь с боку на бок, и периодически поправлял забитое под подушку белье, но все никак не мог улечься удобно: то шею быстро начинало ломить, то рука затекала, то спина переставала ощущаться от неизменности позы. По стенам прыгали тени вечернего Петербурга, на улице мел снег и завивался ветер, а дороги в некоторых местах так расквасило, что ни здоровая тройка не промчалась бы, не зависнув каретой в луже, ни самая мощная машина. Раскольников растянулся на всей софе, а руки, не зная куда деть, убрал за голову, и все думал; думал и мучился. Его лихорадило, а разум мутился. И это вовсе не из-за выпитой до этого рюмки в здешней распивочной, нет. Здесь было нечто иное… «Да разве можно было?.. Как я только решился?.. Ежели прознают, как быть?» — думал он, но тут же одергивал себя: «Да как же? Прознают, ага! Нету улик, нету свидетелей — не узнают, значит!» Лохмотья его казались ему сейчас особенно отвратительными, как и весь его «шкаф», в котором он жил, и он бы пошел на прогулку, обогнул бы Сенную, дошел бы, может даже, до моста на Неве, но вот в чем штука: уже который день Раскольников не мог подняться со своего нагретого места и все лежал и хандрил, депрессивно оглядывая свой угол и демонстративно не принимая пищу, которую ему приносила Настасья (какое бы отвращение она к нему не испытывала, а жаль было бабе парня). Но сегодня она куда-то пропала после обеда, вот только тарелку супу все равно оставила (а вдруг съест все-таки, всяко бывает). Но Родион не мог есть, и никто не мог бы его сейчас заставить. «Надо бы выйти… из дому-то. Негодное это дело лежать уж который час», — подумал он, попытался встать и сел, облокотившись на спинку дивана. Его летнее дырявое пальто, которым он укрывался вместо одеяла, сползло и теперь прикрывало одно лишь колено, а другой половиной лежало на полу. С мыслью встать он поднялся и с той же мыслью продолжил лежать. Его накрыло новой волной холодного пота, а кожа разгорячилась еще сильнее, чем прежде; кажется, температура его подскочила еще выше. Уж осмотрел бы его доктор, он бы точно отметил, что Раскольников тяжко болен; но сам больной себя таковым не считал. Ему чудилось, что все это у него в голове происходит, видения, вызванные чувством вины и стыда, а на самом деле телом он здоров, вот духом только ослабел. Его грудь тяжело поднималась и опускалась, а веки болезненно прикрылись. В который раз уже он перематывал давешний разговор с Порфирием Петровичем, вспоминал каждую деталь их диалога, все, чем он мог себя выдать. «Детали! Все дело в них, и от них же зависит, гиблое будет дело али нет», — размышлял в болезненном возбуждении бывший студент, но тут же его мысли путались, а потом он думал: «К черту детали! К черту и то, что могут меня обнаружить. Убил — садись! Совершил преступление — получай наказание…» — Нет! — Раскольников резко подскочил с постели, но тут же поплатился помутнением в глазах и пошатнулся, точно спьяну. В порыве нахлынувших чувств, бывши все еще под впечатлением от встречи со следователем, вперемешку с виной и стыдом из-за своего бесчеловечного поступка, он подлетел к двери, чтобы выйти — куда угодно, хоть и к Неве-реке, броситься в нее — из этого треклятого угла, и из самого дома, как, распахнув двери, тут же застыл, а все, о чем думал до этого, испарилось из его разума. Он сглотнул. — Разумихин? Ты здесь что забыл? — в недоумении, зачем друг здесь оказался и что ему нужно, спросил Раскольников, не удосужившись хоть пропустить гостя внутрь. Впрочем, недоумение быстро сменилось безразличием. Дмитрий, мокрый и с прилипшим к одежде снегом, оглядев Раскольникова, тяжело вздохнул и покачал головой. — Что ж ты делаешь с собою, Родя? Болен, а лечиться не хочешь. Погубишь себя, — последнюю фразу он добавил тихо, но собеседник его услышал, однако стоял все так же недвижимо, как статуя, сложив руки на груди. — Может, пропустишь? Али так и будем через порог говорить? Примета плохая, — Разумихин улыбнулся, но на лице его друга не дрогнул ни один мускул: он продолжал апатично глядеть на прибывшего, а затем также молча сделал шаг вправо, освободив проход. Митя, маленько пригнувшись, вошел в каморку. Первое, что он заприметил, это нетронутый остывший суп на столе, а около тарелки хлеб да чай — тоже нетронутые. — Так что же ты хотел? В самом деле, не пришел же ты меня жизни учить, — губы Раскольникова тронул едва видимый оскал. Он не выражал ни злобы, ни насмешки и сделан был, скорее, на автомате, но все равно задел чувства Разумихина. Нет, он, значит, в такую даль по такой погоде, да ради него, а этот что?.. Однако только он увидел, как ослабшее истощавшее тело юноши свалилось мешком на засаленную софу и издало тяжелый вздох, его раздражение тут же сошло на нет. Он вообще не мог злиться на своего друга, а сейчас, когда тот был в таком состоянии, — тем более. Родион уже полностью улегся в кровати, сраженный мигренью, и чем больше он думал, тем сильнее была боль; но каждый раз, когда его мысли сворачивали в сторону Разумихина, ему становилось легче. Взгляд Дмитрия упал на пол, где студент увидел валяющееся верхнее платье из какой-то толстой бумажной материи, подошел ближе и, взяв его в руки, накрыл этим пальто Раскольникова. Затем, сев подле него, он аккуратно поправил подушку под темно-русой головой и с улыбкой, доброй и заботливой, сказал: — Для начала я хочу, чтобы ты поел, — бросив взгляд на тарелку супа, он добавил: — Но придется подождать, — после этих слов он ушел. Не было его минут пять, и Раскольников уж обрадовался, что его оставили в покое, как Дмитрий вернулся с новой порцией и, усевшись на прежнее место, пояснил: — Есть солянку холодной — грязное дело, тебе повезло, что Настасья расщедрилась на вторую порцию, так что давай ешь, пока не остыло, — Раскольников фыркнул и отвернулся к стене, не желая никого видеть. Больше всего ему хотелось умереть в одиночестве. — Я не хочу есть, но спасибо за заботу, — как-то сухо бросил он слабым голосом. Он не планировал грубить, само как-то вышло. — Ну, я не спрашивал тебя, хочешь ты этого или же нет, — протянул Разумихин и с хитрой улыбкой зачерпнул ложкой суп и медленно, стараясь не проронить ни капли, подвел кисть к губам Раскольникова. Воспользовавшись обескураженным состоянием друга, Дмитрий сунул ложку в открытый рот. Родион, проглотив ее содержимое по инерции, был уже менее ошарашен и теперь был готов протестовать против второй ложки. — Что я в самом деле, дитя, что ли, малое? — проговорил он с откуда-то появившейся силой и провел рукой перед собой, отмахиваясь от еды. — Да, именно! — Митя вспылил; даже у него терпение не безграничное. — Ты — взрослый человек, но ведешь себя, как неразумный младенец! Хватит брыкаться, ешь молча и не дергайся, — твердой рукой он держал столовый прибор и непоколебимо ждал, когда же его слова дойдут до такого проблемного, но все равно любимого, дорогого ему человека. В голове Раскольникова появилась туча ловких едких ответов, но ни один из них не сорвался с его уст. Как бы он не хотел стиснуть челюсти и не есть эту дрянь (ему сейчас все съедобное казалось отвратительным), его губы покорно расширились, и в рот вплыла очередная ложка солянки. Так, понемногу, в полном молчании, они опустошили чашку. Разумихин ликовал, а Раскольников почувствовал удовлетворение в желудке, из-за чего в его мыслях более-менее воцарился порядок. Гемикрания уже не мучила его голову, а лишь слегка напоминала о себе тупой болью в висках, поэтому Родя уже мог сидеть, твердо держа голову. Разумихин поставил посуду на стол. Его слегка прищуренные глаза внимательно изучали лицо Роди, то же делал и Родион, всматриваясь в друга. В сердце Дмитрия отразились знакомые всполохи, яркие и такие неуместные. Одновременно стыдно и приятно, ново и незнакомо, ему хотелось много чего, но думать об этом было довольно странно. Он уже давно понимал, что чувствует к своему лучшему другу гораздо большие чувства, чем просто «братские». Возможно, он пожалеет об этом, скорее всего, Раскольников его прогонит, не сможет понять, но Разумихин не смог перебороть себя. Да он и не старался. Руки Разумихина притянули Раскольникова за ворот, и Дмитрий впился в его губы жадным поцелуем. Сначала он чувствовал, как Родион пытался вырваться из его цепких объятий, но вскоре все попытки были прекращены. Разумихин отпрянул от юноши, тяжело дыша и ошалело глядя на лицо напротив. Он ожидал встретить злость, непонимание, удивление, все что угодно, но не это. Не растерянность и смущение. Раскольников же обезумел. Он почувствовал то, чего никогда раньше не ощущал, и это было потрясающе. Но слишком запретно и неправильно. Разве такое вообще возможно? Это греховная связь, и за нее последует расплата. Но накалившаяся внутри страсть рвалась наружу, а мигрень и хандра волшебным образом исчезли. Раскольников смотрел Дмитрию в глаза и по-прежнему молчал, его зрачки стали на несколько тонов темнее. Разумихин медленно наклонился к теперь уже бывшему другу, его губы накрыли губы Родиона, а замерзшие пальцы скользнули вниз, к ширинке его штанов. Раскольников понял, почему именно Разумихин всегда помогал ему держаться, почему не давал пасть еще ниже, чем есть сейчас, почему лишь его только образ в голове помогал держаться за рассудок, — он понял это, когда теплое прерывистое дыхание Дмитрия опаляло его шею, когда там же он оставлял нежные поцелуи от основания шеи до мочки уха; или он это понял, когда Разумихин стянул с него сейчас вовсе не нужные штаны и спустился вниз. В нем трепетал каждый нерв, он, словно прокаженный, задыхался и отзывался на каждое касание; сердце билось так быстро, что в груди уже начало отдавать болью, и казалось, что еще немного, и случится приступ. На его живот падали ледяные капли растаявшего снега, до этого запутавшегося в темных волосах Разумихина, и вызывали дрожь. Раскольников запустил в мокрые спутанные локоны длинные тонкие пальцы и сильно сжал корни, вызвав судорожный вздох, похожий больше на стон. Ему понравилось. Он и не догадывался, какие мягкие и приятные на ощупь волосы у Димы. Небольшое и единственное окно в этой комнатушке полностью покрылось паром, не давая возможности никому заглянуть в него и увидеть, почему теперь Раскольников и Разумихин больше не могли быть друзьями. — Я и не думал, что ты такой чувствительный, — усмехнулся Дмитрий, накидывая на себя свою рубашку. — А я не думал, что ты ценитель мужских задниц, — Раскольников лежал на диване и, по-видимому, одеваться не собирался. Его рот искривился в ухмылке. — Ты невыносим, Родя, — хмыкнул Дмитрий и надел обратно еще не высохшую от уличной слякоти обувь, — я это исправлю. — Какой самоуверенный, — проговорил в потолок Родион, — не слишком ли много на себя берешь? Ты еще не знаешь всей правды обо мне, — мрачно добавил он, опершись на локоть и смотря в глаза своего любовника. Его осенило. Как он мог забыть то, из-за чего его душа не могла найти покоя все это время, только из-за прихода Разумихина? Хотя… они такое вытворяли, что помимо этого, не удивительно, что он забыл и свое имя (да и не только его). — А ты слишком своенравен. Капризная барышня, — добавил ласково Дмитрий. — Мне плевать, что ты натворил, я буду рядом с тобой и помогу тебе. Я не дам тебе сдаться и остаться в одиночестве, закрыться от всех. — Надень платок — и вылитый моя мамаша, — иронично заметил Раскольников, а затем, взяв то самое пальто, единственное, что у него было, накинул его на Разумихина, добавив: — На-ка вот, надень, а то мокрый весь, еще заболеешь. — Как мило с твоей стороны, — студент укутался, ведь ему и правда было довольно холодно, — так вот что мне надо делать каждый раз, чтобы ты теплел? — Раскольников закатил глаза и повернулся к нему спиной. — Да ладно, не обижайся, — Разумихин толкнул его, — слышишь? — ответом была лишь тишина. Что ж, он еще успеет привыкнуть к переменчивому настроению своей барышни. Но сейчас его надо долечить. — Еще супчика? — спросил Митя, разрывая молчание.