1.
Все зовут его так, и она тоже. Давно привыкла. Даже, наверное, забыла, как звучит его настоящее имя. Ну и пусть. Голд… Ему подходит. Он любит золото. В его хранилище уйма золотых слитков, и каждый вечер он приходит к ним, как к детям, которых у него нет, и заботится о них, стряхивая пыль и ласково поглаживая. А может быть, делает что-то еще. Его право. У него столько денег и власти, что он может себе позволить. Эмма прикрывает глаза, смакуя на языке вкус вина. Гомон ресторана на секунду растворяется в терпковатой свежести. Будто нет никого рядом, а за спиной – горячее море и белоснежный песок, теряющийся в ночной прохладе. Чужая ладонь ложится на ее руку. – Будешь еще? – заботливо спрашивает Голд. Его взгляд теплый и внимательный, и Эмма улыбается. Она любит его. Конечно, любит. Как и его деньги. Почему бы их не любить – вместе и по отдельности. Она соглашается на второй бокал и, пока официант наполняет его, лениво обводит взглядом зал. Голд хотел, чтобы ресторан пустовал, когда они придут, но Эмме нужно было похвастаться новым платьем, а это крайне затруднительно сделать в отсутствие любопытных глаз. Эмма откидывается назад на стуле и с наслаждением ловит на себе взгляды. Ей нравится купаться во внимании и чужом интересе, это заставляет кровь бурлить, это возбуждает и позволяет любить Голда чуточку сильнее – чтобы отдаться ему без остатка, когда они сядут в машину. Но до этого пока далеко, а сейчас можно представить, что все смотрят на нее не только потому, что она – жена наркоторговца, подсадившего Сторибрук на смертельный дурман. Вино все еще вкусное и прохладное и взрывается новыми оттенками вкуса на языке, когда телохранители синхронно закрывают собой Голда, а Эмма слышит развязный голос с ощутимым акцентом: – Голд, старик, чертовски рад тебя видеть! Не ожидал, не ожидал… Вечер заканчивается в секунду, как в памяти всплывает имя красавчика-итальянца, остановившегося у столика. Киллиан Джонс. Он действительно красавчик и действительно итальянец. А еще он молод, горяч, самоуверен и думает, что сдвинет Голда с трона и займет его сам. – Привет, красотка, – подмигивает Джонс Эмме, и та окидывает его холодным взглядом, призванным показать, что такие заигрывания давно с ней не проходят. Она не спит с теми, кто пытается убить ее мужа. Уже нет. У Джонса тоже есть телохранители, и они не шевелятся, обманчивые статуи. Перетягивают канаты взглядов с охранниками Голда, а тот привольно раскинулся в своем кресле – персональном, как и многое здесь, в этом городе. Да что там: город и сам давно принадлежит ему, пусть и трепыхается до сих пор. Посетители поспешно покидают ресторан. Официанты исчезают за дверьми кухни, и Эмма не отказывает себе в удовольствии усмехнуться им вслед. – Киллиан, мальчик мой. И я рад тебе, ты же знаешь. Голос Голда перевит сладостью лжи, а на языке зреют горошины ядовитых слов, которые лопаются, едва попадают в Джонса. Тот едва уловимо морщится и демонстративно стряхивает с плеч невидимые пылинки. Эмма борется с желанием залпом покончить с вином. Холодная война длится вот уже пару месяцев, с момента, как Джонс появился в городе и посмел заявить на него свои права. Пыль, что он привез с собой, была дешевле, чем у Голда, и для некоторых это стало решающим. А теперь Джонс хочет быть единственным торговцем смертью, и попытки избавиться от Голда становятся все чаще. Эмме не страшно за себя. Первые пули достанутся не ей, а скорее всего, не достанутся вовсе: Джонс не будет портить лицо, которое ему хочется облизать. В этом Эмма уверена, как ни в чем другом. Она не боится за себя, но деланно небрежно кладет ладонь на руку Голда, лежащую на столе, и сжимает его пальцы. Он ее муж. Она останется с ним до конца. Все равно некуда бежать. В холодных гранях бокала ей чудится собственное отражение, изломанное и сверкающее. А потом кто-то сдвигает его своей тенью. Женщина. Невысокая, темноволосая, насквозь итальянка, как и Джонс, она идет по залу, уверенная, что попала туда, куда собиралась. Эмма смотрит на нее свысока и получает равный по силе взгляд, в первый момент заставляющий ее невольно вздрогнуть. Этой женщины еще вчера не было в городе. Кто она? – Регина, mio carа, – с ленцой в голосе комментирует появление незнакомки Джонс и жестом подзывает ту к себе. Регина подходит, становясь рядом. Джонс обнимает ее за талию неожиданно мягким жестом, вряд ли предназначенным посторонним. От Эммы этот жест не укрывается, и она усмехается, понимая, что, наконец, нашлось Голду слабое звено в цепи его противника. Жена? Любовница? Никакой разницы. Скоро она умрет. Еще один глоток – и бокал опускается на стол. Эмма откидывается на стуле, не забывая держать спину ровной, но не настолько, чтобы выдать напряжение. Сумочка лежит далековато, за одно движение не дотянуться. Повисает тишина, не обещающая ничего хорошего. Дурное предчувствие разбавляет кровь, вливаясь в вены быстрой струей. Пора бежать? Так ведь некуда. Эмма поднимает глаза и видит, что Регина смотрит выжидающе. Эмма подмигивает ей и улыбается, а потом ныряет под стол, потому что звучит первый выстрел, и нет нужды гадать, с чьей он стороны. Перестрелка была лишь делом времени, жаль, что именно сегодня. Это был хороший вечер. По-настоящему хороший. Наверху стреляют и кричат. Платье трещит по швам, когда Эмма быстро ползет по полу и, схватившись за ремешок, дергает сумочку на себя. Кто-то падает на стол, тот ужасно трещит, лишь чудом не развалившись. Хрустят под ногами телохранителей разбитые бокалы, и до одури пахнет пролившимся вином. Эмма отвлекается лишь на мгновение, когда рядом на пол валится Голд, и красное пятно быстро расплывается на его рубашке. А в следующую секунду звучит женский голос: – Не дергайся. Регина держит пистолет уверенно. Эмма не сомневается, что получит пулю в лоб. Страха все еще нет: Голд дышит и стонет, а значит, живет. – Обернись, – коротко бросает Эмма, когда Джонс следует примеру Голда и прижимается к полу как можно ближе. Регина колеблется, и этого достаточно, чтобы выхватить пистолет из сумочки. Эмма – хорошая ученица. А Голд – хороший учитель. – Надо вызвать «скорую», – говорит Эмма, пока дуло прижимается к ее лбу. – Надо вызвать, – совсем без акцента соглашается Регина, не смущаясь пистолета, приставленного к груди.2.
Они оба в коме – Голд и Джонс. По законам подлой судьбы лежат в одной больнице, в соседних палатах, и устройства, что помогают им дышать, стараются перепищать друг друга. Эмма приходит каждый день. Сидит возле постели мужа, гладит его безвольные руки, наклоняется и всматривается в веки. Хочет увидеть, как они дрожат. Завещание написано в ее пользу. Как только Голд умрет, она станет владелицей его бизнеса – хозяйкой города и белой пыли, которую сейчас вдыхают наркоманы за углом. Его дело продолжит жить, она позаботится об этом. Она знает, как. Джонс тоже умирает. Эмма слышала разговор врачей, и не находится в ней лишней жалости. Иногда она, идя к Голду, останавливается возле палаты Джонса и смотрит, как Регина поправляет ему подушки. Взгляды неизменно встречаются. Эмма ловит себя на том, что стремится к этому моменту. Хочет ощутить превосходство. Ведь она – наследница. Супруга. А Регина – сестра. Всего лишь. Она выжмет ее из города.3.
Он живет внутри нее. Эмма кладет ладонь на живот и растерянно улыбается. Ребенок. Нежданный, не особо желанный. Что ей с ним делать? Теперь ей хочется, чтобы Голд очнулся, и она шепчет ему об этом, гладя по запавшей щеке. Колеблется перед тем, как сказать, что любит, но все же говорит. И, выпрямляясь, ловит на себе задумчивый взгляд Регины, остановившейся на пороге.4.
Месяц они ходят в больницу, как на работу, каждый день: Регина и Эмма. Сталкиваются в коридорах, делают вид, что не замечают друг друга, шепчут своим мужчинам, что ждут их. А мужчины продолжают спать, словно зачарованные принцы, которых не разбудишь простым поцелуем. – Устала, – бросает однажды Регина. Они едут в лифте вниз, и Эмма смотрит в сторону, потому что не знает, о чем может говорить с этой женщиной. А выходя, зачем-то говорит: – Я тоже.5.
– Наши родители умерли, и Киллиан заменил мне их. Родители Эммы живы. Но лучше бы они умерли. Эмма отворачивается, вспоминая детство, которое провела в приютах. Слишком много сил пришлось ей приложить, чтобы выбраться из той ямы. И она никогда в нее не вернется. – А твои? В голосе Регины нет особого интереса, и Эмма ничего ей не отвечает. Они почти никогда не разговаривают. На самом деле, им нечего друг другу сказать. Но так даже спокойнее.6.
Когда Регина говорит ей, что она красивая, Эмма только кивает. – Я знаю. Потому что она знает. А когда позже ловит на себе заинтересованный взгляд, то лишь передергивает плечами, пряча улыбку в повороте головы. И тщательнее красит губы на следующее утро.7.
Мертв. Эмма стоит возле кровати и смотрит на простынь, которой накрыт ее муж. Вдова. Такое странное, глупое слово. Почему ей не хочется плакать? Она осторожно садится на край постели и борется с искушением посмотреть на Голда. Зачем? Еще увидит. Так много дел. Уже нужно приступать. Слышатся шаги. Эмма поднимает голову. Она зачем-то ее ждала. – Ты любила его? – задумчиво спрашивает Регина, а Эмма уже не знает. Вероятно, когда-то, в самом начале. Была влюблена. Ее не смущает, что вопрос звучит о прошлом. Эмма молчит. И Регина молчит. Нет ничего уютного в их молчании. И нет ничего ужаснее, когда оно заканчивается. – Киллиан стабилизировался. Врачи говорят, что теперь все будет хорошо. Будто кто-то ударил ногой в живот. Эмма не корчится только потому, что не одна. Не может позволить себе. Джонс выжил. А Голд – нет. Никаких сомнений в том, что завещанием можно подтереться. Никто не позволит Эмме управлять городом. Это все еще мужской мир, как она могла позволить себе поверить во что-то другое? Когда Регина уходит, когда блаженство одиночества возвращается на миг – слишком короткий, – тогда Эмма, наконец, выдыхает. У нее больше нет никого, кто любил бы ее. В этот момент она верит, что сама любила Голда. Ей хочется выть. И она воет. Можно.8.
Сквозь неплотно задернутую штору пробивает солнечный свет. Эмма болезненно морщится и переворачивается на другой бок, накрываясь с головой одеялом. Сколько месяцев она провела так? Два или три. Сидела взаперти, выходя лишь тогда, когда в доме заканчивалась еда. Сначала телефон звонил и вибрировал безостановочно. Потом все реже и реже. Вероятно, он просто сел. Завещание давно оглашено. Все средства Голда, все его сбережения и недвижимость – все теперь принадлежит Эмме. Вот только сделать с этим она ничего не может: любая попытка заканчивается провалом. Продажи срываются, деньги остаются лежать в банке. Даже банкоматы выплевывают Эмме в лицо не больше ста долларов за раз. Поначалу она пыталась возмущаться, но всюду наталкивалась на глухую стену молчания. В этом нет ничего сложного. Ее выживают. Джонс заправляет городом. Иногда Эмма включает телевизор и слышит, как мэр поносит этого смазливого ублюдка, приговаривая, что всем воздается по заслугам. Видно, и мэру тоже воздается. Белыми конвертами. Иначе что ему мешает засадить Джонса за решетку прямо сейчас? В висках стучит. Эмма снова морщится и жмурится, пытаясь прогнать этот стук. Тщетно. Спустя какое-то время приходит понимание, что дело не в висках. Дверь. Стучат в дверь. Эмма нехотя спускается по лестнице, попутно вспоминая, что беременна. Когда она думала об этом последний раз? Кажется, вчера. Ребенок мало волнует ее. Она не уверена, что хочет рожать. Она ни в чем не уверена. Кроме того, что все должны оставить ее в покое. Это Регина. За дверью. Она переступает порог, когда Эмма отшатывается – от неожиданности. Она не думала увидеть ее. Она вообще о ней не думала, очень долгое время. – Чего надо? – грубит Эмма, надеясь, что оттолкнет этим незваную гостью. Но гостья проходит в дом так, будто ее пригласили. И выдает такое, от чего Эмма в первый момент немеет. – Идем со мной, – предлагает Регина. – Что ты здесь одна? Словно не прошло несколько месяцев. Словно они виделись вчера. Эмма издает непонятный горловой звук, а потом смеется – во всяком случае, ей хочется верить, что это смех. – Правда? Пойти с тобой? Чтобы не быть одной? Она кривит губы: – А что же твой брат? – Его нет в городе. Вернется не скоро. Эмма вдыхает так яростно, что почти задыхается. Издевается. Она издевается. Словно зовет потрахаться в отсутствие родителей. – Я здесь не для того, чтобы уговаривать тебя, – поджимает губы Регина. – Я предлагаю тебе помощь. Бескорыстно. Эмма усмехается потрескавшимися губами. Внезапно ее бросает в жар. – Ты серьезно? – она ерничает, повторяя по слогам: – Бес-ко-рыст-но? Нет, ты шутишь, определенно. Или чувствует бесконечную вину. Они стоят друг напротив друга: Эмма, кутающаяся в домашнее, и Регина – будто только с вечеринки. Когда-то Эмма приходила так к своим женщинам. – Пойдем со мной, – повторяет Регина. – Я испекла лазанью. Она примирительно улыбается. А вот Эмме совсем не до улыбок. И упоминание лазаньи вызывает к жизни плохо контролируемый гнев. – Хочешь мне помочь, да? – переспрашивает она и, дождавшись кивка, продолжает на повышенных тонах: – А где ты была, когда я хоронила мужа? Где ты была, когда я осталась одна в этом доме? Где ты была, когда твой брат ограничил меня во всем так, что я даже выехать из города не могу?! И это правда – на выезд теперь нужно разрешение. По крайней мере, ей. Регина сносит критику стоически. – Я не мой брат, – отвечает она угрюмо. И все. Никаких больше оправданий. Эмма скрещивает руки на груди, над животом, специально выставляя его напоказ и злорадствуя от того, как Регина отводит глаза. – Хотела бы помочь – пришла бы раньше, – чеканя слова, произносит она. – А теперь… Нет, спасибо. Поразительная мысль вдруг ударяет в голову. – А что, – хмыкает Эмма, – ты пришла узнать, где Голд прячет свою золотую пыль? Джонс наверняка устал сам разыскивать ниточки к каналам связи бывшего хозяина города. Вот и решил подослать сестренку, может, женщины быстрее договорятся. Внутри Эммы стеной вздымается гневная буря. Как же она сразу не догадалась! – Дура, – спокойно говорит меж тем Регина. – Какая же ты дура. Глаза ее непонятно блестят, но сама она не двигается с места. Словно и не обиделась. Эмма выдыхает: – Может, и так, но это ничего не меняет, знаешь… Она затыкается только тогда, когда Регина делает шаг к ней навстречу, обхватывает ладонями щеки и уверенно приникает губами к губам. Эмма судорожно пытается вдохнуть, глаза ее распахиваются – и широко. У Регины теплые, мягкие губы. Эмма не смогла бы вспомнить никого с такими губами – а она перецеловала их великое множество: до и после замужества, потому что никто и никогда не смел говорить ей «нет». Были женщины, которых она хотела, были те, кого не хотела, но все хотели ее, и не было ничего в этом удивительного – по крайней мере, тогда. Сейчас же… Сейчас ей кажется, что она была готова к этому всю свою жизнь. Готова к Регине. К ее губам. Это слишком странно. Слишком спокойно. Эмма пораженно всхлипывает в рот Регины и цепляется дрожащими пальцами за ворот ее белоснежного свитера – так отчаянно, будто готовится утонуть, и только этот треклятый свитер удержит ее на плаву. А потом отталкивает и демонстративно вытирает губы. – Пошла вон, – выплевывает она с яростью. – Видеть тебя не желаю! Регина не спорит. А Эмма, провожая ее пылающим взглядом, думает, как низко опустился Джонс. И как нещепетильна его сестра, которая, судя по всему, готова выполнить все, что прикажет ей брат.9.
Она одна. Эмма стоит в холле, как стояла неделю назад, когда за Региной закрылась дверь. Совсем одна. Это не ее жизнь. Мир гетеросексуален и навсегда останется таким. Да, он принял бы ее покровителя – но мужского пола. Не женщину. Эмма всегда будет вздрагивать от чужих взглядов, так ведь? Так. Она в этом уверена. Но эта уверенность не мешает ей в какой-то момент вздохнуть слишком судорожно и резко и закашляться, с силой мотая головой, а потом, ощущая легкое головокружение, бездумно двинуться прочь из слишком темного, слишком холодного, слишком пустого дома. Он удерживал ее подле себя достаточно. Хватит. Можно пересилить гордость. Нужно только захотеть. Эмма не садится за руль – ей кажется, что она разучилась водить, – а кошелек остался в кармане пальто, забытого в прихожей. Поэтому она, почти не чувствуя пронизывающего ветра с воды, просто идет вперед, заставляя себя считать шаги, и этот счет будто удерживает ее в сознании. Холодно. Наверное, нужно идти быстрее. Наверное, нужно. Эмма расправляет плечи, выпрямляет спину и идет так, как учили ее ходить когда-то давно, глядя прямо перед собой. Губы кривятся в усмешке, которую нет никаких сил сдержать. Горечь рвется из горла потоком лающего смеха, и одинокий прохожий отшатывается от Эммы, будто боясь чем-то заразиться, будто безудержность ее может покалечить. А Эмма идет, идет и в каждом шаге своем ступает по иглам, пробивающим сердце насквозь. Еще не поздно вернуться. Забиться в кокон и сидеть там до самого рождения ребенка. Ждать. Выжидать. Надеяться. Делать все то, что так претит. Эмма не строит иллюзий. Она не считает один-единственный поцелуй признанием в любви. Но ведь зачем-то Регина так поступила. Зачем-то пришла. И крайне сомнительное желание узнать, зачем, в совокупности с усталостью от одиночества гонит Эмму вперед. Она говорит себе, что уйдет сразу же, как все прояснит. Сразу же. Но вот они стоят, разделенные порогом, и смотрят друг на друга так, будто видят впервые. А затем Регина решительно протягивает руку, и Эмма, чуть колеблясь, все же вкладывает в ее ладонь свои пальцы. Они улыбаются друг другу одновременно. Нет ничего правильнее этой улыбки. Нет ничего нужнее. Эмма не знает, что хочет получить от Регины – и хочет ли. Это неожиданное, щедрое предложение, которое она никогда не рассмотрела бы, будь жив ее муж. Возможно, ей не стоит рассматривать его и сейчас, но она уже здесь. Она переступила порог – и, в каком-то смысле, переступила через себя. Но там, в доме… Разве это была она? Где она настоящая? Кого она оставила позади? – Я не знаю тебя, – тяжело выдыхает Эмма и мотает головой, будто подчеркивая свои слова. – Я совсем тебя не знаю. Так и есть. Темные глаза Регины улыбаются. – Ты можешь сказать так о любом, кто придет к тебе. И она права. Эмма знает. – Как только я узнала, что ты еще в городе, я пришла. Регина не выпускает ее руки. – Он послал тебя, – не верит Эмма. – Как только я узнала, – повторяет Регина. И добавляет: – Он сказал, что ты уехала. Пусть она говорит правду. Пожалуйста. Эмма умеет быть одна. Вся ее жизнь – большое одиночество, поделенное на отрезки, в которых иногда чье-то присутствие становится осязаемым. Но, должно быть, ребенок ослабляет ее слишком сильно. Она никогда не была такой. Она не хочет такой оставаться. – Ты не можешь так поступить, – говорит Эмма, холодея от собственной надежды. – Так не бывает. Ты не можешь. Это не о любви. С женщинами никогда не получалось. Не получится и сейчас. С чего бы? Губы пересохли. Она все еще сопротивляется. Веры в людей давно нет – она видела, каково большинство на самом деле. Чем Регина отличается от них? Тем, что поцеловала ее в момент душевного надрыва? Увидела такой, какой ее никто никогда не видел? Регина качает головой. – Могу. Может. И будет. С ней. Эмма смотрит, закусив губу. Регина хочет позаботиться о ней? Чувствует себя виноватой? Или… что? Это не о любви. О долге, быть может. О странной, нелепой ответственности. Что творится в чужих головах? Регина спокойная. И с ней спокойно. Так давно не было этого. – И ты будешь со мной? – шепчет Эмма, ненавидя себя за ту беспомощность, что прорывается в голос. Это не она. Она не может быть такой. Может. И будет. С ней. Как много времени потребуется, чтобы снова научиться простым вещам? Это по-прежнему не о любви. Эмма забыла, как это делается. Регина уверенно возвращает взгляд. – Я буду, – обещает она. – Столько, сколько захочешь. Улыбка невесомо касается ее губ. – А потом уступлю тебе право быть сильной. Эмма хмыкает, но это больше похоже на стон – и совсем не от удовольствия. Тогда она закрывает глаза и упирается лбом в лоб Регины, руками отчаянно хватаясь за ее плечи, будто за спасательный круг. Они молча стоят в полумраке. Эмма по-прежнему не думает, что это о любви. Но если нет… Что тогда?