Из этих

В детдоме «таким» приходилось туго, чем старше и смазливее, тем хуже. В лучшем случае — просто били, в туалете или за флигелем, где придётся. Меглин тоже бил. Не от особой ненависти или презрения: просто за компанию, чтобы не подумали, что он тоже «из этих». Заодно пользовался редкой возможностью выпустить пар и остаться безнаказанным. Что с этими парнями стало потом — понятия не имел. Скорее всего, тоже сели — и на зоне вспоминали время невинного подросткового унижения с тоской и нежностью. В дурке с этим было как-то попроще. Годы созревания без девушек брали своё рано или поздно, а санитары ленились вмешаться. Начинало раздражать — накидывали сверх нормы укол-другой, от которого не то что трахаться — жить не хотелось. Но когда и так сидишь на них стабильно, то особой разницы и не чувствуешь. По крайней мере, Пиночет рассказывал именно так. Ему вообще, судя по рассказам, нелегко пришлось. Всё сошлось против него. И что щуплый и тонкий, и что не мог дать отпор во взрослой палате в свои восемнадцать, и что стыдился жаловаться врачам — и боялся тоже. Зато теперь он говорит обо всём этом без страха — и без стыда. Отжил. — Бергич меня в основном в одиночке держит. — Он откидывается на мокрую спинку скамейки, мусоля в зубах незажжённую сигарету, и прикрывает глаза. — Хорошо. Спокойно. — Санитары не лезут? — Да не. — Пиночет мотает головой. — Им нельзя. Узнает — выпрет сразу. У него с этим сурово... Нет, бывает, конечно, но... — Что «но»? — На... — Он мнётся, прежде чем закончить. — Скажем так, на договорной основе. Сигареты там, фонарик после отбоя, погулять лишние полчаса. В город меня пока не пускают, но вообще и туда вне очереди можно, если руки потребуются. Дым во рту отдаёт каким-то мерзким сортирным привкусом. Меглин морщится и достаёт изо рта тлеющий бычок. — Это, — спрашивает он, — ты тоже так наменял? — Нет. Это свои. Молчание. — Я за такое не могу. Мерзко как-то. Как блядь вокзальная. Да и те дороже берут, а, Меглин? — Не знаю, не интересовался. — Он дергает головой, мусолит фильтр в пальцах, вымещая внутреннее раздражение. Слушать все эти откровения ему до передергивания противно, но иначе доверия не завоевать. А выпускать Пиночета из больницы, не имея возможности за ним присмотреть, не зная точно, что любому его слову он будет следовать, как заповеди, — себе дороже. Меглин затягивается снова — коротко, без облегчения — и усмехается: — А за что можешь? — А тебе нахуй знать? — тут же щерится Пиночет, бросая злобный чёрный взгляд. Слишком резко, слишком громко — так, что санитар, утирающий неподалеку сопли старику в коляске, поднимает голову и вопросительно смотрит на Меглина. Тот только отрицательно мотает головой и берет Пиночета за руку, притворно успокаивающе гладя зарубцевавшуюся кисть. Руки у него всегда тёплые, даже на улице в октябре. Обожжённые пальцы сжимаются отчаянной хваткой вокруг его ладони — и не отпускают, когда санитар уходит. Пиночет сглатывает и отворачивается. — Тебе противно, что я... из этих, да? — глухо спрашивает он. Меглин не знает, что на это сказать, просто не отдергивает руку. — Ну вот такой я больной, Мишань... Что с меня возьмёшь. — Это у тебя жизнь такая. Сложись всё по-другому, глядишь, был бы нормальный. — Не, Миш... — Пиночет тихо, хрипло посмеивается и осторожно, несмело поглаживает кончиками пальцев Меглина по руке. — Не был бы. Ладонь тут же деревенеет в его теплой хватке. Внутри медленно поднимается что-то нехорошее, детдомовское, не к добру и не ко времени. А он говорит, будто не чувствует: — Я таким родился, похоже. Потому что... это всё, знаешь, откупиться, чтобы не трогали лишний раз. Своя валюта. Но ты меня спас и... и ничего за это не требуешь. И поэтому хочется тебе что-то дать... что есть. Добровольно. Просто потому что ты, и всё такое, и... и я тебя... я тебе верю. Ветер подгоняет сухую листву под ногами. У беленой стены флигеля воет свою протяжную песню лохматая женщина в старой стеганой куртке. Сквозь тонкий плащ Меглин чувствует, как жмется к нему худое острое плечо. Поворачивает голову — и видит неровный изгиб переломанного профиля, светлые ресницы, колючую щетину на впалой щеке, закушенные губы. — Коль... Посмотри на меня. Он оборачивается резко, так, что, кажется, слышно, как хрустит шея. Смотрит во все глаза — влажные, чёрные, больные. Мечется между доверием и страхом. Ждёт чего-то — и боится дождаться, и нет. Меглину меньше всего хочется лезть ему в душу, но кто виноват, что она у него вся наизнанку. — Ты правда мне веришь? — спрашивает он и усилием воли сплетает пальцы в замок. Пиночет коротко вздрагивает; судорожно, отрывисто сглатывает, дергая заросшим кадыком, и кивает: — Правда, Меглин. — И сделаешь то, что я скажу? Ладонь в его руке напрягается на мгновение и тут же расслабляется: — Сделаю... для тебя. Если бы он начал торговаться и ставить условия, было бы легче. Зато так приходит не найденный вовремя ответ. Не противно, нет. Но как-то брезгливо, болезненно жалко. Как жалеешь собаку, когда она доверчиво берет с рук колбасу, не зная, что в ней иголки. Потому что в следующий раз она поверит снова. Меглин усмехается морщинками в уголках глаз, Пиночет неуверенно улыбается в ответ, и на душе становится мерзко, как бывало всякий раз после очередной детдомовской «темной». И хочется, чтобы за всё, что он делает, за всё, что ещё грядёт, за всех, кого Пиночет подставит, выдаст, неосознанно продаст за его ласковое слово, ему досталось от мира так, как не доставалось от надзирателей. Тогда всё будет по справедливости. Тогда он и сам себе будет не так противен. — Тогда просто лечись, Коль. Пока — просто лечись. А там посмотрим.