Сопор

Чего она ожидала, прыгнув с Леви в беснующуюся реку? Думала, что все будет легко и просто? Верила, что им кто-то поможет? Провидение, Стены или сама прародительница Имир?.. Нелепость. Если они и приходили кому-то на выручку, то точно не им. Не ей. Ханджи сидит на стуле перед чужой постелью. Она не спит уже третьи сутки. Нет, не так: она не позволяет себе спать, если сон и берет ее измором, то всего на несколько минут. Она не спит и с маниакальной внимательностью несет свою вахту: всматривается в перевязанное бинтами лицо, ловит каждый звук, отсчитывает каждый удар пульса. Ей не впервые выпадает такой жребий, но ей впервые так больно. Леви не просыпается уже третьи сутки. Временами он хрипит, словно силится что-то сказать, временами — ворочается и едва слышно стонет. Ханджи боится представлять, какой силы лихорадка бьет его и какие демоны терзают. Если бы только она могла хоть немного облегчить его страдания, если бы она только… В итоге все, что она может — это менять бинты, смачивать компресс и поить сильнейшего бойца человечества с ложечки, уповая на то, что из схватки с контузией тот выйдет победителем. Ханджи не может отделаться от ощущения, что по углам комнаты сидят стервятники. Поджидают добычу. Предвкушают пир. Ханджи пугает, что она ждет вместе с ними.       Леви трясет от холода. Кто-то трясет Леви в пространстве. Он иступленно пытается нащупать ногами твердую почву, но все напрасно. Перед глазами все бело, словно он попал внутрь снежной воронки. Не проходит и секунды, как Леви понимает, что это песок. Все уходит, и Леви остается сидеть за столом. Песочная буря шумит где-то за окном. Перед ним стоит свеча и, положив руки на столешницу, спит Эрвин. Леви тянется к нему: нужно разбудить или самому отнести Эрвина в спальню. Спать на столе — не дело. Однако что-то подсказывает Леви, что для второго у него попросту не хватит сил. — Что случилось? — Эрвин просыпается сам. Поднимает голову и странно смотрит на него. — Ничего. Иди в кровать, идиот, — шепчет Леви. — Я думал, что свадьба завтра. — Что? — Наша свадьба. — Что ты несешь? — Леви озадачен. В это же мгновение его взгляд натыкается на большое, во всю стену, зеркало позади Эрвина, и он видит незнакомца: молодой человек с черной вуалеткой на голове и ярко накрашенными красной помадой губами. Одет он в черный фрак с бабочкой. Леви недоумевает, с какой стати он так выряжен. Сраженный этим непониманием, он резко вскакивает со стула, продолжая волком смотреть на свое отражение. — Что такое, Леви? — Почему я так выгляжу? — это первое, что ему необходимо выяснить. Леви нервно облизывает губы и чувствует языком маслянистый привкус помады. — У нас свадьба. Ты забыл? — Какая свадьба? Ты сошел с ума, Эрвин? — Леви приходится прилагать усилия, чтобы не перейти на повышенный тон. Ему кажется, что Эрвин в упор не слышит его. — Ты же сам предложил обвенчаться, разве не так? — Эрвин протягивает через стол руку и осторожно берет его запястье, гладит кончиком указательного пальца костяшку, как будто утешает. Леви впервые в жизни не отвергает такого рода прикосновение. Сколько раз на его памяти Эрвин пытался вот так дотронуться до него… и сколько раз Леви пресекал это? — Ты бледный. — Да, мне нехорошо, — соглашается Леви и грузно садится обратно. Пульс стучит в висках, пока, как он видит в зеркале, красное, в тон его помаде, пятно расползается в районе сердца. Эрвин не замечает этого, и все также продолжает гладить его запястье. Звука выстрела нет, но в зеркало кто-то стреляет — потрескивая, трещины паутиной расходятся из его сердцевины.       Когда ей удается выбраться из реки на берег, она осматривает Леви. Он все еще без сознания, но пульс есть. Леви сильный, смелый, выкарабкается! Так Ханджи утешает и подбадривает себя. Только бы найти помощи или безопасное, укрытое место, где она смогла бы позаботиться о Леви: вытащить из лица осколки, промыть раны, осмотреть поврежденный глаз и перевязать руку… Господи, пожалуйста! — Ты должен жить, слышишь! — отчаянно шепнет она холодными губами ему в самое ухо. Когда сумерки сгущаются, а Ханджи валится с ног от усталости, перед ними возникает ряд домов. На вид — все заброшенные. Несколько лет назад первые люди начали селиться за Марией, чуть позже — за Стенами в принципе. Однако гонимые страхом перед повторным появлением гигантов многие возвращались. Ханджи тарабанит что есть мочи в каждую дверь, но ей отвечает тишина. Стоя перед последним домом с покосившейся крышей и заколоченными ставнями, она чувствует, как глаза наливаются слезами, а ком подкатывает к горлу. Надежды нет. Придется выламывать дверь… За ее спиной щелкает задвижка, и из двери соседнего дома высовывается чья-то голова. Ханджи кажется, что от облегчения и тихого ликования у нее сейчас же подогнутся колени и она рухнет наземь. Женщина в фартуке, с проседью и испещренным морщинами лицом очень подозрительна. Даже тогда, когда Ханджи объясняет ей ситуацию и молит ее помочь или хотя бы пустить в дом. Подозрительна и непреклонна. Говорит, что выдаст их с потрохами, если сюда явятся военные. Проблемы ей не к чему. В том, что Ханджи и Леви преследуют, она не сомневается. Ханджи незамедлительно соглашается — все, что угодно. В мире самодержавной власти и беспредела Йегеристов она не в праве чего-то требовать от простого люда. Женщина в свою очередь фыркает, отпирает один из домов и впускает их внутрь. «Хозяева вернулись за Стены» — негромко поясняет она и уходит. Ханджи аккуратно взваливает тело Леви на кровать, где матрасом служила гнилая солома, и проводит рукой по его лицу, затем кладет два пальца на шею. Живой. Она ежится от холода, только сейчас соображая, что они в мокрой одежде, а с плащей до сих пор стекает вода. Кроме ненужного скарба и толстого слоя пыли, в доме ничего нет. Ханджи чувствует: отчаяние снова накатывает на нее. Как она сможет выходить Леви в таких условиях? Как они смогут хотя бы согреться внутри этих каменных стен после такого марш-броска по реке? Когда она уже готова снова броситься к той женщине, та сама появляется на пороге. В руках у нее ворох сена и несколько одеял. Ханджи не верит своим глазам. А когда верит, то действительно падает на колени. От признательности и благодарности. По щекам струятся непрошеные слезы. Сначала Ханджи приходится полностью избавить Леви от мокрой одежды. К слову, она впервые видит его обнаженным. От количества шрамов — старых и новых — ей становится не по себе. Затем, уже ближе к утру, она заканчивает с медицинским осмотром и перевязкой: скорее всего, Леви ослепнет на один глаз, а шрам от троса разделит его лицо на две части: рабочую и не очень. Пальцы тоже не вернуть, но в век борьбы идеологий и политиканов умение управляться с устройством пространственного маневрирования не в приоритете. В камине потрескивает огонь. Ханджи наконец тепло. Чего не скажешь о Леви. Он — бледный и, кажется, уже наполовину постигший таинство смерти — укутан в несколько рубищ, которые тоже принесла та женщина. Теперь остается только ждать, менять бинты и быть рядом на случай, если Леви очнется. На столе лежит мешок картошки, стоит лохань с водой и сотейник. Умом Ханджи понимает, что ей нужно поесть, но голода она не чувствует. Леви начинает шевелиться, и Ханджи стремглав пододвигается к его кровати, склоняется над его лицом и перестает дышать, боясь спугнуть проблеск чужого сознания. — Леви, — тихо зовет она его. — Ты здесь? Леви?.. Это я. Ханджи. Четырехглазая… — Эрв… — начинает Леви. На правом глазу повязка, а вот левое веко вздрагивает. Леви определенно что-то видит. Или кого-то. — Эр… — Что? — Ханджи безотчетно берет его руку, целую руку, и переплетает их пальцы. Ей кажется, что через прикосновение она пересечет ту невидимую границу, которая разделяет ее с Леви, станет ближе к нему, расшифрует его депешу с того конца света. — Что ты говоришь? Леви?.. — Эрвин, — выдыхает он, несколько раз мотает головой по подушке, а затем стонет. Вестимо, от боли. — Он тоже здесь, — зачем-то лжет Ханджи. — Ты главное поправляйся. Пожалуйста. Пожалуйста, Леви. — Не-е-т, — с присвистом и на выдохе шепчет Леви. — Нет, он… я не… Эр-в-и-н… Ханджи изможденно откидывается на стуле и снимает очки. Леви бредит и будет бредить еще какое-то время. А потом: кома — медленная смерть — или волшебное воскрешение. И пока Леви плутает в лабиринте видений и так взволнованно разговаривает с Эрвином, Ханджи думает, что ей не стоит на многое надеяться.       — Братик! — звонко восклицает Изабель. Ее высокий голос эхом звенит у Леви в ушах. Он скучал. Очень скучал. — Не подашь ту блузу? Леви наклоняется к плетеной корзине и достает мокрую после стирки блузку. Изабель то и дело встает на носочки, развешивая на веревке белье. Леви невольно отмечает, какая изящная и отточенная у нее фигура, какой гибкий стан, и какой, черт возьми, взрослой она стала. — Зик должен вернуться с минуты на минуту, — она отжимает рукава блузки. Вода струится вниз — потрескавшаяся, вся в узких расщелинах земля мгновенно темнеет. Лето в этом году выдается невыносимым. — Поиграешь с ним в бейсбол? — Что? Зик? — Да. Снова разыгрываешь меня? — брови Изабель вопросительно изгибаются, а затем она разражается хохотом. — Не говори, что забыл, как зовут моего сына. — Забыл, — Леви решает подыграть ей. На самом деле, он совсем сбит с толку. — Я — Изабель Магнолия, мой муж — Ксавьер, а сын — Зик. — Да… — Ох, Леви, — сочувственно произносит она и отставляет корзину с бельем в сторону. — Я понимаю, что уходить со службы после стольких лет тяжело, но ты не должен сдаваться. Ради нас. Ради Эрвина, хорошо? — Эрвина? — Он сказал, что вернется из вылазки уже на этой неделе, так? — Так, — Леви кажется, что мир вокруг него вращается подобно юле. И юла эта вращается так быстро и стремительно, что никак не удается рассмотреть рисунок на ее поверхности. Ни очертаний, ни цветов. Леви чувствует себя выброшенным за борт. — А вон и Ксавьер, — радостно кричит Изабель и машет рукой кому-то позади Леви. — Эй, привет! Мы здесь. Иди сюда. Леви не оборачивается. Его с головы до пят прошивает необъяснимый страх. — И Зик с ним, только посмотри! Леви не смотрит. Наоборот: Леви зажмуривается и запрокидывает голову к небу. Там проплывают титаны: большие и маленькие, на животе и на спине, съежившиеся и раскинувшие в сторону ноги и руки… Шаги, тем временем, становятся громче, металлические каблуки отчетливо стучат по земле. Все ближе и ближе. Леви игнорирует этот звук и продолжает за сомкнутыми веками и дальше разглядывать скользящих по небесному своду титанов. Те двигаются по воздуху, но не двигаются сами, словно их законсервировали в формалине. Леви это зрелище завораживает. — Ты снова здесь? — тяжелая рука ложится на плечо, придавливая Леви подобно тонному прессу. Голос тихий, угрожающий. — Изабель, помнится, я запретил тебе разговаривать с мертвыми! — Он помогал мне развешивать белье, Ксавьер. Леви усмехается: он ведь не помогал с бельем. Изабель так мила и неубедительна в своей лжи. — Мне все равно. Убирайся, — Леви толкают, и он падает.       Ханджи боится. Боится, что Леви не очнется, боится, что Йегеристы в любую минуту ворвутся к ним в убежище и с порога подстрелят Леви, как издыхающую псину. «Пусть не мучается» — сказал бы Флок, как только дым после выстрела рассеялся бы. Леви резко распахивает глаз. Ханджи тут же кидается к нему: — Леви? Ты меня слышишь? — Ханд?.. — сил договорить у него, по всей видимости, не хватает. Зрачок блуждает по ее лицу не в состоянии сфокусироваться. — Да, я здесь. Все хорошо, — про себя Ханджи с досадой замечает, что ее голос дрожит, и поэтому для пущей уверенности приговаривает: — Все хорошо. Не разговаривай. Береги силы, ладно? Все в порядке. Ты выздоровеешь. Леви наконец смотрит на нее. Смотрит, размыкает потрескавшиеся губы и по слогам произносит:  — Мне… больно. Т-ак больн… Они хотели… — Леви! Его глаз медленно закрывается, и он снова проваливается в беспамятство, как в какой-то темный глухой колодец. Ханджи остается стоять на поверхности и глядеть вниз. Она почти плачет: боже, если бы только у нее был морфий, хотя бы немного, тогда Леви не пришлось бы так страдать. Не пришлось бы метаться между сном и реальностью и чувствовать, как боль разъедает каждую клеточку тела. За что им все это? — Ты справишься, — Ханджи убирает волосы с влажного от пота лба, нежно проводит рукой по контуру лица. За этот месяц в лесу Леви заметно похудел: щеки впали, скулы выдались вперед. А еще Леви постарел. Раньше она не замечала этого. — Ты справишься. Я справлюсь. Два потерянных пальца и один глаз — это еще не конец света, понял меня? Вопрос повисает в воздухе. Шрам она даже не берет в расчет, хотя уже представляет, как едва заметно скривится Леви, когда впервые посмотрит на себя в зеркало. Чувства голода нет, однако она заставляет себя наполнить водой сотейник, подвесить его над огнем и закинуть туда картошку. Чтобы справиться, ей нужно быть сильной.       Леви просыпается на кровати. Непривычно — он никогда не спит на кровати. И светло. Первое, что он ощущает — это невозможность пошевелить пальцами. Их словно нет. В ушах стучит кровь, а горло чертовски дерет. Его мутит, и он пытается прокашляться. Над головой — навесной тент как над уличными лотками с овощами и фруктами. Проходит целая минута прежде, чем до него доходит, что он в палатке. Снаружи слышатся шаги и приглушенные голоса. В это время за его спиной кто-то вздыхает, и Леви вздрагивает от неожиданности. — Доброе утро, — говорит Эрвин. Леви сразу узнает его голос. — Доброе, — отзывается он и медленно поворачивается, одновременно с этим понимая, что на нем нет одежды. Он полностью обнажен, но от этого не становится неловко. Только неуютно: он не сможет вытащить клинок из-за голенища сапога, если вдруг Эрвин… как сейчас поцелует его в плечо. Леви передергивает от отвращения, и он вопросительно смотрит на того: — Какого черта? Мы же уже обсуждали это. — Прости. Очень хотелось, — Эрвин сонно улыбается, потирает глаза и потягивается всем телом. Его волосатые ноги на короткое мгновение задевают бедро Леви под одеялом. Эрвин продолжает: — Тебе это не нравится? — Да. Я говорил, что меня это не интересует. Проваливай. Леви груб, и ему самому это не по нраву. Он ценит Эрвина, уважает и даже немного боготворит. Но все эти чувства никогда не значили для Леви то, что он хотел бы делить с Эрвином постель. Как сейчас. Это совсем другое. Эрвин отчего-то так не думает. В который раз он испытывает судьбу и не теряет надежды соблазнить Леви? Леви держится. Леви сдерживается. Он сидит на стуле, привязанный к нему по рукам и ногам. Вокруг — чистое поле. Воздух напитан пряным запахом камнеломки и жужжанием пчел. Над его головой день — солнце печет затылок и слепит глаза, — в то время, когда на горизонте уже ночь. Леви видит, как вдалеке вспыхивают зарницы. — Ну, что, капитан? — ступая абсолютно неслышно, откуда-то появляется Эрен. Ветер треплет его отросшие волосы. — Вот мы и встретились, да? — Не объяснишь, что происходит? — Леви сплевывает скопившуюся во рту слюну на землю. — Мы взяли вас в плен. Теперь со сторонниками старого режима поступают именно так. — Какого режима? — Режима короля Эрвина. Не прикидывайтесь дураком. Вам не идет. — Ты даже не представляешь, как разочаровал меня, Эрен. — Вы меня тоже, — в голосе Эрена слышится сожаление. — Я думал, вы будете умнее и присоединитесь к нам. — К кучке сопляков, у которых еще молоко на губах не обсохло? Уж извини. Ваши фантазии о свободе представляются мне горячечным бредом. — Очень прискорбно. Эрен достает из кармана ножницы и садится перед Леви на корточки. Леви прекрасно знает, что его ждет и с самоотречением смотрит на то, как ножницы приближаются к пальцам его правой ноги. — Вы должны сказать, где прячете моего брата, Зика. У нас с ним назначена встреча. Леви стискивает челюсти и молчит. Этот ублюдок более не удостоится не то, что его криков, но даже одного единственного слова. После каждого выдранного ногтя Эрен задает все один и тот же вопрос: где Зик? А Леви все равно. Только бы пришвартоваться к какому-нибудь берегу посреди этой бури из песка, боли и безысходности. Кто-то вплетает пальцы в его волосы и тянет назад. Леви машинально запрокидывает голову и видит все те же зарницы на горизонте. В ухо ввинчивается аккуратный шепот: — Я разве разрешал тебе умирать? — Эрвин?.. — Отвечай на вопрос. — Нет. Нет, не разрешал… Нет…       С этим словом на губах Леви просыпается. Его голова повернута набок, и он видит голую каменную стену и заколоченное окно. День на дворе или ночь — непонятно. Более того, Леви начинает осознавать, что чего-то не хватает. Он смотрит на мир одним глазом. Другой по ощущениям чем-то прикрыт. Плохой знак. Очень плохой. Он пытается пошевелиться, и хриплый вскрик застревает в горле — все его тело словно одна большая болезненная точка. Леви осторожно поворачивает голову в другую сторону и видит Ханджи. Та сидит на стуле, без повязки и, сложив руки на груди, дремлет. Вот оно как: уберегла его. Вырвала из лап Йегеристов и даже смерти. Леви помнит взрыв, первые секунды свободного падения, а затем темнота, река и чье-то шокированное лицо над ним. Последнее, казалось, ему привиделось. — Ханджи, — тихо и слабо зовет он, про себя радуясь, что вообще может говорить. — Хандж… — Леви! — Ханджи в одно мгновение вскакивает со стула, тот переворачивается и падает на пол. — Леви! Как ты?.. — Что случилось? — Ничего не помнишь? — Нет, — выдыхает он и морщится. Больно. — Только взрыв. Меняя бинты, Ханджи рассказывает ему, что произошло. Леви думает, что он идиот. Самый последний идиот. Обмотать вокруг шеи Зика громовое копье и направить его ему в живот — официально эта самая большая глупость, которую он совершал в своей жизни. Впрочем, то, что Зик не побоялся подорваться, уже говорит кое о чем. Ему нечего терять. Леви — теперь тоже. — Не знаю, будешь ли ты видеть. Мне так жаль, правда, — горячо извиняется Ханджи, словно это ее вина. — И пальцы… — Ерунда, — рычит Леви. Нет, совсем не ерунда. Он не знает, как будет держать клинок. Но об этом он поразмыслит потом. — Как долго я был в отключке? — Недолго. Три дня. Нам нужно уходить, иначе они непременно нас найдут. Если не сегодня, то завтра. Леви кивает. Они не могут прятаться тут вечно. Чем раньше они покинут это убежище, тем лучше. — Ханджи. — Что? — та поднимает на него опечаленный взгляд. — Спасибо. Ханджи ничего не говорит, только осторожно прижимается своим лбом к его лбу и закрывает глаз. Леви чувствует, как много для нее значит то, что он выжил. По сути, только они и остались друг у друга. Для Леви это тоже много значит, ведь ему пока никто не разрешал умирать.