Смех

А-Цин возвращается с базара. В руках у нее корзина с овощами — ее очередь добывать ужин. Идет, пританцовывая, пока никто не видит, думает, что сделать сегодня: горячую похлебку или просто пожарить овощи в сушеных травах? До похоронного дома — рукой подать, и оттуда слышится смех. А-Цин любит посмеяться. И даодзана любит. А вредину этого не любит, и все в нем плохо. Но порой он что-то скажет такое, и сразу легко и смешно, и даодзан смеется громче всех, а пока даодзан смеется, можно смириться даже и с этим. А-Цин так и называет его про себя. «Этот». Вот сейчас Этот сидит рядом с даодзаном на высоком крыльце и ржет, бесстыдно уткнувшись лицом тому в волосы. Даодзан, когда в город не надо, волосы не собирает, только повязка глазная придерживает их в порядке, а волосы тяжелые, шелковые. Вот Этот собирает их в горсть и тянет на себя, и ржет. Целует даодзана прямо в губы — и снова ржет, продолжая что-то рассказывать. А-Цин стоит неподалеку, знает, где встать, чтобы не видели ее. Даодзан отстраняется, слушает внимательно-внимательно, что ему Этот затирает, серьезный такой, только серьезности хватает от силы на пару фраз. Запрокидывает голову, смеется заливисто, заразительно, и Этот вместе с ним. Кулаком по колену колотит, что-то сам за собой повторяет-приговаривает. А-Цин тоже хочется посмеяться, но она слишком далеко, чтобы расслышать всю историю. Даодзан, не переставая смеяться, обнимает Этого, целует в шею, в ухо, куда дотянется, пока ощупью не находит губы. И снова целоваться начинает. А Этот только и рад, отвечает так пошло, жадно, словно прямо сейчас к дальнейшему приступит. И ржут, главное. И ничему им смех не мешает. А-Цин тоже хочется к ним, а нельзя. А то она не знает, что они, когда ее спать кладут, вдвоем уходят. А в похоронном доме стены такие, что все-все слышно! И перешептывания их ночные, и суетливый шорох, когда пояса развязывают, и неловкие извинения даодзана, что-то уронившего впопыхах. А-Цин не подглядывает, честно-честно, но что делать, когда слышно даже, как солома ломается под их возней? Много удовольствия лежать и слушать охи-вздохи, звуки поцелуев и всего, что там за ними следует, вперемешку с искренним заливистым смехом. Ржут и не стесняются, а приличные люди возлегают друг с другом молча, спать никому не мешая! Хотя Этот совсем неприличный: даодзана совратил, развратил, так что даодзан стонет так низко, а Этот твердит непристойности, которые только распаляют... А потом снова ржут, главное! Как будто может нормальный человек заснуть под все эти охи-вздохи! А-Цин не спит порой — раздвигает полы халата, скользит рукой в сокровенное, прислушивается к возне, а самой тепло, горячо, жарко... Только выдать себя нельзя. Пока они там затихнут... Похоронный дом порой только к рассвету и засыпает. Наконец А-Цин решает, что ей надоело на все это смотреть, перехватывает корзинку, громко топает по камням: — Даодзан, даодзан, я дома! Они одновременно поворачиваются, подскакивают — ни дать ни взять мальчишек за хулиганством застукала. Даодзан обнимает Этого за талию, а у самого на шее маки красные цветут, смотреть противно. А-Цин подходит, ставит корзинку на землю, обнимает даодзана за пояс. — Что тут интересного было без меня? Этот ухмыляется, треплет ее по волосам, быстро целует даодзана в плечо, говорит: — Сейчас расскажу — обхохочешься! И уводит обоих в дом.