Подруга дней моих суровых

Ветер за окном противно завывает, и иногда просачивается сквозь щели, заставляя нагую девушку ерзать на подоконнике с осыпавшейся штукатуркой. В подсобке размером два на три темно, хоть глаз выколи, но она отчетливо видит блеск его металлической руки, которая спешно тянется к грубым, мужским штанам. Тусклый лунный свет падающий из крохотного окна над их головами освещает силуэт бестии, показывая, какие до ужаса растрепанные у неё волосы. — Джеймс, — шепчет девчонка, руки у неё дрожат то ли от холода, то ли от волнения. В гробовой тишине, нарушаемой лишь их нетерпеливыми вздохами, раздаётся лязг мощного солдатского ремня, и Барнс льнет к девушке, жадно целуя. Он плохо адаптируется в темноте, поэтому губы обжигают нежную кожу ее щёк, словно оставляя после себя ожоги. Наташа обхватывает его ногами, боясь отпустить в эту ночь, и приоткрывает губы, разрешая впустить внутрь язык. Им стоит быть потише, потому что в Академии в такое время по коридорам могут прогуливаться охранники, но они забывают про все остальное, сосредоточенные только друг на друге. Холодная бионическая рука касается её маленькой груди, сжимает слабо, живой ладонью обхватывает её за талию, и девчонка постанывает от сладкой боли, крепко цепляясь ногтями ему в плечи. — Джеймс, — голос ее хриплый, выдающий детские нотки, а он не может пробудить себя от этой жажды. «Ей же всего лишь шестнадцать, Барнс!» Тело девушки такое горячее, что об него можно ненароком обжечься, по лицу течёт пот, а она жмурит глаза, когда прохладное железо скользит вдоль живота, добираясь до самого сокровенного места. — Не бойся, — он краток и малословен, как и всегда, и это только сильнее заводит ее, отчего лицо заливается краской, а кончики ушей вспыхивают. Наташа дергается, когда он входит в неё не до конца, сжимает резко ноги, так что Солдату приходится второй рукой раскрывать девчачьи бёдра шире. Он целует ее в губы, надавливая пальцами сильнее, а девчонка мычит, дергая его за волосы, заставляя зашипеть. Она злится, что вместо желанного, тёплого тела, нащупывает второй рукой только складки боевого костюма. Барнс случайно прикусывает ей губу, настолько его движения невидимы глазу, но боль внизу живота перекрывает все разом. И Наташа со всхлипом жмётся к нему сильнее, содрогаясь, упираясь носом в шею. — Романова? — он дергает ее за подбородок, заставляя взглянуть на себя, и сцеловывает слезы, спускаясь горячими поцелуями к губам. — Наталья, — на выдохе бормочет она, и высовывает язык, соприкасаясь с его, сплетая, возбуждаясь ещё сильнее от скользких движений. — Наталья, — с полуулыбкой шепчет он. — Наталья, — чеканит ледяной голос, и стальной взгляд его серых глаз пронзает мужчину, что стоит напротив. Он не успевает спросить о ком идёт речь, потому что пуля, резко вылетевшая из дула винтовки, пробивает дыру во лбу, так внезапно, что бетонная стена позади окрашивается в кроваво-алый. Барнс дергает затвор, губы его сжаты плотно, глаза бесчувственно оглядывают тело. Он аккуратно вешает винтовку на плечо, со скрежетом в военных ботинках опускается на карточки, копаясь под дорогущим пиджаком. Над головой каркает одинокий ворон, примостившийся на лестничной площадке заброшенного завода имени Ленина, Барнс кидает на него незамысловатый взгляд, сравнивая с собой. Такой же брошенный на произвол судьбы. Он откидывает идиотские мысли прочь, и достаёт из кармана чужой рубашки визитку, сверяя его с заказанным именем. Барнс вздыхает, прячет бумажку к себе, и со вздохом поднимается на ноги, бредя к пустынной дороге, которая должна вывести его из придорожного леса. Он трёт руки друг о друга, будто пытается вычистить невидимую кровь с ладоней. Ему нужно добраться до города до того, как стемнеет, а ещё поесть. Баки хмыкает, вспоминая свой обычный ужин: подгоревшая паста смешанная с густым кетчупом, приправленная вареными сосисками, за месяц в России он привык к такому питанию слишком быстро, пытаясь отделаться бутербродом с толсто нарезанной колбасой. Ему не нравится быть зависимым от чувства голода, ведь это ощущение в любой момент может сорвать миссию. — Ты не замёрз? — спрашивает девушка, до этого молча идущая прямо за ним. Барнс ухмыляется, хрустя пальцами, и оборачивается, замедляя шаг, чтобы они шли наравне. — В апреле не так холодно, — хмуро отвечает он, поднимая взгляд с дороги на нее. У Наташи, уже взрослой, такой неустанно красивой, улыбка оставшаяся с момента Академии, вроде лёгкой усмешки. Она взмахивает огненными волосами, заставляя его задержать на этом взгляд, и отвечает: — Я не врала, когда говорила, что Россия — страна для суровых ребят. Он усмехается, кажется позабыв, что привык этого не делать так открыто, смотрит на ее тело обтянутое чёрной тканью шпионского костюма, торчащие ружья, ножи и дымовые шашки, и не понимает, куда они в таком виде собрались. Пугать прохожих? — Ты не оправдываешь всю суровость этой страны, — он кидает на неё взгляд исподлобья, крепче прижимая к боку любимую винтовку. — Ох, Барнс, ты всегда такой обольстительный с девушками? — и не успевает он ответить, как Романофф добавляет: — Сочту за комплимент. Ее мягкие губы снова трогает улыбка, она хочет схватить его под локоть, так что кренится немножко в бок, будто вот-вот упадёт, но потом взгляд изумрудных глаз хватается за оружие, крепко зажатое под мужской рукой и улыбка исчезает. Барнс напрягается, проследив за ее взглядом, и вздыхает, уже понимая, о чем зайдёт следующий разговор. На длинной рукояти словно железным гвоздем криво выцарапано «Наталья». Она смотрит на него, будто видит перед собой сумасшедшего, а он опускает голову, не желая это обсуждать. — Зачем, Баки? Они выбираются из леса, так что первая машина успевает со свистом пролететь мимо, а вдали виднеются огни маленького посёлка. — Тебе больно, я знаю, но мне гораздо больнее видеть тебя таким, — она делает акцент на последнем слове и взгляд ее становится серьёзным, так что шути-не-шути, а не отвертишься. Барнс чешет кровавыми пальцами отросшую щетину на лице и морщится, прихватив ногтем родинку. — А что мне ещё делать? — хмурится он, поднимая взгляд к постепенно синеющему небу, мысленно сравнивая его с морозом, который в этой стране так любит покрывать все живое и не живое инеем. — Ты ведь оставила меня, — эти слова выходят так резко, будто из него их выбивают ударом по рёбрам. Наташа не переспрашивает, потому что даже такой тихий шёпот в глухом посёлке можно услышать. Баки чувствует себя неправильно, когда каждый раз ей об этом напоминает, но ничего не может с собой поделать. Ему хочется, чтобы она тоже об этом думала. Чтобы не только ему это рвало сердце каждую бессонную ночь. Барнс пальцами крепче хватается за дуло винтовки и старается смотреть только на дорогу. Вокруг становится невыносимо тихо. И так всегда. Понимая, что он опять это сделал, Баки задирает голову и смотрит на то самое место, где секунду назад шла Наташа. Она всегда исчезает после этих слов. И они не будут видеться ещё неделю, а он не знает, как переживёт ещё три мучительных миссии без неё. Без ее присутствия. И Баки раздраженно шикает себе под нос: — Ещё спрашиваешь, почему. Он знает о чем она. О его странностях. О том, что Барнс, мать его, засыпает в обнимку с этой винтовкой, будто не понимая, что происходит на самом деле. О том, что он сошёл с ума. А он неделями напролёт скучает по ее красивому лицу, которое впитывает в себя падающие сквозь окно лучи солнца. А сколько не старайся, коснуться ее невозможно. Она живет в нем. В его голове. В его действиях. И ему отчаянно кажется, что винтовка, болтающаяся на плече впитала в себя все ее эмоции, все слова, сказанные когда-то так давно, что и не вспомнить. — И все равно я люблю тебя, — сморгнув слезы, бормочет Баки. — Наталья.