Victime de gеnie

      Антонио Сальери молчал. Словно и не было тех мучительных двух лет, что композитор провел, нет, выживал, еле дыша, в одиночестве. Какими же глупыми казались ему свои же слова, утверждающие, что время все исправит! Святая ложь, которой все повинуются и которой все упиваются; время не лечит и уж точно не исправляет. Как можно было отказать этим серым глазам, взгляду, с мольбой просящих остановить эти мириады слов, которые ранили острее ножа! Да, он был прав: Сальери чудовище, каких поискать. Сколько людей добровольно откажутся от собственного же счастья? А теперь стоило Антонио только услышать эту музыку небес, которая приводила каждого слышащего в благоговейный трепет, ему казалось, что он здесь, рядом. Совсем рядом. Но все слишком поздно. Итальянец зажмурился от нахлынувших воспоминаний. Одним зимним вечером, сидя вдвоем, Вольфганг спросил у Сальери: знает ли он, какое из слов самое невыносимое? Антонио называл слова, но не угадывал, и в конце со смехом сдался. Тогда он поднял взгляд на коллегу и сказал с едва сдерживаемой горечью в голосе: — Это слово «поздно»; вы не заметили, что в каком бы контексте ни звучало, оно всегда говорит о чем-то до боли, до горечи, синьоре Антонио? На ту пору Сальери вымученно улыбнулся, сдержанно ответив: — Чувства и переживания, как таковые, не по моей части, друг мой. Черт, какой же он идиот! Чего ему стоило просто наклониться к желанным устам, согреть эти вечно холодные пальцы, прошептать на ухо слова, которые никогда не будут услышаны? Как упомянул начинающий французский писатель по фамилии Гюго в газете, «любовь — это полнота человеческого существа». Неплохо сказано, Виктор, хоть и звучит чертовски громко при таком красноречивом молчании. Единственная свечка, что молча догорала в рабочем кабинете Сальери, беспощадно обжигала глаза; откинувшись на спинку стула, композитор опустил подрагивающие ресницы. Сознание нарочно подсовывало воспоминания, как ненужные картины, пылившиеся на старом чердаке, которых никто не брал и не берет. Боль, парализующая каждую частичку тела, будто навязывала свою компанию, и композитор тряхнул головой, словно пытаясь отогнать всплывающие записки прошлого. Или тот случай, в карете, когда они ехали на прием в неловком молчании, вслушиваясь в топот коней, и Моцарт внезапно подал голос: — Сальери, мой друг, как вы считаете, что же лучше: любить или быть любимым? Антонио тогда оторвал взгляд от окна и посмотрел на сидящего рядом, у того быстро поднималась и опускалась грудь от учащенного дыхания, обычно бледные щеки окрашены в чуть ли не девичий румянец, а пальцы нервно теребили край камзола. Пододвинувшись ближе, он навис над другом и участливо спросил: — Амадей, что с Вами? Вам нехорошо? Осторожно и будто боязливо приложив тыльную сторону ладони к пылающему огнем лбу друга, он несмело провел ниже по линии скулы. Моцарт горячо задышал в шею Сальери и пробормотал, закрыв глаза: — Это ничего… я в порядке, это ничего, только Вы не ответили на мой… на вопрос, который мой, который я задал. Антонио в смятении убрал руку, сглотнул и отодвинулся: вопрос, заданный столь внезапно, не оставлял сомнений в том, что обдумывался он долго. Сам факт того, что Вольфганг тратил свое драгоценное время на устраивание столь заветных разговоров с ним, уже немало будоражил фантазию. «Как же, наверное, блаженно витать в его мыслях, мечтах…», — поймал себя на мысли композитор. Внезапный треск кареты словно пробудил его, и он, посмотрев на все еще смущающегося Моцарта, решил на этот раз ответить, как есть: — Мне думается, что любить прекраснее, и во много. — И почему же? — Моцарт поднял серые и полные недоумевания глаза на Сальери. — Ответьте мне, синьоре, сейчас же. — Терпения, мой доро… — Антонио внезапно понял: либо сейчас, либо никогда, и продолжил, откашлявшись: — Дорогой Моцарт, любить гораздо легче, ведь любя, испытываете глубокие чувства к объекту привязанности и знаете, чего хотите. Когда же любят Вас, то Вы не можете ответить влюбленному тем же, и это печальней, чем упиваться собственными иллюзиями, — закончил Сальери на выдохе. — А Вы любите? Прямо сейчас? — спросил Моцарт как ребенок, ожидающий продолжения сей любимой сказки. — Нет, дорогой. Я гублю, так нежно и так мягко, себя же. Любовь должна дарить крылья, а не ломать их. Последовало неловкое молчание, которое оба композитора преодолели; первым тишину разрушил Амадей: — Тонио, вы знаете мое имя? Сальери вздрогнул. Его так не называл никто с тех пор, как он потерял родителей, вроде бы упоминание столь болезненного прошлого должно было ранить его, но нет: это имя, такое знакомое и равно такое же далекое, словно вернуло композитора обратно в детство. Повернувшись к Моцарту, он буквально столкнулся с ним носом: музыкальный гений за пару минут полностью захватил его личное пространство, чему сам Антонио внезапно оказался рад. — Знаю, — выдохнул композитор. Моцарт придвинулся еще ближе; теперь рука австрийца медленно обхватила левое плечо Сальери, притягивая к себе. Проведя кончиком носа по шее друга, он жарко потерся щекой по линии скулы Антонио, и произнес, рвано дыша: — Так скажите. — Вольфганг… — невольно простонал придворный композитор, — Вольфганг! — Пожалуйста, еще раз, произнесите мое имя еще раз… — Амадей положил голову на колени мужчины, потерся о пах, и приложил его руку к своим горящим огнем губам. — Вольфганг, Вы меня убьете, перестаньте же, прошу! — взмолился Антонио, чувствуя натягивающийся узел в низу. — Вы сами себя и убьете, своим же ядом, Тонио — при этом упоминании Сальери почувствовал, как мурашки покрыли предплечье и шею, — а я спасу Вас, — промурлыкал австриец. Нетвердо опустив левую руку на голову Моцарта, Антонио улыбнулся. Приподняв его за подбородок другой рукой, он заглянул в доверчивые глаза и с улыбкой спросил: — Да-а, и как же, Вольфганг? — Я придумаю способ, только Вы не волнуйтесь! — Моцарт покраснел пуще прежнего. — Я полностью в Вас уверен. Тот вечер воистину превзошел все ожидания их обоих. Мимолетные, но полные страсти взгляды, устремленные друг на друга, словно отключали все предупреждения, на мнение общества было благополучно забито, а вино оставляло на языке привкус любви. Но вот звенит колокольчик в руках графа — пора танцевать, и возлюбленные принимают это за сигнал, призыв к уединению. Легко кружась в ритмах лендлера и попеременно меняя партнерш, композиторы скрылись из виду, подальше от посторонних глаз. А вот и он — долгожданный угол, за который поспешили завернуть любовники. Внезапно Моцарт оказался прижатым к бордовой стене поместья, и, почувствовав на себе обжигающее дыхание Сальери, закрыл глаза, тая в ощущениях. Антонио, едва сдерживая рык, укусил Вольфганга за мочку уха, а затем неспешно оставил дорожку из поцелуев на шее австрийца. Резко подняв голову, он поцеловал расслабившегося Амадея в уголок губ, что вызвало за собой неудачно подавленный позорно-высокий стон. — Что же вы творите, Антонио… Я… Вы… продолжайте, умоляю Вас. — Поверьте мне, Вольфганг, я готов полностью раствориться в Вашем голосе, в Ваших руках, в Вашей музыке, — проговорил Сальери неожиданно низким и хриплым голосом. — Не останавливайтесь, прошу, я уже низко пал, чтобы лишить себя того, чего так жаждал. — С этими словами Моцарт приложил свою руку к горлу итальянца и проскользнул чуть ниже. На тот момент Антонио Сальери отлично помнил те ощущения, что дарила прохладная плоть столь желанного тела, и не было чувства прекраснее. — Синьоре Сальери? Прошу, позвольте мне коснуться Вас, коснуться вашей кожи под одеянием, зайти за пределы дозволенного! — Амадей посмотрел на Антонио взглядом, полным ненасытной страсти и желания. — Ах, Вольфганг, только после меня, будьте же вежливы. Расстегнув пуговицу на рукаве камзола Моцарта, итальянец прикоснулся губами к оголенному запястью, осыпая его поцелуями. Рука композитора задрожала от ласки; он подался вперед, но был жестко оттолкнут назад, к стене. Целуя пальцы австрийца, Антонио поднял голову и опустил взгляд на воротник костюма. Неожиданно приостановив свои действия, он посмотрел на Вольфганга снизу вверх и прошептал: — Я куплю Вам новые. — О чем Вы, синьоре Сальери? — Моцарт, с дрожащими руками и опустивший голову набок, кажется, был окончательно сбит с толку. Хищно улыбнувшись, Антонио одним движением сорвал с Амадея жюстокор, а затем и белоснежную рубашку, оголив грудь фарфорового оттенка. Невольно засмотревшись на выступающие ребра любовника, придворный композитор сразу склонился, обводя пальцами рельефы. С легкой усмешкой на губах Сальери резко перешел к дорожке светлых волос, что вели все ниже, проводя по ним языком. Моцарт громко застонал, не сдерживая себя, и запустил пальцы в иссиня-черные волосы партнера. — Какие мы чувствительные, — констатировал итальянец. — Я еще на Вас посмотрю, уж извините мне мою резкость. — С этими словами полураздетый Амадей схватил Сальери за воротник и прижал к себе, ощущая, насколько их тела близки. Это и заставило второго растеряться, чем успешно воспользовался австриец, оттолкнув того к стене и приняв доминирующую сторону. Подняв руки Антонио над головой и стиснув его запястья в гибких пальцах, Моцарт ухмыльнулся и припечатал кисти любовника к стене. Композитор, оставаясь притесненным к стене, повернул голову, красуясь профилем с левой стороны, сглотнул и прикусил губу. Амадей поднял бровь и, словно издеваясь над Антонио, произнес: — Можете стонать во все этажи, не сдерживайтесь. Слегка прикусив пульсирующую вену на шее кавалера, Моцарт поднялся выше, достигая желаемой точки. Сальери подался было вперед, пытаясь поцеловать музыканта, но тот лишь дьявольски улыбнулся и крепче сжал запястья итальянца. — Молите о пощаде. А лучше сдайтесь. — С этими словами Вольфганг приблизился к — надо же! — оказавшимся чрезвычайно мягкими губам Антонио. Нежно и одновременно властно схватив зубами нижнюю губу, он плавно оттянул ее. Столько сдерживающийся Сальери углубил поцелуй, а почувствовавший эту смелость Амадей улыбнулся. Язык обвил язык, и они слились в бешеной страсти; Моцарт исследовал рот Антонио, пробуя его на вкус: он ему определенно нравился. Расслабившись, Вольфганг отпустил руки итальянца и опустился на колени, но был поспешно поднят мягким жестом. Заставив австрийца посмотреть ему в глаза, Сальери прошептал: — Вы уверены? — Я никогда ни в чем не уверен, и, честно говоря, Вы — единственный правильный мой выбор.

***

Антонио помнил все до боли ярко, живо. Намертво вцепившись пальцами в кожаный подлокотник кресла, композитор сделал глубокий вдох. Дрожь прошлась по всему телу и остановилась на плечах. «Не сдерживайтесь, Тонио» — голос Моцарта пронесся эхом по всей комнате, и Сальери последовал этому распоряжению… — О Боже! Срочно вызовите лекаря! Срочно! — Горничная по имени Клара в отчаянии носилась по усадьбе, выкрикивая приказы. — Герр Винтгенштейн, скорее! Что, что с ним произошло? — Вводя в комнату недоумевающего врача, Клара выглядела разбитой и словно постарела на десяток лет. Неторопливо осмотрев холодное тело, врач константировал: — Видимо, остановка сердца. Очень жаль терять синьоре Сальери, мы все к нему так привыкли, глубоко соболезную Вашей утрате. — Но он еще так молод! Почему остановка сердца? — спросила Клара озабоченно. — Я Вам скажу вот как: мы никогда не можем знать, что происходит в жизни другого человека, даже если он совсем близко. Никогда. — Герр Винтгенштейн опустил голову и тяжелой походкой вышел из комнаты. Голоса постепенно утихали, а за окном цвел новый рассвет, рассвет, который был слишком ярким для угасших глаз Антонио Сальери.