— х —
Антон пялится на свое отражение в гримерке и с силой сжимает край стола, считая каждый вдох и выдох, чтобы успокоиться. Это не помогает, да никогда, на самом деле, не помогало, но, так сказать, для видимости и банального самоубеждения. Ну, и потому что Дмитрий Темурович попросил. Время — начало пятого, а он уже выжат как лимон. Рабочий день закончится в десять, меньше, чем через неделю, — премьера мюзикла и пять дней выступлений по два спектакля за день. Сейчас бы высыпаться и беречь голос, а вместо этого он орет дома на стены, потому что в театре и на Арсения нельзя, и засыпает к трем утра, а вставать в шесть. Жизнь летит к херам. Синяки под глазами такие, что без тональника на улицу не выйдешь — народ будет шарахаться, спать хочется везде и во всех состояниях, голова гудит без остановки, радовать перестает даже секс, которого и так мало. Раньше театр был отдушиной. Антон бежал туда, чтобы забыть про пустую квартиру, забыть про одиночество, забыть про забивших на него хер родителей. Там улыбки, смех, вечная движуха, друзья, иные миры, в которые они погружались полностью, там отдача зрителей, там единение актерского коллектива. Сейчас же — рутина. Десятый круг ада. Вечная нервотрепка. Арсений. Вдох. Выдох. Антон прикрывает глаза, делает глоток воды и, поднявшись, поправляет одежду. Пальцы трясутся — чертов тремор, — губы снова сухие настолько, что вот-вот треснут, в висках стучит так, что перед глазами все плывет, а причина одна. И эта причина сидит сейчас, наверное, через стенку и составляет план, как вывести его настолько, чтобы Антон не сдержался и проехался-таки по физиономии питерской интеллигенции. Антону смешно от того, как Дима подгадал с их персонажами: взрывной, чокнутый на всю голову Арсений-Меркуцио, и он, Тибальт, себе на уме с такими темными мыслями, что ночь бы позавидовала. Зеркало в который раз напоминает, насколько он херово выглядит, как бы давая пинок к тому, чтобы перестать думать и начать что-то делать, и Антон, освежив краску под глазами, выходит из гримерки. Он любит театр, любит их руководителя, любит труппу, любит все постановки. Каждый спектакль — маленькая жизнь, каждую роль он отыгрывает по максимуму, вживаясь в своего персонажа и существуя в его шкуре. Он отдается с головой, чувствует каждую эмоцию и хочет, чтобы зрители это видели. Видят. Знает. Еще бы не было Попова, который жить не дает. Арсения в жизни слишком много. Точнее, в театре, а так как там Антон шесть дней в неделю с восьми утра до десяти вечера, то можно сказать, что у него один единственный выходной от этих голубых глаз и гадкого языка. Дома же он делает все, чтобы отвлечься от него, благо не осталось ни одной вещи, которая бы напоминала о Попове. Вместо совместного фото в фоторамке на комоде снимок всей труппы, подаренный браслет затолкан куда-то очень глубоко в ящик с украшениями, книги стоят на дальней полке, коньяк пылится на антресолях. Вещей не осталось. Жаль, от воспоминаний не избавишься так запросто. — Тох? — врезается в него Оксана, сдувая с лица курчавую прядь волос, и останавливается, придерживая подол платья. — Идешь? Все собрались. — Да-да, конечно. — Только подожди, — она кладет руку ему на грудь и хмурится. — Вы слишком с Арсом в роли вжились, знаешь? На сцене — самое то, понимаю, у людей коротить будет от того, как вас штырит друг от друга, но это на сцене, Шаст, это во время спектакля, а не в жизни. Я не знаю, что там у вас случилось, но, блин… Взрослые же люди. — Знаю-знаю, — он виновато кивает и опускает взгляд. — Я пытаюсь, правда, но Арс… — Оба хороши, — чеканит Оксана, сложив руки на груди. — Пожалуйста, я не хочу, чтобы премьера сорвалась, — с детства мечтала сыграть Джульетту. И если что-то пойдет не так из-за вас… — Обещаю, все будет хорошо, — Антон сжимает ее руку и привычно улыбается — не прикопаешься, — тебе не о чем волноваться. — Я надеюсь, — она вздыхает и снова поправляет прическу. — Ладно, пошли, Тиб, надо еще раз прогнать все сначала. И еще. И еще… — И еще, — понимающе подхватывает он и усмехается. Театральная жизнь — она такая.— х —
— Ручаюсь головой, вот Капулетти, — хрипит Сережа, исполняющий роль Бенволио, и Арсений, стоящий рядом, с циничной ухмылкой ведет плечами, даже не думая оборачиваться в сторону приближающейся толпы. — Ручаюсь пяткой, мне и дела нет. Усмешку он не сдерживает — скрещивает руки на груди, выставляет вперед ногу и пренебрежительно оборачивается через плечо, встречая взгляд Антона. Его рука покоится на бедре, чуть касаясь клинка, походка уверенная и грубоватая — в каждом шаге сквозит кипящим внутри адреналином. — За мной, друзья! Я потолкую с ними. Словечко-два, не больше, господа, — обращается Антон к людям за собой и проводит рукой по губам, хмуро глядя в сторону Монтекки. Арсений видит — напряжен, как гребаная пружина, и позволяет себе чуть сильнее растянуть губы, потому что понимает — можно, ведь его персонаж — сумасшедший. Его верная подруга — Безумие, и он делит с ней ложе, мысли и действия. Поэтому Арсений не боится чудить — выпускает каждого своего демона и разрешает устроить вакханалию. На сцене — можно. Здесь приветствуется. Здесь — по сценарию. — Словечко-два? Скажите, какая важность! Я думал, удар-другой, — он оборачивается к Антону и чуть склоняет голову набок, не обращая внимания на угрозу в зеленых глазах. — Я всегда готов к вашим услугам, дайте мне только повод, — предупреждающе заявляет Антон, и Арсений уже не знает, чьи это слова — Тибальта или его. Впрочем, сейчас без разницы — они слишком похожи. Арсений скучающе зевает, стряхивает с плеча несуществующую пылинку и кисло смотрит на своего противника, чуть откинув голову назад и пожав плечами. — Его еще надо давать? Внимание переключается на Ромео, и Арсений наблюдает за взаимодействием Леши и Антона: первый, мягкий, спокойный, пытается угомонить второго, который рвется в бой и выражает свое презрение так открыто, что Арсений невольно поражается таланту Антона — это нужно уметь так кривить губы, что в горле кислотой отдает. Впрочем, ему ли не знать, на что Шастун способен. Арсений возмущается, когда Леша шагает вперед, намереваясь коснуться плеча Антона, и предлагает ему мир. Рвется вперед, презрительно фыркает и разве что слюной не брызжет, потому что «расстаться друзьями с Капулетти»? Недопустимо! Он выхватывает шпагу и шагает вперед, напирая на Антона, и тот, сверкнув глазами, уверенно и грациозно двигается вокруг него, пристально смотрит в упор и растягивает губы в опасной усмешке. — Что, собственно, ты хочешь от меня? — Одну из твоих девяти жизней, кошачий царь, в ожидании восьми остальных, которые я выколочу следом. Тащи за уши свою шпагу, пока я не схватил тебя за твои собственные, — выплевывает Арсений, давясь злобой, что кипит внутри, и щурится, когда Антон вынимает свое оружие. — Не промедлю ни минуты. «Ромео» пытается остановить их и образумить, мечется между ними, что-то говорит, но ни один не слышит — пожирают друг друга взглядами и рвутся все ближе и ближе, чтобы, наконец, столкнуться. У Арсения чуть дрожат руки, но он контролирует себя, перепрыгивая через Антона и ударяя того в бок. Они двигаются изящно и грациозно, но резко, отрывисто, сталкиваются глазами и шпагами, наносят удар за ударом и всеми силами напоминают себе, что это — шоу, спектакль, а они — актеры и должны играть свои роли. И они играют. Ярко, эмоционально, на разрыв, забывая о том, что это репетиция и настоящие чувства стоит придержать до премьеры, но иначе не могут — рвутся на части и поджигают друг друга каждым словом и прикосновением. Когда Антон «закалывает» Арсения и, бросив его, сбегает, тот лишь усмехается, лежа на руках Леши и Сережи, и смотрит в потолок, дергаясь в предсмертных конвульсиях. — Заколол! Чума, возьми семейства ваши оба! А сам ушел и цел? — чуть приподнимает голову, чтобы посмотреть вслед «Тибальту», но «Бенволио» не дает, осторожно поглаживая по волосам и зажимая «рану». Арсения уносят на руках, и он, оказавшись за кулисами, прислоняется к стене. Дышит тяжело, прерывисто, потому что адреналин из крови никуда не делся, а сердце стучит так часто, что рубашка на худом теле ходуном ходит. — Тебе пора бы научиться контролировать себя, — раздается негромкий, резкий голос, и он, обернувшись, видит в паре метров, в полутьме, Антона. Волосы взъерошены, глаза блестят, губы искривлены, — Дима просил же. Попов, ты все портишь. — Я? — он приосанивается и распрямляется, отлепившись от стены. — Если забыл, Шаст, это ты постоянно выдаешь эмоции в разы ярче, чем стоило бы. Мой персонаж поехавший псих, который ничего не боится, и я ему соответствую, а твой… — Вот только не надо прикрываться Меркуцио, — обрывает его Антон. — Он безумен, но в определенных границах. Ты же его превращаешь в порнозвезду. Что ты творишь вообще? Заебал прижиматься задницей. Я понимаю — четырнадцатый век, никаких предрассудков, развлечения, похоть, все дела, но мы на сцене. — А что, встал? — не унимается Арсений, приближаясь к нему. — И что такого в сцене? Вспомни «Нотр Дам» — там есть момент с публичным домом, где танцоры отыгрывают позы из Камасутры. Слишком для тебя, маленький Антошка? — тянется ладонью к его щеке, и Антон отталкивает его руку, побагровев. — Совсем ебанулся?! — схватив его за грудки, слегка ударяет головой о стену и прижимает к ней всем корпусом, тяжело дыша прямо в лицо. — Попов, ты — пиздец. — О, я знаю, мне многие об этом говорят, — ехидно шепчет он в ответ, растягивая губы в лисьей улыбке. — И я не понимаю — сдалась тебе моя задница. Это образ, не будь слишком самонадеянным. Тебе ничего не обломится. У-у-у, — тянет Арсений, когда Антон сжимает в кулаке воротник его рубашки, чуть нажимая на горло и перекрывая кислород, и усмехается, — какие мы злые. — Ты… Блять, — заметив, как краснеет лицо «Меркуцио», «Тибальт» отступает и отпихивает его от себя, наблюдая за тем, как тот падает на колени, хватая ртом воздух, но продолжая улыбаться широко и насмешливо. — Можно просто Арс. И, это, — он ехидно облизывает губы и кивает в сторону сцены, — тебя там Леха убить должен, забыл? Прилетит же от Димки. — Сука, — спохватывается Антон и подрывается вперед в тот самый момент, когда из-за занавески появляется Оксана. Смотрит на Антона, на все еще стоящего на коленях Арсения, вздыхает и прикрывает глаза. — Ничего не хочу знать, но тебе, Шаст, пора уже. Позов… — Понял-понял, — обрывает он ее, на ходу поправляя одежду и стирая со лба пот. — Оксан, я, честно, не… — Закрой рот и иди, — обрывает она его и выталкивает на сцену. Арсений же, наблюдая за ними, только усмехается и лениво разглаживает смятый воротник.— х —
Они справляются. Кое-как, со срывами после репетиций, с матами (Антон, мягко говоря, охуел от богатого лексикона Арсения), с летящей мимо мебелью (Попов правда не ожидал, что Шастун запустит в него стулом), но справляются. По крайней мере, репетиции проходят безукоризненно, потому что один день сменяется другим, неумолимо приближая их к премьере. Нервничают все, потому что… Кремль. Шесть тысяч зрителей. В качестве приглашенных звезд — люди, известные всему миру: певцы, актеры, медийные личности. Оксана то и дело забывает про маникюр и кусает ногти, Леша обливается потом, так что гримеры то и дело подскакивают к нему, Серега садит голос от напряжения, Антон заливается снотворным, чтобы отоспаться хотя бы один раз, Арсений не расстается с энергетиками и тональником, потому что синяки под глазами голубее его глаз. Остальные актеры судорожно повторяют текст, носятся по закулисью или нервно тупят в стену, что-то бормоча себе под нос. Дима же закрывается в своем кабинете каждую свободную минуту и дымит, послав все к черту, потому что сил нет. Все на взводе, все на нервах, все в предвкушении. За день до премьеры, прогнав весь спектакль от начала и до конца три раза, Позов отпускает всех и просит выспаться. Точнее как просит… Угрожает прибить каждого к сцене самолично после шоу, если увидит хотя бы один зевок. Действует безотказно. Антон аккуратно вешает свой костюм в чехол, оставляет в шкафу гримерной, переодевается в свою одежду и, захватив рюкзак, выходит из здания. Рука привычно находит в кармане упаковку сигарет и зажигалку, едкий дым приятно обжигает саднящее горло, и Антон прикрывает глаза, застыв на ступеньках. Дверь с хлопком распахивается, и Шастун, дернувшись от неожиданности, летит вниз с лестницы, ныряет лицом в липкий, весенний снег, роняет куда-то в лужу рюкзак и шипит, когда ладони обжигает резкой болью. — Какая грация, — слышится из-за спины, и Антон даже не удивляется — привык уже, что у вселенной отвратительное чувство юмора. Легкие шаги по скользким ступенькам, хруст снега, и Антон, покосившись через плечо и продолжая упираться коленями в грязный асфальт, видит, что Арсений крутит в руках выпавшую из рюкзака книгу. Ремарк «Три товарища». Говорить ничего не нужно, потому что у каждого свои воспоминания вспыхивают в голове. У Антона — блеск в глазах Арсения, когда он сидел с ногами в кресле, погруженный в чтение, изредка издавая какие-то странные звуки, и его сбивчивая речь, когда он, закончив, расплывался в эмоциях и уговаривал его прочитать эту книгу. У Арсения — легкая, снисходительная улыбка на губах Антона и тепло в едва заметных морщинках у его глаз. — Ша-а-аст, — Арсений по-турецки сидит в кресле в углу комнаты Антона и с такой силой сжимает книгу, что Антон начинает переживать, как бы пальцы не сломал, — как это шикарно. Дышать не могу, понимаешь? Я просто… — задыхается и, не найдя слов, мотает головой. — Дыши давай, дурак, дыши, — хмыкает Антон, — не будешь дышать — сдохнешь. А что я без тебя делать буду? — И то верно, — на автомате отзывается Попов, продолжая смотреть в книгу и жадно скользить взглядом по строчкам, — кто еще подсадит тебя на хорошую литературу. — Хорошая книга, — все, на что хватает Попова. Шастун поджимает губы и, фыркнув, дергает плечами. — Вроде того. — Ой, ты… — Арсений вдруг неловко и будто бы даже смущенно протягивает ему руку, чтобы помочь подняться, но тот отшатывается, разве что не зашипев, и сам подрывается на ноги. Выглядит Антон херово: куртка и штаны грязные, мокрые, на ладони левой руки выступает кровь, лицо бледное, глаза бешеные. — У тебя… — Съеби, окей? — бросает Шастун, сглотнув, рывком поднимает рюкзак, достает оттуда пачку салфеток и вытирает ладонь, закусив губы, чтобы не шипеть, когда ткань попадает по ране. Арсений молчит, следя за ним, потом выдает банальное: — Ты что, придурок, что ли — стоять на краю… — Ты что, придурок, что ли — так двери открывать? — парирует тот, фыркнув, и смотрит на него через плечо. — Че стоишь? Спектакль окончен, проваливай. — Говно, а не спектакль, — загорается Арсений и всовывает ему в руку книгу, — и актер бездарность: играет херово, выражается некультурно и ведет себя, как ублюдок. — Какая жалость. Деньги за билет тебе не вернут, зато взашей выгонят, если сам не свалишь, — Антон убирает Ремарка в рюкзак, бросает салфетки в ближайшую урну, промазав, и хмуро смотрит на Арсения, сверкая глазами. — Че доебался? — Да мне вообще поебать, — цедит тот и, зацепив его плечом, идет к машине. — Не забудь завтра подрочить перед спектаклем, я собираюсь оторваться. — Лучше не нарывайся, — Шастун хватает его за капюшон куртки, грубо дернув на себя, и Попов практически влетает в него, пихнув в грудь. Усмехается, облизывает губы, напирает еще сильнее, скользя ногами по заледеневшим лужам, и мнет пальцами мокрую и грязную ткань под ладонями. — Или что? Поступишь, как Тибальт, и грохнешь Меркуцио? — тянется ближе, дыша прямо в распахнутые губы, потом резко клацает зубами, вынуждая дрогнуть всем телом, и грубо отталкивает от себя, с наслаждением наблюдая за тем, как Антон снова чуть не падает. — Зассышь, Шаст. Мы оба знаем, какое ты ссыкло, когда дело касается чего-то важного. Антон едва дышит. Сжимает кулаки, буравит взглядом и трясется всем телом, призывая все свое самообладание, чтобы не рвануть вперед и не повалить Арсения в снег. — Проваливай, Попов, — цедит он сквозь зубы и сплевывает, — увидимся завтра на шоу. — Я буду чертовски сексуален, — подмигивает тот. — А я со шпагой. И ты сдохнешь. — Как и ты, — Арсений разводит руками. — Хорошо, что это только спектакль, верно? Антон наблюдает за тем, как Попов садится в свою машину, шлет ему воздушный поцелуй, высунувшись из окна, и выезжает со стоянки. Его трясет, как в лихорадке, руки жжет огнем, мокрая ткань неприятно липнет к коже, а в крови бурлят такие эмоции, что хочется заорать в голос. А все Арсений. Всегда Арсений.— х —
Арсений сидит с закрытыми глазами уже несколько минут. Прислушивается к стуку своего сердца, такому неровному и частому, и безуспешно пытается привести его в норму. Он боится, безумно боится. Забыть слова, перепутать последовательность действий в танце или драке, потерять голос от волнения, да что угодно. Но боится он только наедине с собой. Стоит ему только выйти к другим актерам, и он другой человек: улыбается, шутит, подбадривает и немного раздражает своей веселостью. Никто никогда не узнает о его слабости. — Шаст, нервничаю — пиздец, — признается Арсений, хмуро глядя в экран телевизора и сжимая в руках приставку. — И я на сцене почти постоянно, вдруг я что-то забуду? А там сцена такая, что суфлера не вставишь. И че я делать буду? Крыша поедет, и я начну петь не ту арию или собьюсь по сюжету… — Ты че, придурок что ли? Сколько ты у Димона просил роль Феба? — Ну… — Сколько учил слова? — Шаст… — Сколько репетировал? — Блять, я… — Ты справишься, слышишь? — Антон кладет руку на его колени, перекинув джойстик в другую, и пристально смотрит ему в глаза. — Это же ты, алё. Ты делаешь или хорошо, или никак, забыл? И я в тебя верю. Понял? — Понял, — улыбается широко, ярко и ехидно щурит глаза. — Как ты говоришь? Хорошо или никак? Готовься проиграть. — А вот это уже вопрос, — отзывается тот и закусывает нижнюю губу. — Эй, — Арсений подходит к Леше, который от волнения скоро начнет жевать закрепленный наушник, и легко касается его плеча, — не волнуйся. Представь, что они все голые… — тот усмехается, и Попов перестраивается: — Нет, нет, не надо, там есть несовершеннолетние. Их голыми не представляй. — Да понял я, понял. — Это же Кремль, помните? — подходит к ним Оксана. У нее голос дрожит так, словно она несколько часов на морозе простояла. — Ну… Кремль прям. Вот прям… — рука Леши ложится на ее плечо, но она словно не замечает этого — пялится перед собой и кусает губы, заламывая руки. — А если я облажаюсь? Это ведь… Тут не будет второго шанса, не будет возможности отмотать назад и… — Ты справишься, — слышится голос из-за спины, и Арсений, обернувшись, оглядывает Антона. Волосы блестят от лака, лицо светлее на несколько тонов от пудры, одежда, идеально отглаженная, как влитая сидит на худом теле. Тонкие пальцы кажутся голыми из-за отсутствия таких привычных колец и браслетов. — Мы все в тебя верим, Оксан, — Антон подходит ближе, осторожно обнимает ее, чтобы не помять платье, и легко целует в висок. — Ты всех порвешь. Мы всех порвем, — он обводит взглядом всю труппу и с легкой заминкой останавливается на Арсении. Тот сдавленно кашляет и хмыкает. — Ну, меня-то ты порвешь в прямом смысле — я планирую сегодня умереть максимально пафосно. Черный лебедь отдыхает, — все лишь вздыхают и, не сдержавшись, закатывают глаза, но метод Арсения действует — все заметно расслабляются. — Ну, что, — Антон чуть ведет плечами и вытягивает вперед руку, — сделаем это… — Вместе, — поддакивает Арсений, и ему вторят все остальные, перекрывая ладони друг друга и плотно жмясь плечом к плечу. Слышатся шаги — и к ним подходит Дима. В костюме, в праздничных, как они привыкли называть, очках и нервной улыбкой на губах. — Что я хочу вам сказать, — он вклинивается в их круг и на мгновение прикрывает глаза, — у вас все получится. Вы — таланты. Вы — самородки. Я без вас — никто. Театр без вас — пустое место. И сейчас вы выйдете на эту сцену к этим тысячам людям и покажете, как вы можете играть. И пусть они смеются, плачут, аплодируют и беснуются. Играйте, как в последний раз, потому что, я знаю, вы можете. Волнение — это нормально, вы знаете, но не давайте ему помешать вам. Это понятно? — он одаривает подбадривающим взглядом каждого и сглатывает. — Ни пуха ни пера. — К черту! Все расходятся кто куда, чтобы напоследок посмотреться в зеркало и убрать малейшие недостатки. Антон и Арсений тоже тянутся в сторону, но Дима останавливает их, крепко ухватив за локти, и поворачивает к себе. — Ребят, я… Я понятия не имею, что с вами там случилось и почему вы не можете существовать в одном помещении и не цапаться, но сейчас мне плевать. Вы можете отыграть так, что все взгляды будут обращены на вас. Так сделайте это. Сейчас я хочу ваши эмоции, хочу вашу ненависть, слышите? Главное, помните, что на вас смотрят люди и переиграть не получится. — Хорошо, — серьезно кивает Антон и облизывает губы, — все пройдет отлично. — Тебе не о чем волноваться, — соглашается Арсений, чуть вскинув голову, и поправляет зализанную челку. Дима, еще раз метнувшись взглядом от одного к другому, качает головой, тяжело вздыхает и уходит прочь, оставляя их наедине. Антон сразу увеличивает между ними расстояние, достав мобильный и уткнувшись в него носом, а Арсений задумчиво смотрит на него, потом, чуть помедлив, идет дальше по коридору и, чувствуя нахватывающую панику из-за духоты, останавливается у приоткрытого окна. На улице льет как из ведра. Какой же херовый в этом году март. Под ногами черт-те-что, небо серое, погода прыгает из плюса в минус и обратно, давление скачет так, что голова разрывается. Арсений ненавидит такую погоду, хоть она и напоминает ему о родном городе, по которому он давно перестал скучать. Крупные капли бьют по стеклам, стекая вниз неровными дорожками, размывая обзор на Красную площадь и прилегающие улицы, и Арсений прислоняется лбом к холодной поверхности в надежде остудить полыхающую кожу. — А пойдем по крышам гулять? Арсений понимает — такое себе предложение. Глупое, детское, опасное и несвоевременное, потому что на часах — начало десятого. Антон поднимает голову, оторвавшись от ноутбука, и хмуро смотрит на него. — С дуба рухнул? Темно уже, ночь почти. — Тох, да ну тебя, — Попов подскакивает к нему и, резко развернув спинку компьютерного стула, поворачивает Антона к себе и упирается ладонями в его колени. — Круто же. Зуб даю, ты максимум на главных смотровых площадках был, и то не факт. — Ну, ЦДМ, Останкино и Москва-сити, — пожимает плечами тот, — мне хватило. — Че ты скучный такой? — хмурится Арсений, сев на корточки, и кладет подбородок ему на колено, по-кошачьи глядя снизу вверх. — А как же пробираться на закрытые крыши, орать на город, смотреть на жилые кварталы… — И петь Зверей? — усмехается Антон и качает головой. — Ну, а что? Я люблю эту песню. Я под нее сосался в лагере. — Я тоже под нее сосался. — Господи, да все сосались под «Районы-кварталы», — закатывает глаза Арсений, — я не об этом сейчас. Я ведь не сосаться тебя зову, а гулять. — Какой ты идиот, — улыбается Антон, хмуро смотрит на него пару секунд и сдается. — Дай мне десять минут. Арсений предпочел бы не помнить. Он вообще хотел бы иметь то устройство из фильма «Люди в черном», чтобы щелк — и чистый лист. Жилось бы спокойнее. Меньше мыслей, меньше поводов для нервотрепки. Самое поганое, когда в свое время кто-то был настолько частью жизни, что теперь везде можно найти его отпечаток. Тут не сбежишь и не забудешь, даже если очень постараешься. Тут или в запой, или головой ебануться до звезд и в кому. Арсений давно уже мечтает об амнезии. — Арс, Арс, А-а-арс, — догнав его на мосту, Антон тянет Попова за рукав, вынуждая чуть остановиться, — зачем ты повел нас гулять в дождь? — Ты не настолько сладкий, Тох, не растаешь, — подмигивает Арсений и уверенно идет дальше. Волосы мокрые, футболка — хоть выжимай, штаны потемнели от влаги, лицо блестит, но глаза — ярче. В разы. В десятки раз. Ебаные прожекторы, и Антон лишь головой качает да шагает шире, чтобы поспевать за своим горе-экскурсоводом. — Вспомнишь песню Белорусских — въебу. — Я не настолько романтик, — улыбается уголками губ и косо смотрит через плечо. — Ну, знаешь, — Антон хмыкает, — ночь, дождь, мост, мы одни — мне кажется, все по канону. Остается только найти фонарь и засосаться под ним. — Ох уж эта воронежская романтика, — смеется Арсений, а сам плавится от мягкой мальчишеской улыбки Антона. Арсений с силой ударяется виском о стекло, когда кто-то касается его плеча, и, обернувшись, видит Сережу. Попов все никак не может привыкнуть к его образу, потому что Матвиенко ну никак не сочетается с своим персонажем. И этот кафтан с плащом и широкими штанами… Нонсенс. — Десятиминутная готовность, че дрочишь в сторонке? — Прокрастинирую, — пожимает плечами тот и, улыбнувшись, хлопает его по плечу. — Че, всех порвем? — Иди рожу подправь — весь лоб помятый. Какое точное описание внутреннего состояния.— х —
Антон приходит в себя только после того, как они уходят со сцены после поклона. Три часа спектакля — один кадр, умещающийся во вдохе. Он не помнит, как выходил на сцену, как танцевал и пел, как дрался, как метался по сцене, как умирал от руки Ромео, как потом пел вместе со всей труппой главную песню на бис, как дышал с перерывами от бешеной отдачи зала, который не жалел ни связок, ни ладоней. Успех, однозначно. Но это — только первый шаг, потому что через два часа — второй спектакль, и так еще четыре дня. Но сейчас можно передохнуть: уткнуться горящим лицом в ладони, распластавшись на столе в гримерной, и дышать едва слышно, пытаясь успокоить сердце. Антон понимает — справился. Справились. Все. Сыграли, как в последний раз, выдали такие эмоции, что у самих слезы на глазах выступили, вложили всю душу в действия и слова, пели во всю мощь и жили, жили каждым моментом. Сейчас — эйфория. И ему хорошо. Он счастлив, у него за спиной — крылья, а в памяти — вспышки прошедшего спектакля. Хочется кричать, смеяться, снова стиснуть друзей в объятиях, как после того, как занавес опустился, и просто хотя бы куда-то выплеснуть эмоции. Но пока что рано — вот после вечернего выступления можно будет поехать куда-нибудь отметить. И то не в полную силу, потому что завтра снова два спектакля. Вот на выходных будет возможность расслабиться и немного выпить. А после — бухнуть как следует всей труппой, чтобы отметить уже, как полагается. Его немного потряхивает от еще не до конца остывшего адреналина, и он со стоном откидывается на спинку стула и потирает виски. В памяти отрывками вспыхивают фрагменты спектакля: двигающаяся часть декораций под ногами, кружащие вокруг танцоры, бьющий в глаза свет, прижатый к его лбу лоб Арсения, огонь в его глазах, его задница, прижатая практически вплотную к его бедрам, ухмылка, грубоватая речь и безумный прыжок с лестницы. Антон каждый раз дышать перестает во время этого трюка, потому что опасно. Можно неудачно приземлиться, можно поскользнуться, можно не рассчитать длину прыжка и попасть на нижние ступени. Поэтому каждый раз сердце замирает и стучать начинает, только когда Попов, изящно перекувырнувшись через голову, поднимается с колен и смотрит с вызовом, читая свой монолог. Шастун в нем не сомневается — с его гибкостью он и не на такое способен. Но он прекрасно знает, что Арсений не успокоится, пока не прыгнет выше своей головы, совершенно не думая о последствиях. — Тох? — в дверном проеме появляется голова Леши. Антон кивает, и тот садится рядом. — Ну, вроде, нормально прошло, как думаешь? — Публика в восторге, а это главное, — растягивает он губы и пожимает плечами. — Я еще не понял до конца, если честно. Как в тумане. — Аналогично, — соглашается тот и молчит какое-то время, а потом выпаливает: — Слушай, а… Вот, как думаешь… Оксана, она… — он смешно краснеет, и Антон с улыбкой смотрит на него и кладет руку на его плечо. — Ты ей тоже нравишься, расслабься. Все давно в курсе, так что не ссы. Мы все ждем не дождемся, как будем на вашей свадьбе гулять. Так что ты, это, давай уже — поцелуй не по сценарию, а по жизни. — А сам-то? — вскидывает Сурков брови. — В смысле? У меня никого нет. Да и жениться неохота — вся эта мура… Ну нахуй. — Я не про это, — хмыкает тот, — я про тебя и Арса. — Знал бы ты, как меня заебало слышать наши имена рядом, — Антон закатывает глаза и строит кислую мину. — Че вам вообще покоя-то не дает наши взаимоотношения, м? Своих проблем нет? — Ну, знаешь, мы уже как бы семья, Шаст, за все эти годы, а в семье все проблемы — общие. И ваши постоянные ссоры сказываются и на нас. Честно, просто не представляю, что там могло случиться, что за один день разосрались в хлам. Вы же как братья были, я такой дружбы в жизни не видел. — Иллюзия все это, а не дружба. Попов — фальшивка, и его отношение ко мне — имитация. Мы же актеры, Лех, сначала мы играли невъебенную дружбу, а потом, когда поняли, что все это херня, сменили тактику. Расслабься, не убиваем же мы друг друга… Ну, — он не сдерживает смешок, — в жизни. На сцене можно. — Ты когда-нибудь расскажешь, что случилось между вами? Антон сглатывает и облизывает губы. — Ты мразь, Попов! Ты такая блядская мразь, что меня тошнит от тебя! — Так сходи нахуй, Шаст, пиздуй отсюда блять! — Нахуй точно не схожу, это твой маршрут. Я… я тебя, блять, так ненавижу… — Съеби уже, иначе огребешь. Съеби, Шаст, навсегда съеби. — Не-а, — уверенно отзывается он, — тебе это нахуй не надо. Это наше с Поповым дело. И, это… Давай сменим тему, окей? Сил нет о нем говорить, и так башка трещит.— х —
Три дня выступлений проходят как один. Тупо День Сурка: проснуться, приехать в театр, привести себя в порядок, переодеться, отыграть один спектакль, передохнуть, отыграть второй, вернуться домой и упасть спать. Когда они понимают, что суббота, а, значит, завтра выходной, открывается второе дыхание и вечерний спектакль они отыгрывают особенно хорошо, после чего всем коллективом заваливаются в ближайший ресторан на Тверской. Про время они вспоминают уже после полуночи и понимают, что пора бы закругляться, чтобы была возможность завтра отоспаться. — Та-а-ак, — тянет изрядно выпивший Позов, — Арс решил сыграть в трезвенника, так что он у нас развезет по домам Тоху с Серегой, а остальным я, так уж и быть, такси вызову. — А че ток нас? — сонно интересуется Матвиенко, подняв голову от стола. — Вот да, — встревает Антон, — я, может, давно на такси не катался. — Живете в одном районе, — пожимает плечами Леша и пододвигается ближе к Оксане. — А мы в одном такси поехать можем, нам по дороге. — Отлично, — облегченно выдыхает Дима и щелкает пальцами, подзывая официанта. На Арсения никто внимания не обращает, потому что у каждого есть свой источник внимания, и это на руку, потому что его кривит изнутри словами Позова. Он прекрасно знает, что Антон живет дальше, чем Серега, и им придется какое-то время ехать вдвоем. А такая перспектива ему не улыбается от слова совсем, и даже хочется резко прибухнуть и забыть про машину, но он понимает, что это ребячество. Крепко обняв всех, он садится за руль и прикрывает глаза, надеясь, что Матвиенко хватит ума сесть спереди, а потом слышит пьяное: — Не, Шаст, с твоими копытами ты сзади не уместишься, так что пиздуй вперед. и понимает, что облажался. Антон тоже не в восторге от сложившейся ситуации — это видно по его лицу. Хмуро смотрит на Арсения, облизывает губы и, сев рядом, нарочно с хлопком прикрывает дверь. Попов и не думает промолчать. — Ты за ремонт мне будешь платить? — А за что еще тебе заплатить? — мгновенно реагирует тот, сверкнув глазами. — Может, пару шлюх тебе оплатить, а то ты, боюсь, разорился уже. — Кто бы, блять, рот открывал. Хотя стой — в этом ты как раз преуспел. — Ребя-я-ят, — тянет Серега с заднего сидения, — мне и так херово, а от вас сейчас блевану. Арс, если не хочешь потом мыть тачку, помолчи. А ты, Шаст, рот закрой и не выебывайся. Как дети, ей-богу, — добавляет он уже тише и утыкается лицом в сиденье. Однако его слова срабатывают — Арсений крепче цепляется за руль, выезжая с парковки, и Антон упрямо пялится в окно, не поворачивая голову в его сторону даже на полмиллиметра. Если бы Серега не находился в полудреме, то ругался бы из-за ощутимого электричества в салоне автомобиля, а так — похуй, спит себе и в ус не дует. — Эй, просыпайся, — Арсений тянет его за штанину и оборачивается через плечо, — приехали. Сам дойдешь или под ручки довести? — Завали, — зевает тот, смешно отдает им честь, чуть не попав пальцами в глаз, и практически вываливается из автомобиля, закрыв дверь только с третьего раза. Арсений усмехается, наблюдая за ним, потом переводит взгляд на Антона, и улыбка исчезает. Шастун тоже смотрит на него. Хмуро, недовольно, напряженно, потом облизывает губы и упирается взглядом вперед. — Че, едем, нет? — не сдерживается он секундами позже. — Прошу прощения, Ваше Величество, за задержку, — цедит Попов и, снова заведя машину, срывается с места. Его так и подмывает вытолкнуть Антона из салона, но он сдерживается, потому что понимает, что это совсем тупо. Они взрослые люди, как никак. Но это с другими, друг с другом же — детский сад, аж зубы сводит. — Можешь высадить меня где угодно, — вдруг подает голос Шастун, не глядя на него. — Че, слабо? — ой, молчи, Попов, молчи. — Меня от тебя воротит. Ты, блять, слишком близко. — Цветочек, емае, — хмыкает Арсений и сильнее цепляется за руль, запрещая себе повернуть голову и скользнуть взглядом по освещенному фонарями профилю Антона. — Выкину сейчас к херам посреди дороги, и чеши куда хочешь. Вообще не ебет. — Так я не против, — отзывается тот, сжав челюсти, а потом вдруг резко поворачивается к нему. — Че, как обычно, да? Только языком чесать и можешь. Хотя постой… Это же твое главное орудие, бабки им зарабатываешь. — Лучше завали ебало, Шастун, — предупреждает Попов, цокнув языком, — я, может, и трезвый, но это только к лучшему — точно не промажу. Гримеры заманаются твою физиономию красить в понедельник. — Как ты бесишь, блять… — цедит Антон, плотно зажмурившись. — Тормози, слышишь? Выпусти меня нахуй, сука… — Тебе только нахуй и выходить! — хмыкает Арсений и в упор смотрит на него. — Ты в других местах вообще бываешь? Мне чисто интересно, ты с детства такой ебанутый или в Москве в пидоры подался? — Не тебе про пидоров говорить, окей? И вообще… Блять, Арс! — Антон дергается в его сторону в тот самый момент, когда замечает, что машину немного занесло и она едет на встречку. Вдвоем вцепившись в руль, они резко выворачивают его, не рассчитав силу, и автомобиль врезается в фонарный столб. Ударной волной их кидает вперед, вынуждая врезаться в подушку безопасности, а потом откидывает назад, и Антон слабо стонет, закрыв руками разбитый нос. Он шипит, ощущая, как по пальцам на грудь капает кровь, а потом, чуть повернув голову, испуганно таращится на Арсения, который уперся виском в стекло. — Арс? Ты… Арс? — тот не отзывается, и Шастун, дернув вниз подушку безопасности, тянется к нему. На виске и шее Попова крови столько, что в желудке сворачивается узел, веки слабо трепещут, дыхание едва-едва, но слышно, и Антон выдыхает. — Арс? — трясет его за плечо и осторожно отодвигает от окна. — С-с-сука, — раздается слабое в ответ, и Арсений медленно приоткрывает глаза и сразу морщится, скользнув рукой к виску. — Пиздец… Ты… Ты как? — он поворачивается к Антону, в глазах — неподдельное волнение, и тот сглатывает. — Цел. Относительно. Давай вылезать, — Антон распахивает дверь и вылезает из салона автомобиля, полной грудью вдыхая холодный воздух. Адреналин еще кипит в груди, и он жадно дышит, хватая кислород открытым ртом. — Арс? — оборачивается он и замирает, поняв, что Попов так и не выбрался. — Ты чего? — Тут как бы… Ситуация, — крякает тот, поморщившись, и кивает на смятый капот. Антону хватает пары секунд, чтобы понять, в чем ситуация. Чертыхнувшись, он обходит машину и, распахнув дверь со стороны Арсения, внимательно рассматривает его и поджимает губы, когда видит зажатые ноги. — Сильно? — Херня, — отмахивается тот, но потом темнеет под пристальным взором зеленых глаз и облизывает губы. — Не очень, но сам я не вылезу. Антон понимающе кивает, наклоняется вперед и, перехватив Арсения подмышки, тянет на себя. Тот рычит сквозь стиснутые зубы, крепче цепляясь за его плечи, и утыкается лицом в его шею, пытаясь помогать. Шастун ругается едва слышно, обхватив его торс, и по чуть-чуть вытаскивает из машины, а потом, не удержав равновесие, падает на асфальт, Попов приземляется сверху и слабо стонет, когда опирается на и так саднящую ногу. Антон дышит часто, с перерывами, перед глазами — звезды, и он никак не может выпустить из дрожащих пальцев куртку Арсения, продолжая чисто на автомате прижимать его к себе. Попов не шевелится, выдыхая ему в шею, и упирается ладонями в асфальт по обе стороны от его плеч. — Как… как ты? — сипло спрашивает Антон, и Арсений, перекатившись с него, откидывается на спину и тяжело выдыхает. — Живой. И даже, — чуть приподнимается на локтях и шевелит ногами, — без переломов. Это, — он делает паузу, — Диме ни слова. Он ебнется, если узнает. У нас еще два дня выступления. — Но, Арс, — Шастун перемещается на бок и пристально смотрит на него, — твои ноги… Ты… — В полном порядке, — резко, уверенно, с такой раздражительной улыбкой. Стиснув челюсти, Арсений поднимается на ноги и, повернувшись вокруг своей оси, разводит руками в стороны. — Видишь? Все заебись. А ты это… Поднимайся, что ли. Нехуй лежать на холодном асфальте — яйца отморозишь, — и протягивает ему руку. Антон медлит мгновение, два, а потом крепко сжимает его вымазанную в грязи и крови ладонь и распрямляется. — Пиздец, конечно, — тянет он, взглянув на машину. — Ага… — соглашается Попов и чешет затылок. — Ладно, Шаст, ты… Вызови-ка себе такси, что ли, а я пока вызову, кого надо, — буду разбираться с тачкой. Нечего тебе тут делать, да и поздно уже. А ты сонный, как филин. Антон пристально смотрит на него пару секунд, а потом ведет плечами. — Да я чет взбодрился. Да и делать дома нечего. И денег жалко на какое-то задрипанное такси. А так смогу хоть притормозить тебя, если бычить на ментов начнешь, — улыбается ехидно и с вызовом. — Так что я останусь. Если… если не пошлешь, конечно. Арсений молчит, разглядывая его, потом хмыкает и неопределенно взмахивает рукой. — Да вообще похуй. Хочешь, оставайся. Антон слабо улыбается, Арсений тоже.— х —
В понедельник, когда Арсений приезжает в театр, Антон глаз с него не сводит: пристально следит за тем, как он двигается, пытаясь убедиться в том, каковые последствия аварии. Позу он все-таки ничего не сказал, потому что решил, что с Поповым лучше не связываться. У него самого костяшки подраны да пластырь на виске, но гримеры творят чудеса, и через какое-то время синяк скрыт толстым слоем пудры. Арсений здоровается со всеми, целует Оксану в щеку, хлопает по плечу Лешу и Серегу, потом встречается с Антоном взглядом в отражении зеркала, слабо кивает и уходит в сторону. Антон провожает его взглядом, облегченно отмечая, что он идет как обычно. Вдруг на его плечо ложится чья-то рука, и Шастун вздрагивает всем телом. — У меня один вопрос, Тох, — шепчет Дима ему на ухо, — вы с Арсом совсем дегенераты? — Э-э-э, — многословно. — Думаешь, я не заметил? — он резко разворачивает его стул и пристально смотрит в глаза. — У тебя ссадины и синяки, а он весь исцарапанный… Поцапались тогда, да? Вот же ублюдыши недоделанные, я что вам говорил?! — рычит в самое лицо, и Антон слово боится вставить. — Ей-богу, вылетите оба. Я ведь просил, я… — Так мы… Это не я, — Антон сглатывает и облизывает губы, пытаясь понять, как бы ему извернуться так, чтобы и про аварию не говорить, и работу не потерять. — Я со стремянки упал, когда лампочку вкручивал. А Арс… Не знаю, мы с ним не того… Не общаемся. — И я типа тебе поверить должен? — скептически хмыкает Позов. — За дурака меня не держи, пожалуйста. Нет чтоб признаться… Тьфу, — он распрямляется и скрещивает руки на груди. — Ладно, сейчас времени нет с вами разбираться. Но после спектаклей придется говорить с вами, как с детьми, иначе вы учудите что-нибудь и повторите судьбу ваших персонажей. Сил нет, вот где вы сидите! — он прижимает ладонь к горлу и выходит из гримерки прежде, чем Антон успевает рот открыть. Он терпит минуту, две, потом смотрит на время, понимает, что до начала еще есть минут двадцать, и, подорвавшись с места, вылетает из гримерной. Его трясет изнутри, и он не может понять, отчего именно, но ему, по сути, похуй — ему нужно обсудить насущную проблему с ее виновником сейчас, иначе у него мозг взорвется во время спектакля. Оторвав Арсения от разговора с Серегой и бросив тому через плечо что-то едва ли членораздельное, он тащит Попова следом за собой в сторону и, чуть дернув за локоть, пристально смотрит в непонимающие голубые глаза. — Позов решил, что мы подрались. — Что? А-а-а, — тянет тот и хмыкает, — из-за ссадин? Ну, пусть думает, — и пожимает плечами. — Какая разница? — Такая, Попов, — Антона начинает трясти, и он шумно сглатывает, — что нас могут выгнать из театра из-за этого, потому что он просил не цапаться. А теперь он уверен, что мы подрались тогда после ресторана. — Никуда он нас не денет, — отмахивается Арсений. — Ты читал вообще отзывы? Все тащатся с тебя и постоянно упоминают, какая между Меркуцио и Тибальтом химия. Мы нравимся зрителям, Позов не вышвырнет нас только из-за того, что у нас есть проблемы. — А у нас есть проблемы? — А что, нет? Глаза в глаза. Напролом, навылет, пулей, лазером, сминая все ураганом эмоций и раскатывая по асфальту. Арсений щурится, привычно-противно склонив голову набок, Антон сжимает кулаки и то и дело мажет языком по сухим губам. Сердце долбится о ребра, пытаясь вырваться, а по нервным окончаниям течет ток, вынуждая вздрагивать и дышать с трудом, глотая невпопад и давясь воздухом. — Знал бы ты, — слабо шепчет Антон, — как сильно ты меня заебал. Хотел бы я никогда больше тебя не видеть. — Это взаимно, — отзывается Арсений, сжав челюсти, — без тебя моя жизнь была лучше. — Я бы очень хотел, чтобы ты исчез, — серьезно продолжает Шастун, пристально глядя в голубые глаза. — Чтобы, блять, просто ушел. — Я бы с радостью. Но мы играем в одном театре. Приходится терпеть твою рожу. — Я не хочу тебя отпускать, — шепчет Антон, вцепившись в рукав рубашки Арсения, и тот с улыбкой поворачивается к нему, глядя тепло-тепло в глаза напротив. — Перелет долгий, а самолет старый… Вдруг что? Арс, давай ты не поедешь, а? Я же с ума сойду. — Дурачок что ли совсем? — сжимает кисть его руки и успокаивающе поглаживает шершавую кожу. — Все нормально будет. Я не раз так летал. Виноват я, что ли, что сестра переехала в Америку? Но мне хочется на племяшку взглянуть. Ну, Шаст, эй, — Попов касается его подбородка и легко приподнимает его лицо, вынуждая посмотреть на него, — расслабься, вернусь я, что со мной станется? — А я? — сипло спрашивает Шастун. — Че я без тебя делать буду? — Всего четыре дня. — Да хоть один! Я к тебе слишком привык, — и по-детски дует губы. — Какой ты дурак, — смеется Арсений и крепко прижимает его к себе, уткнувшись лицом в сгиб его шеи. — Куда я денусь-то от тебя? Мы же решили, что нам нужно держаться ближе друг к другу, помнишь? — Антон слабо кивает. — Вот, значит, так и будет. Вот вернусь — и пройдем этот твой… Резидент что-то там. — Тебе же не нравятся такие игры. — Зато тебе нравятся. — Приходится, — кивает Антон и сглатывает. — Я из-за тебя работу терять не хочу. Если Дима спросит еще раз — я скажу, как все было. К тому же я не понимаю, к чему эта конспирация — ты-то в порядке, насколько я вижу. Ходишь, прыгаешь… Значит, волноваться ему не о чем. — Конечно, — Арсений пожимает плечами и холодно смотрит на него, — говори, что хочешь, мне похуй. — Ну и отлично. — Ну и отлично. Очень по-взрослому.— х —
Они устали. Морально истощены, измотаны и безумно хотят отдохнуть. Каждый раз, выходя на сцену, они мечтают поскорее закончить спектакль и закрыться в гримерке, привести себя в порядок, сделать несколько глотков воды, потому что горло жжется, и, переодевшись в свою одежду, поехать домой отсыпаться. Впереди — последний, вечерний спектакль. И свобода. Можно будет забыть об опостылевшей трагедии Шекспира хотя бы на время, по крайней мере до выступлений в Санкт-Петербурге. А этого уже достаточно. Отыграв дневное отделение, вся труппа разбредается по закулисью, давая себе возможность передохнуть. Оксана мило жмется к плечу Леши, который от нее не отходит ни на шаг, Сережа переписывается со своей очередной пассией, а Антон, скинув плащ, выхватывает из кармана куртки сигареты и выходит на балкон, с наслаждением затягиваясь. Он безумно хочет спать. Бе-зум-но. Но нельзя. Рано. Как там говорят? На том свете отоспимся? Как парадоксально — через пару часов он как раз «умрет». В который раз за последнюю неделю. Он зябко ежится от не по-мартовски холодного ветра и проклинает всеми возможными словами дерьмовую погоду в Москве. Не то чтобы в других местах было лучше, но ему нужно найти какой-нибудь источник для ненависти, и пусть это будет погода, чем кто-то конкретный. Хотя одно другому не мешает. Дневное выступление Арсений был неожиданно сухим. Он пел все также замечательно, стрелял глазами, передвигался грациозно и уверенно, но огня не было. Антон этого не понимает и не то чтобы сильно хочет, но он понимает — последний спектакль надо отыграть, как первый, иначе Позов потом три шкуры сдерет. Выбросив сигарету, Шастун возвращается к другим актерам, выхватывает взглядом Арсения и невольно поджимает губы, когда замечает, как он улыбается Ире, исполняющей роль матери Джульетты (грим творит чудеса). Арсений улыбается мягко, заискивающе, опирается рукой о стену возле нее, а Ира теребит расшитый бисером воротник, потому что прическу трогать нельзя — замонаешься эту «банку» приводить в порядок. Внутри что-то вспыхивает — чувство без объяснения и инструкции. Просто сжимается пружиной с острыми краями и режет по живому, взрывая в венах кровь. Антон делает несколько шагов вперед и, словно не видя никого вокруг, останавливается перед Арсением. Тот и бровью не ведет, и не думая поворачиваться в его сторону, а продолжает ворковать с Ирой, которая неловко косится на Антона и обхватывает свои плечи руками. — Выдохся, я так понимаю? Ненадолго тебя хватило, — разум отчаянно вопит «заткнись», но Шастуна несет. Попов-таки равнодушно смотрит на него, лишь немного поведя подбородком в его сторону, и кривит губы. — Я отыграл великолепно, как и всегда. Зато ты чуть не поскользнулся, когда прыгал с лестницы. Несильно расшибся, я надеюсь? А то не хотелось бы спешно искать тебе замену перед последним выступлением. Бьет прямо в цель и знает об этом. Замена. Какое страшное слово для актера. Чувствуешь себя ненужным, выброшенным, обыкновенным, потому что особенных не заменяют. Арсений смотрит в упор. Нагло, самоуверенно, сверкает глазами, жует губы и чуть щурится. У Антона перед глазами все плывет, и он дергается в его сторону в тот самый момент, когда в комнате появляется Дима. — Отставить, павлины! — рявкает он, топнув с такой силой, что пол начинает вибрировать, и Антон замирает, нервно проведя рукой по губам. — Совсем, что ли, разума лишились? Шаст, ты… — Позов сжимает кулаки и разве что не сплевывает, — иди остынь, слышишь? И чтоб выглядел как человек, а не бык, когда придется идти на сцену. Арс, — поворачивается к Попову, который хмуро наблюдает за ним исподлобья, — только попробуй приблизиться к нему не по сценарию. Вылетите ко всем чертям сразу после спектакля. И я не шучу. Это понятно? — Понятно, — кивает Антон. — Предельно, — вторит ему Арсений. — Лгут и не краснеют, — выносит вердикт Дима, машет рукой и скрывается за углом. Шастун, не глядя на Попова, покидает комнату, хлопнув дверью чуть громче, чем стоило бы, и попросту забивает на то, как ведет себя. Заебало. Горит.— х —
Арсений Антона не понимает. В кои-то веки он решает лишний раз к нему не лезть и не нарываться на скандал, так Шастун сам полез. И как! При всех, не обращая ни на кого внимания и сверля взглядом так, что голова начинает раскалываться от практически ощутимого напора. Попов слова Димы помнит. Даже слишком хорошо. Так сказать, матчасть проштудирована и принята к сведению. Только по нулям. За те пару часов передышки, что у них была перед последним выступлением, он вроде как успокоился, но стоит им только собраться в кружок за сценой, слыша гудение зала из-за занавеса, стоит ему только увидеть бледное лицо Антона — и все: внутри снова все горит, и Арсений понимает — рванет. И он не сдерживается: отыгрывает, как в последний раз, поет с надрывом, танцует резко, агрессивно, до крови кусает губы, пантерой вьется вокруг Антона, смеется особенно истерично и сумасшедше и вкладывает в хриплое: — Тибальт, Тибальт… все свои эмоции, желая буквально затопить его своим презрением. Он расталкивает танцоров, кружащих вокруг них, налетает на Антона и, грубо схватив его за кожаную жилетку, рывком разворачивает к себе. Его ломает изнутри, и он потакает порывам своего тела, изгибаясь так, как хочется, чтобы унять пульсирующую боль в суставах. Он хрипит, давится словами, снова и снова толкает «Тибальта», когда удается до него дотянуться, потому что «Ромео» и «Бенволио» оттаскивают его в сторону, пытаясь образумить. Он поет, давясь смешками и хрипами, кружится вокруг своей оси, перепрыгивает через танцоров, не боясь совершить какой-то особенно опасный трюк. У него внутри такой источник энергии, что он носится по всей сцене в безуспешной попытке израсходовать ее как можно быстрее, иначе его просто разорвет изнутри. Антон медленно, хмуря брови, подходит к нему, а Арсений, кривляясь, сам делает шаг ему навстречу, грубо хватает за плечи и встряхивает, а потом с истеричным смехом отлетает на пол от удара. Его мажет по гладкой поверхности, и он встает на колени, глядя на Шастуна снизу-вверх. — Меркуц-цио, — тянет «Тибальт», превращая «ц» в «с», и надвигается все ближе и ближе, не сводя взгляда с Попова, который льнет к полу и бешено смотрит на него в ответ, кривя губы в диком оскале сумасшедшего. Антон оскорбляет его, растягивая слова презрительно, высокомерно, и Арсений жадно глотает противную патоку его голоса, заискивающе глядя в глаза. Когда Шастун снова называет его по имени, он подрывается на ноги и, подскочив к нему, распахивает руки в стороны, давая ему полную свободу действий. Играет. Дразнит. Заводит. У Антона вместо глаз — две жаровни, и Арсению так сильно жарко, что он ненавидит всем сердцем те слои одежды, что не дают вздохнуть. «Тибальт» хватает его за шею, продолжая петь свою арию, и «Меркуцио» смеется, откинув голову назад и зажмурившись. Леша врывается между ними, оттолкнув руку Антона, и тянет Арсения на себя, но тот не дается — тянется к Антону, как и он к нему, и Леша упирается ладонями в их грудь, пытаясь вразумить их своими словами. Но они его не видят, да и, может, не слышат даже — испепеляют друг друга взглядами и рвутся ближе, ближе, ближе. А потом осеняет, что дальше по сценарию, и они разбегаются по разные стороны сцены, замирают и поют всей труппой, раскинув руки и глядя в темнеющее небо Вероны. Отчаянно, проникновенно, как один, каждым словом вбивая боль все глубже и глубже в себя. Арсения трясет, как в лихорадке. Он не помнит, чтобы его так выкручивало на премьере. Пот стекает по телу, и он чуть оттягивает ворот голубой рубашки, со странным чувством отметив, что Антон тоже теребит рукава своей красной кофты. Вокруг беснуются Монтекки и Капулетти, переплетаясь цветами и телами, набрасываются друг на друга, падают на пол и катаются по нему, таскают друг друга за волосы… А Антон, как хищник, медленно обходит сцену по кругу, не сводя с Арсения, которого не пускают «Ромео» и «Бенволио», горящего взора. И Арсений уже не уверен, чьего огня больше в зеленых глаза — Антона или Тибальта. Он снова несется к Антону, тяжело ловя ртом воздух, но его перехватывает Леша и удерживает, продолжая упрашивать его образумиться и не лезть на рожон. А потом «Ромео» оборачивается к «Тибальту» и выставляет вперед руки, взывая уже к его уму. А тот с кривой успешной ударяет его по ребрам, и Леша падает, согнувшись на полу. — Ромео! — голос Арсения срывается, и он бросается к нему, упав рядом на колени, помогает подняться, хватаясь за его плечи и испуганно вглядываясь в его лицо. Он поднимает голову в тот самый момент, когда Антон достает клинок, намереваясь достать до «Ромео»… Арсений бросается вперед, закрывая друга, и охает, прогнувшись в спине, когда тот «закалывает» его, а потом утыкается лицом в плечо Антона, который продолжает петь с таким надрывом, что барабанные перепонки не выдерживают. Арсений цепляется за его плечи, ощущая, как клинок глубже «входит» в его тело резким движением, и валится на пол. Попов слышит, как позади смеется Шастун, приподнимается на колени, а потом и на ноги, но его ведет в сторону, и он снова чуть не хрипит, когда больно ударяется о пол. Стонет, корчась и содрогаясь всем телом, и пытается отползти от «Тибальта», который приближается к нему, чтобы нанести еще один удар. Арсений задыхается и едва разбирает, как к нему подскакивает Леша, а потом и Сережа и начинает теребить его, пытаясь поднять. Он помнит только, что должен петь, и следит за музыкой, чтобы понять, когда вступать. Поет он хрипло, вдыхая посреди фразы и цепляясь за своих друзей, которые поют параллельно основную арию. У него по коже бегут мурашки, вся рубашка мокрая от пота, но Арсений не дает себе расслабиться — доводит свою линию до конца и обмякает, позволяя поднять его «бездыханное тело» на руки и унести со сцены. Привалившись к стене, он вслушивается в происходящее, прекрасно зная, что сейчас обезумевший от жажды мести «Ромео» заколет «Тибальта», а потом им с Антоном нужно будет подняться на специальную декорацию, отделанную под склеп, чтобы пролежать там для одной сцены через одну песню. Запыхавшийся, дрожащий всем телом и тоже мокрый насквозь Антон появляется в поле зрения и молча подходит к нему. Арсений, чуть-чуть успокоивший дыхание, всматривается в его профиль и неожиданно выпаливает: — Объясни — почему? Почему все случилось именно так? Я… Я сказал, что ты мне нравишься, а ты послал меня. — Тох, слушай… — Арсений жует губы, до судорог боясь того, что собирается сказать, но по-другому просто не может. И так долго держал в себе, и так долго надеялся, что получится все исправить. Перетерпеть, перегореть, переболеть. Больше не может. — Да? — Антон делает глоток и поворачивается к нему со своей привычной любопытной улыбкой. Светлый. Какой же он светлый. С пшеничными волосами, чуть оттопыренными ушами и глазами, от которых идет такое тепло, что создается впечатление, словно стоишь возле небольшой грелки. Арсений давно пропал в нем. Не с первого взгляда, не с первой улыбки и даже не с первого выпитого бокала. А медленно, с каждой встречей и прикосновением. Он знает — рискует. Но надежда — штука, свойственная сумасшедшим, а Арсений давно свихнулся. — Ты… ты мне понравился… не сразу, — с заминкой произносит он и нервно ерошит волосы, — но… Да. Шаст, я… я… — Ты ебанутый? Антон молчит. Смотрит в стену мимо него, нервно теребит край рубашки и широко раздувает ноздри. Кусает губы, переминается с ноги на ногу и будто бы боится взглянуть в его сторону. — Почему? — снова шепчет Арсений, и Шастун вздрагивает. — Испугался, — хрипло, едва слышно и на выдохе. — Испугался, ясно? Мы дружили, проводили вместе столько времени, а потом ты просто вывалил на меня свои чувства, а я… Это защитная реакция, Арс, я по-другому не мог. — Защитная реакция? — Попов ушам своим не верит. — Ты, блять, послал меня и назвал ублюдком! Какая, нахуй, защитная реакция?! — Ну, а кто ты? — резко оборачивается к нему Шастун, впиваясь колючим взглядом. — Кто ты еще, если сразу же после нашего разговора пошел и склеил девицу в баре? Думаешь, я не видел? Я… я, блять, даже знаю, как ее зовут. Алена. Алена, сука. Помнишь ее? — облизывает губы и вздрагивает всем телом, что прошибает судорогой. А Арсений не дышит. Пялится на него, словно видя впервые, и чуть приподнимает брови. — Я не спал с ней, — падают между ними слова, и Антон отшатывается, как от удара. Смотрит неверяще, не мигает и только мажет языком по сухим губам. — Ч-что?.. — Я… я поцеловал ее, да, — едва слышно выдыхает Арсений, выпускает из себя звук за звуком, — поцеловал, потому что… Блять, ты выбесил меня! Я и так боялся открыться тебе, быть честным, а ты даже не попытался быть тактичным. Хотя бы немного, мать твою! А вообще, — он тыкает пальцем в его грудь, сверкая глазами, — не ты ли потом поехал к Нине? Я видел твои сториз, Шаст. Скажешь, что не трахнул ее? Скажешь, что вы играли в Монополию? У Антона в глазах столько эмоций, что остается только догадываться, как у него все рвется внутри. Он еле слышит, приоткрыв губы, и сглатывает. — Нет, я… Я с ней… — Арсений хмыкает. — Но ублюдок все еще я, верно? — Антон не знает, что ответить, только дрожит так сильно, словно у него под кожей рушатся целые миры. — Мне ты нравился, Тох, — выдыхает Попов, покачав головой, и запускает пальцы в волосы. — Какая, нахуй, Алена? Каждым словом — в цель. Каждым словом — насквозь. Каждым словом — больнее. Арсений смотрит на него еще какое-то время, а потом разворачивается, чтобы двинуться в сторону сцены, так как, судя по звукам, доносящимся с нее, скоро им нужно будет лезть на декорации. Но ледяные пальцы перехватывают его запястье, вынуждая обернуться. Зеленые глаза занимают все пространство вокруг, и Арсений застывает, ощущая дыхание Антона на своем лице. — Арс? — шепчет он едва слышно, глядя куда-то очень глубоко. — Да?.. — еще тише, напрочь потеряв все слова. — А сейчас? — Что сейчас? — Нравлюсь?.. — дрожит всем телом и пытливо смотрит в глаза. Арсений теряется лишь мгновение, а потом улыбается. Сначала слабо, едва-едва, самыми кончиками губ, а потом нежно так, мягко и чуть подается ближе, сокращая оставшиеся миллиметры. — Придурок. Антон усмехается и мельком, на автомате, выдавая свою нервозность, облизывает губы, скользнув мечущимся взглядом по лицу Арсения. Тот хмыкает и делает еще шаг к нему. — Шаст, Арс, вы готовы? — выныривает к ним Стас, ответственный за декорации, и они отскакивают друг от друга. — Сейчас двигать колонну будем, пора уже. — Да-да, — сдавленно отзывается Арсений и кивает, бросает на Антона неопределенный взгляд и тащится следом за Шеминовым. В голове такой шум, что перекрывает все звуки со сцены и из зала. Он на автомате забирается вверх по специальной лестнице, расправляет одежду и ложится на скамью под статуей, сложив руки на груди. Антон ложится на соседнюю скамью и зеркалит его движения. Они давятся вдохами друг друга и плотно жмурятся, пытаясь расслабиться. Когда декорация разворачивается и на них падает свет, привлекая внимание зрителей, они замирают и отыгрывают, если это можно так назвать, свою последнюю сцену. А все внутри просит уйти уже куда-нибудь подальше, в темное место, и договорить, потому что сознание — обуглившиеся уголки, которые сжигают сознание и оставляют только желание сгореть окончательно. Пара минут тянутся вечность, и оба выдыхают облегченно, когда их окутывает полутьма и Стас разрешает спуститься. Арсений двигается вниз по лестнице, слыша слабые шаги Антона за спиной, и пытается дышать ровнее. Выходит хуево. — Ну, что, теперь ждите поклон, — инструктирует их Шеминов, будто они не знают, и, придерживая свой микрофон у уха, исчезает за одним из занавесов. Арсений ничего не говорит, как и Антон, только идет по коридору и не оглядывается, потому что знает — следом. Дышит тоже с трудом, слышит шум в ушах и совершенно забывает о том, что в паре метрах — сцена, а дальше — зрительный зал и тысячи людей. Плевать. Арсений резко оборачивается, хватает Антона за грудки и с силой вжимает в стену, вынуждая стукнуться головой. Шастун шипит и морщится от прострелившей сознание боли, а потом давится вдохом, потому что Попов накрывает его губы своими, не давая даже осознать происходящее. Арсений жмется к нему всем телом, вынуждая больно впиваться лопатками в стену, целует почти агрессивно, карябает ногтями кожу под рубашкой, притирается бедрами так близко, что кожа плавится от жара. Антон впускает его язык и жмурится, попутно путаясь пальцами в его волосах и лаская разгоряченную шею. Попов сжимает его подбородок и касается губами тонкой шеи, покрытой мурашками, скользит языком, чуть прихватывает зубами и жмется пахом еще ближе, когда слышит сдавленные стоны. Шастун сам трется бедрами, опускается ладонями вниз по телу Арсения, комкая голубую ткань, и цепляется за ремень. — Арс? — сипит Антон в воздух, откинув голову и подставляя шею под поцелуи. — Ты… ты меня трахать будешь вообще, или как подростки подрочим друг другу и разойдемся? Арсений хрипло смеется, уткнувшись лицом в сгиб его шеи, сжимает зубами кожу на выпирающей костяшке, скользит ладонями вверх по худому телу и жарко дышит, ощущая, как Антон запускает пальцы в задние карманы его брюк, чтобы притянуть еще ближе к себе. — Прямо здесь? — он приподнимается и смотрит в темнеющие зеленые глаза. — Да. — Сейчас? Касается губами подбородка. — Да. — Мы в людном месте… Ведет носом по чуть щетинистой щеке. — Плевать. — Нас могут услышать… — Похуй. Упирается ладонями в стену по обе стороны от головы Антона и прижимается носом к носу, оставляя между губами расстояние в один вдох. — Там люди… — Арс, — Антон с силой сжимает воротник его рубашки и едва ворочает языком от прерывающегося дыхания, — сделай уже это… Блять, пожалуйста, Арс, сделай… — и крадет тот последний клочок кислорода. Предохранители сгорают вместе с соприкосновением губ. Арсений дергает ремень брюк Антона, а потом разворачивает его лицом к стене и, вынуждая уткнуться в нее лбом, касается губами чувствительной кожи на шее. Антон давится стоном и прогибается в спине, а потом сам берется за свою одежду и негромко матерится, слыша возню за спиной. Крепкая рука сжимает его шею, заставляя чуть повернуть голову, и Шастун ощущает на шее горячее дыхание и ежится от шепота в самое ухо: — Условия спартанские, так что заранее прошу прощения. — Завали, блять, заткнись, заткнись, — сипит он в ответ, сжимает дрожащей ладонью загривок Арсения и нетерпеливо толкается бедрами ему навстречу. У Антона мурашки по коже бегут от смешка над ухом, и он с рычанием оборачивается, чтобы, ей-богу, нагнуть Попова, если он будет медлить, а потом давится воздухом, ощутив скользнувшие между бедер пальцы. Шастун упирается ладонями в стену и жмется к ней полыхающим лбом, напрочь наплевав на то, где они. Арсений передвигается свободной ладонью с его бедра на шею, а потом к лицу и закрывает его рот, снова подается вперед и обхватывает зубами мочку его уха: — Ни звука, Шаст, ни единого, блять, звука. А потом Антон чуть не до крови кусает Арсения за палец, потому что слишком. Слишком близко, слишком много, слишком резко, слишком грубо, слишком так-как-блять-надо. Он жмурится до звезд, радуется тому, что Попов позволяет прятать стоны в его коже, и вздрагивает каждый раз, когда ощущает прикосновение губ к шее. Они слышат играющую на сцене музыку, различают голоса актеров, ловят аплодисменты и теснее жмутся друг к другу, найдя в какой-то момент общий ритм. Арсений не нежничает — впивается пальцами в его бедра, больно цепляет зубами кожу на плечах и толкается вперед резко, рвано, вбиваясь до основания, а Антон и рад — эмоций внутри слишком много, ему нужна встряска. По телу проносится судорога, и Шастун, желая проглотить зреющий в горле крик, поворачивает голову и, найдя губы Арсения, выдыхает в них стон вперемешку с его именем. Попов держит крепко, продолжая втрахивать его в стену, а потом толкается вперед особенно резко и рвано и прикусывает его нижнюю губу, после чего мажет по ней кончиком языка. Антон хочет сползти на пол, но удерживается, опираясь на стену, и слышит сбитое дыхание позади. Арсений, ловя губами воздух, оставляет почти нежный поцелуй на первом позвонке и оглаживает дрожащими ладонями узкие бедра Шаста. — Ну, что… — сдавленно бормочет он ему в кожу, — на поклон? Антон смеется и, развернувшись, прижимается к его губам. Теперь можно.— х —
Зал беснуется, все зрители встают и аплодируют, не щадя ладоней, кричат, просят исполнить что-нибудь на бис, и Леша, оглядев всем, дает знак оркестру. Они поют все вместе, широко улыбаясь и глядя в зал, шлют воздушные поцелуи и чувствуют — счастливы. Справились. Отыграли. Успех. Антон и Арсений стоят рядом в общей шеренге и держатся за руки, невольно привлекая внимание остальных актеров, у которых в глазах слишком много вопросов. Например, почему у Антона на волосах почти не осталось геля, почему у Арсения покраснела кожа на руке между большим и указательным пальцем, почему они выглядят помятыми и еще десяток этих "почему". Оба знают — потом на них обрушится лавина из непонимающих взглядов и требований все объяснить. Но они готовы. Всей правды им знать не обязательно, а так… Они ведь актеры — сыграют что-нибудь. Не впервой.