Мотыльки

Бытие жнецом должно было бы стать жутким, тягучим, страшным, как бесконечный плохой сон, ведь эта посмертная жизнь была им дана в наказание за совершенный ими грех — так считал Рон, когда переродился в новом мире, узнав, кем он стал, чувствуя, как от памяти остаются лишь слабые отголоски, горечью оседая под языком и мертвым сердцем глубоко под ребрами. Их жизнь должна была состоять из сожалений и попыток искупить свою вину, но все-таки каждый раз, когда Рональд переступает порог кабинета, что-то светлое внутри не дает ему в это поверить. Потому что... — Доброе утро, — Алан всегда ему улыбается так, как может только он — мягко, тепло, с толикой нежности, которая перепадает каждому, кого встречает Хамфриз. Его больное, хрупкое, но такое сильное сердце настолько огромно, что в нем есть место каждому. Даже если именно оно его однажды и убьет. — Доброе, — улыбается в ответ он, и мягкое и раскатистое «Рооооооннииии» настигает его почти сразу, а шеи касаются длинные алые волосы и сладкий аромат духов. — Ты снова опоздал... Нельзя заставлять леди ждать, — и в голосе наставника игривые, яркие нотки, отдающие в легкий флирт. Но Нокс отчетливо слышит скрывающийся за ними страх: Грелль настолько же жив снаружи, насколько мертв изнутри. И это пугает его бывшего наставника настолько, что Сатклифф готов делать всё, чтобы ощущать ту искру жизни, что все еще горит в каждом из них, даже если ради этого он иногда выставляет себя на посмешище. Все лучше, чем думать, что ночью он вновь свернется в тугой комок под холодным одеялом, стараясь не выть от неиссякаемой тоски, которую ничем не заполнить. Рон закусывает губу, приобнимая Грелля, и острый подбородок так уютно ложится на плечо, словно они были созданы именно для этого. Они, как неприкаянные мотыльки-однодневки, выброшенные в мир, застрявший где-то между, обреченные не_умирать и не_жить, не оставят после себя ничего — даже памяти. Ноксу всё чаще кажется, что они должны сходить с ума от тоски и собственных страхов, но почему-то сейчас, чувствуя биение сердца Сатклиффа и запах ромашкового чая Алана, искусно вплетающийся в легкий оттенок одеколона Эрика, он не чувствует себя чужим. Он чувствует себя дома. — Тебе налить чаю? — Рональд только кивает, переполненный внезапной, совершенно несвойственной ему нежностью и чем-то таким, что он в себе с удивлением может назвать «любовью». Ему казалось, сердце перестало биться с перерождением, но сейчас он чувствует, как ему легко у него в груди. — Спирс сегодня задержится: их с Эриком вызвали на очередное заседание, — при этих словах Алан вздрагивает, и носик чайника со звоном бьется о изящный край кружки, и легкий фарфоровый звон эхом разносится по полупустому кабинету. — Все будет хорошо, Алан. — Хамфриз кивает ему, но, кажется, не особо верит. — Его оправдают. Это же Эрик. Уж если кто и сумеет выкрутиться, то именно он. — Конечно, Аланчик, там же Уилли, а наш Уилли, он может всё, а когда Эрик вернется, мы его вместе отчитаем, а потом… — а что будет потом, Рон уже не слышит — он замечает мотылька, бьющегося о стекло. Это странно; наверное, кто-то случайно принес его с собой из мира смертных; здесь ему не выжить. Здесь никому не выжить, даже самим жнецам. Он бережно пересаживает его себе на ладонь, стараясь не задеть хрупких крыльев, и возвращает в мир людей, аккуратно опуская на цветок. Мотылек неуверенно и слабо, словно на пробу, пару раз взмахивает крыльям — точь-в-точь как неопытные жнецы, делающие первые шаги в новом мире, в новом теле, в новых правилах, не знающие, чего ждать дальше. А потом — расправляет их и взлетает вверх, исчезая за деревьями. Нокс провожает его взглядом. Завтра его уже не станет. Может быть, и их тоже. Возможно, даже уже завтра их, как и этого мотылька, не ждет, ничего, но — Рон улыбается, вспоминая о горячем чае, уютных разговорах и томительном ожидании, и его непреодолимо тянет назад, домой, — даже этот краткий миг жизни может быть прекрасен.