Спросите у мертвеца

Постучитесь в гробы и спросите у мертвецов, не хотят ли они воскреснуть, и они отрицательно покачают головами. А. Шопенгауэр

Тук-тук-тук. Не хочешь ли ты воскреснуть? Как долго мне еще ждать тебя? Я злюсь. Я очень злюсь, когда меня заставляют ждать, тем более такие, как ты. Не думай, что ты хоть в чем-то лучше меня. Крыша протекает, и некому ее заделать, все заняты. Ты спишь, а я сторожу твой сон. Дождь льется в щели и оседает у меня на щеках. Из-за тебя я не спал трое суток. Никто не говорил тебе, что быть эгоистом плохо? Только о себе и думаешь. Только о себе. Но у меня много времени. Я посижу еще. Подожду. Ты не сможешь притворяться вечно. Ты вернешься. И тогда мы будем вместе всегда. Никто не разлучит нас, потому что там, за гранью, больше нет разлучников, глупых девиц, старых приятелей, брошенных любовников, преданных друзей. Никого больше нет, глупый ты даодзан. Только я. Только я... *** Стоит на пороге, прислонившись плечом к мокрой, скользкой от сырости двери. Дождь льет не переставая который день. Небесные хляби обрушиваются на пустынный город И с таким грохотом, что порой закладывает уши. Острые ледяные струи вбиваются в крышу и стены похоронного дома, размывают в грязное месиво дорогу, стучатся в окна, точно демоны, умоляющие пустить их в дома. Ветер, холодный и пронзительный, со свистом проносится сквозь двери и окна заброшенных домов. Его завывания так похожи на плач... Здесь, снаружи, так громко и шумно, гнутся деревья, хлюпает грязь, скрипят доски, а за спиной холодная, оглушительная тишина. За спиной тихо. Мерзнет, уходит в дом, заперев за собой дверь на тяжелый засов. Стоял на пороге, даже не выходил на крыльцо — все равно одежда вымокла насквозь. Почти не чувствует пальцев — так холодно. Идет мимо гроба, оставляя на полу мокрые следы босых ног. Дрожит так, что зуб на зуб не попадает, откидывает крышку старого сундука, заглядывает внутрь — немного же имущества удалось нажить за несколько лет! Одежды даодзана — белые с черной каймой. Плотный хороший шелк. В точно таких же он лежит в гробу, прекрасный и благостный. Белые тряпки фальшивого святоши! Но все лучше, чем мокрая половая тряпка, на которую только и годна теперь одежда. Мокрое так и осталось черной кучей на полу возле сундука. Чистое белье, штаны — длинноваты, но можно и подвернуть, а вот верхние облачения... В даодзаны берут только высоких надменных хлыщей? Похоже на то. Рукава длиннее рук, подол волочится по влажному полу. Пояс замотал кое-как. Зато тепло. Все эти заговоренные ткани, прошитые заклинаниями, такие теплые. Отжимает волосы, наскоро скалывает на затылке, делает несколько шагов — и сразу путается в подоле. Ругается громко — так, что звук эхом отлетает от гулких стен — подхватывает подол и заправляет под пояс. Ходить сразу становится легче. Делает круг по комнате, подходит к гробу, опускается на колени, положив голову на руки. — Видишь, что ты сделал со мной? Я теперь как ты. *** Слушай, как поет ветер. Слышишь? Плачет, воет, как будто ему больно, как будто ему сердце вырвали из груди и выбросили в придорожную канаву, как сломанную безделушку. Ветер рыщет по городу И в поисках живой души, но здесь никого нет. Слышишь? Город И опустел. Теперь в нем живет ветер. Редкие смельчаки решились остаться здесь. Иные сбежали, побросав все, что имели. Иные... О, ты же сам знаешь, что произошло с ними. Что ты с ними сделал. Мой хороший даочжан, мой верный острый меч. Как нам было хорошо! Как мы охотились с тобой вдвоем. Ты — меч, а я — твои глаза. Чем больше ты убьешь лютых мертвецов, тем более святым станешь, разве нет? Какой ты упрямый. Зачем ты снова молчишь? Посмотри, в городе И никого не осталось! Никто не помешает нам! Здесь есть только мы, мы, навсегда-навсегда! Только мы... Даочжан!.. *** В городе И холодно. В городе И осень, первые заморозки, туман, и нечем топить печь, не на чем подогреть воду. Нет дров, нет тепла, нет возможности согреться. Город И прозябает в холоде. Мертвые неприхотливы. Злится, ругается, месит ногами землю, но все равно выходит на рынок — пока живой, надо что-то есть. Рынок утопает в грязи. Заброшенные лотки залило водой, фрукты и овощи плавают по тому, что когда-то было мостовой. Подбирает с земли яблоко, брезгливо вытирает рукавом, кусает, морщится: гнилое. Каждое яблоко гнилое. Все сгнило. Весь город сгнил. Чего проще — пройтись по домам, обшарить шкафы, взять что надо — крупу, специи. Все остальное сгнило, только крупа не гниет. Некоторые люди как крупа. Но в основном яблоки: гнилые, гадкие, хрупкие, хрусткие, кислые, дрянные... Сяо Синчэнь, конечно, яблочной породы. А может, и сливовой. Тех твердых, кислых слив, которые невозможно есть, зато цветение радует взгляд напыщенных богачей, а из перебродивших плодов делают такое вино, что валит с первого кувшина, если не разбавлять. Да, Сяо Синчэнь сливовой породы. Яблочной — Сун Лань, бесполезный, бессмысленный труп с пустым взглядом, шляпки черных гвоздей чернеют на белой коже возле прекрасных глаз. Добродетельных, доброжелательных... ворованных. Хотя бы не надо кормить. Сырость пробирает до костей. С каждым днем туман все сильнее застилает город И. Ползет с гор белой волной, молочной пеной, ледяной слепотой. По утрам сложно разглядеть что-либо дальше собственной руки. Туман — разумное существо, льнет к ногам, как пес, застилает улицы погребальным покрывалом. Скрывает, прячет, чтобы никто не помешал вынужденному уединению. Возвращается в дом, шумно отряхивается, с громким стуком расставляет на столе добытое: рис, пара наименее гнилых яблок, кочан капусты, пара деревянных мисок, ржавый нож — все еще острый, тем не менее. Ест без аппетита. Возвращается к гробу, садится рядом, гладит рукой окоченевшее лицо. — Скучно обедать, — будничным тоном, обращаясь словно бы в никуда. — Для кого вырезать милых кроликов? Для кого отрезать им головы ржавым ножом? А впрочем, ты никогда не умел ценить красоту разрушения. Даже когда мог видеть ее так же ясно, как я вижу тебя сейчас. Задумывается, проводит пальцами по глазницам, твердым от запекшейся крови. Повязка насквозь пропиталась ею, скукожилась, задралась, обнажая край кости. В задумчивости гладит пустоту через повязку, что-то обдумывает, сосредоточенно закусив губу. — Интересно... Возвращается к сундуку, копается в нем в поисках свежих бинтов, находит несколько относительно не отсыревших. Долго возится, перематывая глаза так, чтобы ничего не сползало и никуда не давило, ругается шепотом — на слепых, даодзанов и всех на свете, кто заставляет его сейчас заниматься таким идиотизмом. Наконец, завязывает бинт. Некоторое время ходит по комнате, натыкаясь то на угол стола, то на гроб, то на стул. Ругается громче, слышит эхо, гулом катающееся от стены к стене, вздрагивает. Затихает. Снова ходит: молча, вдумчиво, внимательно прислушиваясь ко всему вокруг. Вытянув руки, тщательно щупает воздух перед собой. Терпения хватает ненадолго. В ярости сдирает повязку, швыряет на пол, топчет ногами. — Быть слепым отвратительно! — кричит, повернувшись к гробу. — Ты отвратительный! На следующий день ловит кошку, ржавым ножом отрезает ей голову, льет кровь себе в глаза, поливает бинты, заматывает вокруг головы и учится снова. И снова. И снова. *** Я исписал прогнившие доски пола всем, чем мог. Мел не помог. Тогда в ход пошла киноварь. А когда киноварь кончилась — я рисовал вином. А когда и вино не помогло, я взял кровь и чертил заклинания кровью. Я повторил заклинание столько раз, что сам сбился со счета. И я не ошибся! Не мог ошибиться... Все точно, все выверено до черточки. Я же знаю свое дело! Я постиг всю науку Старейшины Илин, я вернул к жизни столько мертвых, я вернул твоего драгоценного Сун Ланя... Скажи, чем Сун Лань лучше тебя? Он ничем, ничем не лучше. Но он маячит черной тенью за порогом, охраняя вход в похоронный дом, а ты лежишь и не встаешь, не просыпаешься, не просыпаешься. Проснись! Даочжан, даочжан, ну сколько можно обижаться?.. Неужели ты так надулся, что отказываешься со мной разговаривать? Ты раньше никогда не обижался так долго. Просто не умел обижаться. Я обнимал тебя, целовал за ухом, под повязкой, в такое уязвимое местечко — и ты таял... Уж прости, теперь не могу дотянуться, ты лежишь на спине, а ворочать тебя в гробу тяжело и долго. Не буду тебя целовать. Вот проснешься, тогда подумаю. Нет, все-таки буду. Просыпайся. Просыпайся! Я не могу больше ждать, даочжан! Я замерз, я устал, я заболею здесь, в этом промозглом пустом мертвом городе, где только холод и ветер. Знаешь, что холод и ветер — главные причины всех болезней? И на это ты меня обрекаешь? Но не могу же я уйти без тебя. Вернись ко мне. Ты будешь таким красивым лютым мертвецом. Таким жутким. Таким страшным. Мы снимем с тебя эти бинты — они тебе больше не понадобятся. Я буду пить кровь из твоих глазниц и целовать холодные губы. Они и сейчас холодные, но сейчас ты не можешь ответить мне. Просыпайся, даочжан. Это просто невежливо!.. Это просто... *** Выходит на улицу и с трудом может определить, где же дом. Проходит всего несколько шагов — едва не теряется. Смеется в голос, машет руками на туман, прогоняя, как шелудивого пса. Путается в одежде, хотя давно все под себя подрезал, подрубил подол, обкорнал рукава. И все равно на белом подоле оседают грязные брызги, рукава пропитываются влажной мутью, душный запах затхлости и смерти прилип к ткани намертво. Шипит сквозь зубы, ведет носом, силясь избавиться от гнилого душка, идет по дороге — ноги встречают землю с омерзительным чавкающим звуком. Как по болоту идти. Через бинты слепо пробивается неяркий свет. Когда есть глаза, и слепым быть проще. Навострился завязывать так, чтобы все равно смотреть и при этом голову не задирать. Даочжан высокий, голову поднимать не привык, привык сверху вниз на всех глядеть, даже когда гляделок не стало. Идет прямо, распрямляя ноющие плечи, чинно сложив руки — и как ему было удобно так ходить? Скромный даочжан, мягкий даочжан... Несколько лет лицом к лицу: тут любой запомнит, выучит, вызубрит наизусть все привычки, все манеры, только одно дело знать, совсем другое — точно скопировать, тут навык нужен, практика. Гуляет по городу, пустынному и почерневшему, как старая язва, разговаривает сам с собой, добиваясь от привыкшей к хрипу гортани мелодичного звучания. Даодзан говорит — как река течет, святоша, что с него взять. Добивается от голоса плавности, спокойствия, чтобы тихо журчать, мягко стелить, чтобы все деревья вокруг склоняли перед этим голосом обглоданные головы и черные голые ветви... Злится. Оттого, что совсем не выходит. Оттого, что выходит слишком хорошо, слишком похоже. Натыкается на крестьянина, бледного, покачивающегося от голода, едва живого — но живого. Неприятно видеть здесь живого. Крестьянин видит повязку, видит белые одежды, и лицо расплывается в счастливую улыбку. Все они, как один, нищие, бедные, пустые насквозь, лебезят перед даодзаном и ждут милости от его руки — кроме тех, кто стремится поскорее обобрать слепого. Зачастую, впрочем, это одни и те же люди. Убивает без удовольствия. Порошок остался дома, как и нож, и даодзанов меч, поэтому просто втыкает пальцы в выпученные глазницы и с наслаждением слушает утробный вой. Обхватывает руками голову в струпьях и проплешинах, сжимает с сильным поворотом и выдыхает, услышав знакомый хруст. Сладко улыбается. Город И — не место для посторонних живых. Возвращается, когда начинается дождь. Долго стоит у ворот, заложив руки в рукава, наблюдая из-под бинтов за чинно несущим караул Сун Ланем. Посмеивается, наблюдая за статной выправкой: индюк, ну как есть индюк. Спина прямая, словно ему туда меч засунули, руки лежат на рукояти упертого в землю черного цзяня, тупой взгляд упирается в пространство. — Эй, ты! — едко смеется, подходя ближе. — Все стоишь, ждешь? Ну стой-стой. Ты-то уже ничего не дождешься. Раньше надо было думать, куда нос свой суешь! Сун Лань молчит, не шевелится, шляпки черных гвоздей крупными родинками темнеют на белой коже. — Что молчишь? Говорить разучился? Ах да, ты же не можешь. Где твой язык, а? — хватается за бока, смеется, и от резких движений узел повязки сбивается, и она врезается в глаза. Тянется к лицу, норовя сорвать опостылевшие бинты, но вдруг останавливается. Поднимает голову, растягивает губы в полуоскале: — Какой же ты жалкий. Подходит ближе, поднимается на порог, встает на цыпочки, балансируя на самом краю узкой деревяшки. — Какой жалкий... Обхватывает руками голову — кожа мертвеца морозит ладони. Притягивает ближе, впивается в неживые губы, долго целует, не встречая сопротивления. — Этого хотел? — шипит в исступлении в покорный рот и целует снова. Потом отталкивает — с силой, так, что окоченевшее тело теряет равновесие и падает, как срубленное дерево, подняв тучу брызг, окончательно испоганив некогда белый подол. — Лежи, лежи! — кричит, срывая голос от ярости. — Лежи, пока я не скажу тебе встать! Сун Лань послушно лежит в луже ледяной грязи и смотрит в небо пустым взглядом. Отворачивается, стряхивает воду с рукавов, сдирает, наконец, с лица перекосившуюся повязку. Смотрит перед собой, упирается взглядом в гроб, делает шаг вперед. — Даочжан... Подходит к гробу и падает на колени, хватает бледную руку, прижимает к губам, снова и снова. — Даочжан, даочжан, даочжан!!! Льнет щекой к остывшей ладони, шепчет одно и то же, плачет: зло, горько, отчаянно, как потерянный ребенок.