Выжить

— В очередь, кошки вас… — Олаф даже не договорил, отвернувшись обратно к операционному столу. Санитары, пытавшиеся переступить через пациентов, еще ожидавших своей очереди, вняли и опустили носилки на свободное место. Оно было довольно далеко от операционного, но, как шутил его учитель, если в таком случае пациент доживет до момента операции — дальше выживет наверняка. Правда, тогда Олафу напомнили, что право так шутить он получит только после десяти лет практики. Он начал шутить через три с половиной: на этой работе год шел за три. Именно столько тянулась война между Дриксен и Талигом: начавшаяся из мелкого застарелого конфликта, бессмысленная, и, как иногда ему казалось, бесконечная. И среди врачей, и среди военных уже давно угас патриотический запал первых дней и недель — те, кому удалось выжить, просто делали свою работу, умирая или убивая. Или спасая — каплю в море, в наивной вере, что это чему-то поможет. — Зажим, — попросил он Йозева, и тут же получил требуемое. — Щипцы. Тампон. Молодец. Наложи повязку и скажи, что пора класть следующего. Он вытер лоб, вспотевший под врачебной шапочкой, и отбросил ампутированную руку в кучу таких же конечностей: не иначе, этот парень сунулся под что-то вроде знаменитого талигойского танка, потому что кости его руки превратились в крошево. — И что у нас здесь?.. — тихо прошептал он себе под нос, распарывая потемневший от крови китель. Его вопрос услышал Йозев. — Проникающее ранение в верхнюю часть брюшины, у самого конца proceccus xiphoideus. Неопасное: легкое не задето, как и сама брюшная полость. Стоит ожидать только ранения диафрагмы… — живо тараторил он, достав заранее заряженный шприц с вытяжкой из сакотты и делая пациенту инъекцию. На губах раненого вздулись ярко-красные кровавые пузырьки. — Внимательнее, — потребовал Олаф. — Ты был неправ, легкое задето. Спирт. Скальпель. Расширитель. Держи под рукой нож-распатор. Ошибка Йозева была простительна: этому раненому повезло попасть к ним на стол вскоре после того, как кто-то проткнул ему грудь штыком. Легкие не успели наполниться кровью достаточно, чтобы он захлебнулся прямо на операционном столе. — Нож-распатор, — потребовал Олаф, и Йозев тут же вложив в его руку нужный инструмент. Хрящи неохотно отделялись от ребер, и он внимательно всматривался в месиво из белесых, еле движущихся легких и розоватой диафрагмы, пытаясь найти рану. В пальцах отдавался едва слышный, замедленный стук сердца пациента, когда он все-таки нащупал рассечение — не больше десятой бье в длину. — Иглы. Не эти, на восьмую! Иглодержатель. Ножницы! — дыхание становилось все более замедленным, и Олаф начинал нервничать, но — успел. — Первый разрез зашьешь сам. И…следующего, ты уже знаешь. Сам Олаф освободившиеся пару минут потратил на то, чтобы сменить перчатки: все его пять пар были уже серыми от бесконечных стирок, но новых поставок не предвиделось, в лучшем случае, в течение двух недель. — А… — какое-то сдавленное восклицание Йозева заставило его обернуться. — Мило, — оценил он желтоватый обломок большой берцовой кости, в буквальном смысле торчащий из раны. — У нас еще осталась сакотта? — Да, — Йозев механическим движением потянулся за шприцом, не отрывая взгляд от раненого, который, к собственному несчастью, начал пробуждаться от болевого шока. — Поставь укол и отправь его к безнадежным, — твердо велел Олаф. Проще говоря — в морг. Его начальство считало расход сакотты на будущие трупы излишним, но Олаф мог позволить себе прислушиваться к ним весьма… дозировано. Он и так был в ситуации, которую его покойный спустя два года войны друг, лейтенант Блаухаузен, дружелюбно описал как «Дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут». Вместо взвода у него был один Йозев, из глупых юношеских фанаберий записавшийся в армию с четвертого курса университета, но сути это не меняло. — Заснули? Следующий! — окликнул он санитаров, мявшихся снаружи. Когда внесли следующего пациента, он привычным движением отвел обрывки мундира — кажется, на этот раз им принесли офицера — в сторону и приказал: — Сакотта. Круглые щипцы. Йозев вложил требуемое ему в руку, и сразу же перебил: — Доктор Кальдмеер! — Что? — удивленно отозвался Олаф: раньше тот, если не случалось чего-то из ряда выходящее, не мешал ему лишними репликами. — Вы… Вы будете его оперировать? Он же талигоец! — Йозев указал на рукав мундира, где над испачканным, но явно отличным от дриксенского лебедя Победителем Дракона красовались, кажется, полковничьи знаки различия. — Остроконечный скальпель. Расширитель. Зажим, — Олаф предпочел заменить слова делом. — Но… он враг, — к счастью, удивление Йозева никак не сказывалось на его скорости. — Вы действительно станете?.. Задержавшись перед тем, как сделать разрез, Олаф посмотрел на лицо того, о ком они спорили. Обычное лицо: южное, с довольно симпатичными чертами зрелого тридцатилетнего мужчины и несколькими мелкими ссадинами на лбу и щеке. — Кровь у него такая же красная, — отрезал он, взяв у Йозева расширитель и закрепляя его в разрезе. Лицом неизвестный талигоец был гораздо симпатичнее, чем внутренне: кажется, ему повредили желудок. Оставалось надеяться, что он воевал голодным, иначе вопросы Йозева приобретали двойственную окраску: был ли смысл оперировать того, кто и так не выживет из-за воспаления, которое непременно вызовет в брюшине недопереваренная еда? Хотя надежда была: из разреза не несло дерьмом, так что, скорее всего, кишечник остался цел. Вопрос был только в желудке. Отведя в сторону склизкую трубку тонкого кишечника, Олаф подцепил щипцами и отодвинул странно сморщенную и темную, точно фига, поджелудочную железу и убедился, что талигойцу повезло: в желудке не было ничего, напоминающего остатки пищи. Удивительная удача. — Нитку толще, — обратился он к Йозеву. — И смотри внимательнее: здесь важно зашивать так, чтобы шов ложился ровно, даже несмотря на то, что тебе мешает слизистая. Но им повезло снова: в желудке не было даже непременных выделений волосковых клеток, будто пациент, как и положено перед операцией, постился несколько дней. Но тем было лучше. Выжившие — всегда выжившие, какой бы цвет они ни носили. — Если проколешь кишечник сейчас — операция провалена, — напомнил он еще раз. — Тампон. Иглу на четвертую, последний шов. Когда санитары унесли талигойца к прочим пациентам, в госпиталь, в такие моменты казавшийся Олафу не более достижимым, чем Бирюзовые земли, Йозев задал последний вопрос: — Вы уверены, что в госпитале за ним… станут смотреть? — Нет. Вовсе нет, — Олаф отвернулся к столу, протирая спиртом лезвие скальпеля. — Тогда?.. Он, не оборачиваясь, мог сказать, что в глазах Йозева стынет наивный вопрос. А у него — был ответ. Не лучший, но другого он не нашел. — Делай, что должно, и будь, что будет. Вернись к столу, — велел он негромко и крикнул санитарам: — Следующий!