История циклична?

      Эта ночь холодная и тёмная, улицы Готэма давно погрузились во мрак. Тихо и безумно холодно. Речной ветер пронизывает насквозь, но ему всё равно.       Освальд медленно хромает по пирсу, подволакивая за собой ногу, цепь монотонно звенит о браслеты наручников в каком-то удивительно успокаивающем ритме. Когда-то давно он сообщил Эдварду, что больше не желает видеть это место вновь, что ж, кажется, у вселенной другие планы. Освальд даже находит это в какой-то степени ироничным.        Пятнадцать шагов.       У него не возникает ни единой мысли бежать, в его положении это бессмысленно, да и зачем ему убегать? Он всегда знал, что его история закончится как-то так, иначе не бывает, и он слишком умён, чтобы этого не понимать.        Восемь шагов.       Освальд против воли улыбается, даже не осознавая почему; он уже не чувствует холода, он ничего не чувствует, будто этот самый холод уже пробрался внутрь и уничтожил всё живое, что в нём когда-то было. Он бы не удивился, если бы это оказалось именно так, он давно разучился удивляться.        Пять шагов.       Его дыхание не сбито, сердце бьётся ровно и спокойно, мысль о собственной смерти не вызывает ничего, ему просто всё равно, раньше он бы попытался запудрить мозги своим красноречием, выторговать жизнь хитростью или напасть и бороться, раньше, но не теперь, не с этим человеком. Как там говорят: «история циклична»? О, это действительно так.        Один шаг…         … И другого шанса у него уже не будет.       — Джим…       И Гордон останавливается. Освальд стоит к нему спиной, но он слишком хорошо его знает, чтобы понять, что Джим в замешательстве, за всё это время Освальд не сказал ни слова.       — Что? — Джим говорит резко и недовольно, впрочем, Освальд и не надеялся на другое.       — Я могу напоследок попросить тебя об услуге? — он разворачивается, чтобы смотреть Джиму в глаза, и отмечает, что тот инстинктивно тянется к кобуре, от этого хочется рассмеяться, но почему-то не получается. — Не нужно крайних мер, капитан, я не вооружён и, вроде как, обезврежен, — он демонстрирует руки в наручниках.       — И ты всё ещё продолжаешь паясничать? После всего?! Все эти люди мертвы из-за тебя, а ты стоишь тут весь такой непоколебимый и гордый, и ни капли не раскаиваешься!       Детективные способности Джима всегда поражали Освальда… вернее, их отсутствие. Не то что бы нужно быть гением и знать всё, чтобы работать детективом, особенно в таком месте, как Готэм, но наличие какой-никакой логики всё же желательно. И этой самой логики у Гордона с каждым годом становилось всё меньше, а должность благодаря Софии Фальконе доросла до капитана. Что-то объяснять Джиму сейчас не хочется, он никогда его не слушал, с чего послушает теперь, однако совсем промолчать Освальд не может.       — И исходя из каких соображений ты решил, что я виновен в этом? — его голос звучит ровно, Освальд не издевается, не обвиняет и не кричит, он просто интересуется этим фактом, будто незначительной мелочью.       — Твои люди. Твоё оружие. И в довершение всего — Нигма, замеченный на месте преступления, — Джим выглядит довольным, будто ни много ни мало раскрыл шпионский заговор в Пентагоне, в любой другой день Освальд бы полюбовался на это искажённое превосходством лицо подольше, прежде чем спустить Гордона с небес на землю мощным ударом о реальность, но это их последний разговор, а Освальд устал.       — Джим, не мне тебе объяснять, как живёт тёмная сторона Готэма. Я не слежу ни за оружием, ни за людьми, этим давно занимается Эд, просто я слишком много ему позволяю.       — И почему же?! — издевательски спрашивает Джим, он не верит, что Освальд просто скинул всё на Загадочника, да и когда он вообще верил словам Освальда о его невиновности?       — А почему я позволил тебе зайти ночью в мой дом и арестовать себя? — встречный вопрос сбивает Джима с толку, он ожидал, что Освальд задвинет речь про важность принятия своей сущности или что-то такое, но тот лишь без особого интереса рассматривает его.       Они стоят абсолютно молча, Освальд держится абсолютно прямо, глядя куда-то вбок, мимо Гордона. Джим же совершенно потерян, на адреналине и желании праведного возмездия он даже не заметил, что в особняке Освальда совершенно не было охраны. Он ждал его? И позволил просто так увести себя в ночи неизвестно куда? Но почему? Ему не составило бы труда застрелить «старого друга» и сделать вид, будто ничего не было, слишком многое изменилось с тех пор, как Джим приехал сюда, но больше всего изменился Освальд. Раньше Джим мог презрительно бросить «Пингвин» на работе или в лицо самому Освальду, но теперь отчего-то совершенно не мог этого сделать, даже при увеличившемся сходстве.       — Знаешь, когда-то я любил тебя, Джим, — ему странно произносить эти слова, теперь, после стольких лет, они кажутся бессмысленными, пустыми и ещё более ненужными, но когда-то они же должны были прозвучать.       — А теперь? — Джим пытается оставаться суровым, но Освальд замечает, как тот замирает в ожидании ответа, он находит это забавным, столько лет Гордон игнорировал его, а главное своё, желание сблизиться, а теперь хочет услышать до сих пор ли он его любит.       — Знаешь, я мог бы соврать тебе сейчас, назло сказать, что люблю. Мог бы соврать себе и сказать, что нет, но здесь, — он указывает на сердце, — просто до омерзения пусто. Я не чувствую ничего, ни к тебе, ни к кому-то ещё.       Освальд видит мелькнувшую боль во взгляде Джима, но впервые за долгое время злорадствовать не хочется. Он не умел радоваться боли Гордона тогда, не умеет и теперь, хотя уже по совершенно иным причинам.       — Я знаю о твоих совместных планах с Брюсом, Джим. Представляешь, Кошка иногда может быть очень даже полезной, — он делится этой мыслью, как будто между делом, вскользь, — Я не знаю, как много ты собираешься изменить, но перед тем, как ты избавишь от меня Готэм, я попрошу тебя об одной вещи, мой старый друг.       Джима от этого прозвища будто прошибает током, оно возвращает его в то время, когда ещё не было взрывов мостов, спятивших братьев Валеска, Загадочника, Ядовитого плюща, Стрэнджа с опытами, Джарвиса Тетча с вирусом, Пугала с его токсином страха и Галлавана, когда Брюс Уэйн был ещё просто маленьким мальчиком, потерявшим родителей, когда Барбара была совершенно обычной милой и добрейшей девушкой, в тот самый момент, когда тощий и бледный, словно тень, Освальд Кобблпот стоял в дверях их с Барбарой квартиры, смотрел на него влюблёнными глазами и с такой честностью и обожанием произносил «мой старый друг», будто они и правда знают друг друга чуть ли не всю жизнь. Сейчас он уже не тощий мальчишка, взгляд его серо-зелёных глаз жёсткий и пустой, в голосе чаще всего слышатся презрение или равнодушие, от него веет холодом, но это по прежнему Освальд, который молча дал надеть на себя наручники и увезти непонятно куда, зная зачем, но совершенно не представляя почему, и только лишь потому, что это был он, Джим, чёрт возьми, Гордон, человек, сломавший ему жизнь.       — Когда-то очень давно я попросил тебя довериться мне или убить. Я был больше чем уверен, что ты не сможешь, не смог по приказу Фальконе, не сможешь и просто так. Но я ошибся. Раз ты привёз меня сегодня сюда, значит ты способен на это. Поэтому когда ты снова будешь стоять на этом самом месте с пистолетом в руке и приказом в голове — стреляй, Джим.       Внутри у Джима что-то обрывается и стремительно падает вниз, возможно, это хрупкие осколки привычного мира, которые он с таким трудом склеивал после женитьбы на Ли. И он снова может видеть то, на что так усердно пытался закрыть глаза всё это время: он видит Освальда, своего Освальда, который прощал ему любое предательство, который держался и продолжал чувствовать ровно до того момента, пока он лично не убил его, снова выбрав Лесли. Перед ним Освальд, который решил, что Пингвинам следует жить во льдах и пустил этот лёд в своё сердце. Освальд, который хладнокровно просит застрелить себя.       Джим не может и не хочет понимать, почему Освальд просит его об этом, но он должен задать этот вопрос, и только от одной мысли о том, что он произнесёт это вслух, ему хочется размозжить себе голову до крови, он чувствует этот метафорический запах крови, и его тошнит, тошнит от этой ситуации и от жизни, но в первую очередь от себя самого.       — Почему? — голос его почти не дрожит, отчего хочется разбить голову ещё сильнее, он настолько омерзителен, что не способен быть полностью открытым даже сейчас, и кто из них ещё монстр?       — Видишь ли, Джеймс, — Гордону режет слух такое обращение, если Освальд обращается к нему подобным образом, значит он максимально абстрагировался от всего, что здесь происходит, и Джиму вряд ли удастся до него достучаться. — Всё, что я сделал для Готэма, в конечном итоге не имеет никакого значения. Каждый раз, когда я пытался улучшить ситуацию, приходил Великий и Ужасный офицер GCPD Джеймс Гордон и разрушал всё до основания, не важно, сколько людей при этом страдало, ему просто нужно было быть героем, потому что иначе его мировоззрение бы рухнуло, как когда-то рухнули мосты и Хейвен.       Освальд внимательно вглядывается в его глаза, будто ища что-то, и, очевидно, находит, потому что голос его смягчается.       — Готэм, который мы с тобой знали, умер, Джим. Его подняли из праха, да, но Готэм больше не Готэм. И мы с тобой теперь тоже прах. В этом городе больше нет полутонов, ты больше не идущий на компромиссы Джим, а во мне не осталось ничего от Освальда Кобблпота. Я положил свою жизнь на алтарь благополучия этого города не ради того, что вижу вокруг сейчас. Убей меня тогда, когда моя жизнь ещё не была разрушена. Убей меня человеком, думаю, после всего я заслужил хотя бы этого.       Освальд замолкает, а Гордон не может дышать. Несмотря на довольно сильный ветер с Готэм-ривер, Джиму кажется, что его лицо обмотали полиэтиленом и оставили так, пока он не задохнётся. Возможно, было бы лучше, будь это правдой. Или вручи Джим Освальду пистолет, чтобы он лежал с пулей в голове на дне реки, потому что Ли была права, он рушит всё, к чему прикасается, он окончательно уничтожил самого дорогого для себя человека.       — Освальд… — сипит Джим и затихает, потому что он не представляет, что хочет сказать. Он лишь молча смотрит ярко блестящими от непролитых слёз глазами и не понимает, что делать дальше.       — Не нужно излишней драмы, — произносит Освальд, замечая этот блеск. — а то можно подумать, будто я правда что-то значил для тебя.       Повисает пауза, Джим не начинает ничего яростно отрицать, не бьёт его, даже не мотает головой в несогласии, он всё также продолжает смотреть, будто не может отвести взгляд.       — Подожди… — совершенно неприятно: недоверчиво и отвратительно тягуче-издевательски тянет Освальд. — Ты действительно когда-то меня любил?       Джим ничего не отвечает, он не произносит ни звука и даже не шевелится, но Освальд понимает всё без слов.       — Если ты хотел поговорить по душам, то не обязательно было тащить меня сюда, — возможно, он окончательно свихнулся, но ему кажется, что голос Освальда стал звучать мягче, словно понимающее, — Мы здесь, чтобы покончить со всем этим. Стреляй.       Освальд говорит это так просто и уверенно, что Джим, поддавшись спокойному тону, инстинктивно тянется к кобуре и вытаскивает пистолет. Он идеально ложится в руку, как и десятки-сотни раз до этого, но впервые он кажется таким чужим и отталкивающим, неподходящим. Джим чувствует, что не может поднять руку, она ощущается окоченевшей, словно лёд, которым оброс Освальд, внезапно перекинулся и на него.       Гордона обжигает холодом, когда Освальд молча тянется к нему своими закованными руками, сжимает своими поистине ледяными пальцами его руку и подносит её к своей груди, прямо к сердцу. Это встряхивает Джима, и его противоречиво бросает в жар, оставляя однако руки бесчувственными и совершенно холодными. Он смотрит на пистолет, будто ожидая, что он тоже замёрзнет, выйдет из строя, и тогда ему не придётся делать то, что он должен сделать. Он это начал, значит должен и закончить. Должен ведь?       На Джима внезапно обрушиваются звуки плеска мутно-синей воды в Готэм-Ривер, шум так и не заглушённого мотора и звон цепи наручников, покачивающейся от ветра. Он бьёт по Гордону так неожиданно и сильно, что выбивает из него весь воздух, Джим делает вдох, и у него будто открывается второе дыхание. Он смотрит на Освальда и действительно понимает, что собирается лишить его жизни. Это чистое осознание, не затуманенное адреналином и необоснованным, как оказалось, желанием праведной мести, бьёт сильнее предыдущего, Джим чувствует так много, но в то же время он не чувствует ничего. Его состояние на грани между абсолютным спокойствием и поглощающей паникой, он совершенно потерян.       — Джим, ты должен, — доносится до него голос Освальда, и он не выдерживает.       — Хватит говорить мне, что я должен делать! — упоминание долга ломает эту тонкую грань, Джим взрывается и яростно кричит. Рука с пистолетом дрожит, вся его прежняя решимость растворилась, будто её и не было, и на месте капитана полицейского департамента вновь стоит неопытный детектив, который верит, что что-то ещё можно исправить. Как случилось, что за один этот разговор в нём всё настолько перевернулось?       — Джим, — голос Освальда дрожит, как будто трескается тот самый лёд, — я прошу тебя.       Джим смотрит на него и видит, как первый кусок льда откалывается и падает. Просьба, хоть и едва заметная, слышится не только в голосе, но и читается в его глазах, такая искренняя и живая.       Гордон сжимает уже побелевшие пальцы на рукоятке ещё сильнее, его трясёт и мутит, он совершенно не понимает, что делать, потому что, как представитель закона, он должен избавить Готэм от Пингвина, но, как Джим, он хочет швырнуть пистолет в реку и основательно надраться. Ситуацию не облегчает и то, что Освальд был прав, Готэм больше не Готэм, и здесь вовсе нет Пингвина, от которого город нужно спасать. Это патовая ситуация, из которой не выбраться без потерь.       Освальд видит сомнения Джима и отчего-то треснувшим голосом сипит: «Я — Пингвин, больше не Освальд, и мы оба об этом знаем.»       Вместе с голосом трескается и второй кусок льда.       Он пытается нажать на курок, но пальцы не слушаются.       — Я не могу, только не так, — Джим бросает пистолет, отчего тот издаёт глухой стук, и тянется к запястьям Освальда, щёлкает замок наручников, и они открываются. Кобблпот переводит недоумённо-поражённый взгляд с них на Джима, пока тот решительно замахивается и со всей силы швыряет их в воду, — Ты не преступник, Освальд. Ты не можешь умереть вот так.       Тот кусок, что был ближе всех к сердцу тает, потому что оно ещё живое, и выходит со слезами. Освальд утыкается Джиму в плечо, обвивая его руками, и сотрясается от рыданий. Он воет раненым зверем, потому что теперь наконец-то может, и пытается что-то лихорадочно шептать, но выходят только нечленораздельные звуки. Джим зажмуривается и обнимает его в ответ, потому что это именно то, что он должен был сделать уже давно.       Они стоят так, будто целую вечность, время для них останавливается. У Гордона в голове пустота, он не думает ни о чём, просто держа в своих руках Освальда. Что-то ощутимо меняется, когда тот отстраняется и шмыгает носом. Джим не понимает, что это, но чувствует, что ничего хорошего ждать от этого не придётся.       — Это немного слишком, да? — тихо спрашивает Освальд и виновато улыбается.       Он нагибается и тянется к пистолету, на одно короткое мгновение Джиму кажется, что он выстрелит, но Кобблпот вкладывает его ему в руку и печально улыбается, у Гордона что-то сжимается внутри от этой улыбки.       — Сделай то, на что у меня никогда не хватило бы сил. Избавь меня от всего этого. Ведь действительно не важно, как я умру, ты собираешься переписать историю, меня всё равно не станет.       — Нет, — хрипит Джим, качая головой. Он не может даже представить себе… Он должен что-то сказать, придумать что угодно…  — Тебе всё равно, а мне потом с этим жить.       Это слабое и эгоистичное оправдание, но ничего лучше в голову не приходит. Это не избавление города от сумасшедшего психа во имя всеобщего блага, это не часть его работы, это — сознательное убийство, когда решение принимает не адреналин, возмездие или справедливость, а он сам, и Джим не готов к этому. Он не готов к такой крови на своих руках. К крови Освальда.       — Когда ты меня сюда вёз, то явно был готов, — голос Освальда вновь такой спокойный, что можно было бы засомневаться в его недавнем срыве, если бы не уже высохшие дорожки слёз на его лице. — Когда просят, это не убийство. Помоги мне, Джим. По старой дружбе.       Джим понимает, куда он давит, и давит мастерски, но это не делает ситуацию проще. С Освальдом никогда не было просто, их первая встреча, если не считать тех пары минут у Фиш в клубе, состоялась на этом месте, чертовски иронично, что они снова здесь. Он не выстрелил в незнакомого тогда Кобблпота, когда от этого зависела его жизнь, а теперь он застрелит Освальда, когда в этом нет ни необходимости ни желания?       Гордон осознаёт, что он должен сделать, так ясно, будто кто-то включил лампочку у него в голове. Сейчас это кажется столь очевидным, что додумается каждый. Он бросает взгляд на Освальда и принимает, что не способен здесь ничего изменить, этот Готэм обречён, он умирает. Выбор Освальда он не изменит, но может изменить нечто другое. Он должен всё сделать правильно, исправить то, что натворил, и не словами и пустыми обещаниями, а делом. И он исправит, предварительно наступив на горло прошлому себе настолько, что тот даже не откроет рта. Он должен это себе, а главное Освальду. И это единственное «должен», которое он признаёт.       Освальд кивает ему и улыбается, во взгляде Джима читаются извинения за то, что он собирается сделать.       Раздаётся одинокий выстрел и громкий всплеск, перепуганные внезапным шумом птицы своим криком заглушают разбитый шёпот: «Не любил, Освальд. Люблю.»

***

      Молодой детектив Джеймс Гордон улыбается сквозь слёзы, потому что в тот роковой день выстрел на пирсе так и не прозвучал.