— Я вас не выдумал, на вас же глядя. Вы были до.

      В тот день над городом разбушевалась гроза. Яростные раскаты её заставляли вздрагивать мужчину, что сидел на кресле в своём рабочем кабинете, подложив под голову руку, и усердно о чём-то размышлял, сосредоточив мысли на своём внутреннем и простому человеку явно недостижимом; с каждым разом, когда небо разверзалось громом, он дёргался всё сильней, но не от испуга, а от неожиданности. Находился он в кромешной темноте — все свечи были погашены. Подозревать он и не думал о том, что в эту позднюю минуту, когда мать его и все домашние с гостями уехали на праздник в дом губернаторского семейства, оставив его в полнейшем, в абсолютнейшем одиночестве, к нему заявится тот, кого он и вовсе не ожидает.       Углубившись в свои явно тяжкие думы, Ставрогин не слышал, как со скрипом отпирается дверь и на пороге его кабинета появляется Пётр Степанович. Шум ливня за приоткрытым окном тоже посодействовал незаметному проникновению молодого человека в неприступный, казалось, чертог, в холодную ставрогинскую обитель.       Лишь когда молния рассекла небо, Николай Всеволодович изволил заприметить силуэт незваного гостя. Он стоял, опёршись плечом на дверной косяк, и с лукавой улыбкой рассматривал задумчивое лицо хозяина кабинета. Но стоило тому поднять на него глаза, улыбка тотчас же исчезла, словно её и не было вовсе. — Не спится? — прервал напряжённую тишину Верховенский. Он тихонько прикрыл за собой дверь и, вальяжно прошествовав к стулу, уселся. Без приглашения, словно находился у себя дома.       Ставрогин промолчал, окатывая вошедшего волнами пристального взгляда, полного откровенного первозданного презрения. — Молчите… — с напускной досадой в голосе продолжил говорящий. — А зря.       Пётр Степанович привстал на месте и в обеих руках протянул Ставрогину его лаковую трость, неприятно, даже в некоторой степени вызывающе улыбаясь. — Должно быть, увлёкшись разговором с Лизаветой Николаевной, позабыли, — Верховенский дёрнул руками, настойчивее предлагая Николаю забрать свою вещь. Но тот не шевельнулся, продолжая упрямо разглядывать вошедшего. — Видимо, так и будете молчать… Ну, что же, — он окончательно поднялся со своего места и приставил трость к столу. — Я к вам по делу пришёл. — В первом часу ночи? — наконец, соизволил произнести Николай Всеволодович без тени заинтересованности в голосе. — И что же, позвольте узнать, вас привело сюда в эту минуту? — Вопрос, Николай Всеволодович, — вернувшись на своё место, залепетал молодой человек. — Позволите? А, впрочем, что уж там, конечно, позволите-с! — он нагло рассмеялся прямо Ставрогину в лицо. — Вопрос у меня достаточно интересный. Но, но! Не спешите с ответом, Ставрогин. Подумайте-с, поразмыслите-с, прежде чем благосклонно одаривать меня знанием! Так вот, глядите. Есть человек жалкий, букашка и насекомое, лишённый какой-либо уникальности, бесполезный для общества, расходный материал, пешка в руках у королевичей. А есть, к примеру, вы. И вот в один прекраснейший день обратился бы этот жалкий и никчёмный к вам со странною просьбой: покалечить, избить жесточайшим образом, изувечить до потери сознания. Исполнили бы?       Ставрогин, до этого сидящий спокойно, встрепенулся от вдруг накатившей ярости. — Что за бред вы несёте, Верховенский?! Вам заведомо известен ответ, но вы приходите пытать меня средь ночи таким вопросом? Вам вообще знакомо понятие стыда?!       Говорил он с холодной ненавистью, но ни один мускул на лице его не посмел дрогнуть. Пётр Степанович немного отстранился. — Ну, ну, тише, Николай Всеволодович, не брызгайте слюной! Было бы из-за чего, было бы из-за чего! Я же для себя… То для меня важный вопрос, крайне важный, — начал было оправдываться он, но был безжалостно перебит Ставрогиным. — Важный… С каких пор моё отношение к расходному материалу вас так волнует? Это очередной ваш хитрый ход, чтобы как-то меня подставить? — Что вы, что вы, нет! Ставрогин, да разве я… Разве я способен на такую подлость?! Вы, верно, неправильно поняли. Ночь, томные мысли, переживанья личные... Но снизойдите же с своих вершин ко мне хоть раз в моей ник… — Верховенский, верно, хотел сказать «никчёмной», но вовремя прикусил язык. — Хоть раз в моей жизни!       Ставрогин взглянул на него с неприкрытым удивлением. А тот, продолжая так же мерзко улыбаться, уставился на него вопрошающе. — Ответьте же, не заставляйте меня впадать в пучину удушающей тоски! — жалобно пропищал он, как котёнок, по глупости сбежавший из корзины, где обитает его кормящая мать.       Николай Всеволодович молчал. В его взгляде читалось замешательство вперемешку с недовольством и самой искреннею враждебностью, и Верховенский, хоть и плохо мог разглядеть лицо собеседника во мраке комнаты, прекрасно ощущал эти захватывающие его эмоции по отношению к себе. — Немедленно, — начал шипеть Ставрогин сквозь зубы, — немедленно убирайтесь из моего дома и никогда, слышите? никогда не возвращайтесь больше. И не попадайтесь мне на глаза… — выпалил он как-то огорчённо даже. Впрочем, мгновенно взял себя в руки и с лица его спала тень негодования. — Ба! Неужто прогоняете-с? Нехорошо, нехорошо с другом так обходиться!.. — загримасничал Верховенский, что только ещё больше разозлило Ставрогина.       Тот, поняв, что Пётр Степанович его приказанья всерьёз не воспринял, рукой потянулся к трости, но молодой человек перехватил её прямо из-под его ладони. — Ха-ха! Нехорошо за палку-то хвататься сразу, Николай Всеволодович. Я ж к вам по-доброму, а вы… — Вер-хо-вен-ский, — процедил Ставрогин по слогам, — у вас минута на то, чтобы покинуть дом. И целая жизнь, чтобы не возвращаться сюда. Никогда больше! — Он надменно вскинул голову и в этот же момент за окном сверкнула молния, неистово ослепительная.       Но Верховенский опять не послушал его слов, упрямо помотал головой в знак отказа и поднялся с места, крепко удерживая чужую трость в руке. Ставрогин следил за его движениями как хищник за жертвой. Вот он медленно обходит стол, вот он серебряным набалдашником трости самым неуважительным образом тычет в его грудь… и Николай Всеволодович в эту секунду срывается.       Пётр Степанович довольно улыбнулся, словно он только и ждал его срыва; блаженно оскалился, когда тот схватил его за мягкие шелковистые волосы, оттянул голову и со всей дури ударил кулаком по лицу, как его самого когда-то заслуженно стукнул Шатов. Но намного сильнее, так, что из глотки Верховенского вырвался вскрик, но, впрочем, тут же растворился в неистовом рёве грома. Из носа — удар пришёлся по нему в большей степени — брызнула кровь. Но резкая боль не исказила выраженья его лица, не сняла маску блаженного наслаждения ситуацией, удовольствия видеть эмоциональный порыв Ставрогина… И тот, заметив это, ещё крепче схватился за волосы своей жертвы — он чудом не вырвал клок! — и со всей силы швырнул его от себя в сторону. Бедняга не удержался на ногах и влетел в стул, выронив из руки трость, которую тут же схватил её исконный обладатель. Он секунд пять полежал на полу, приходя в себя от удара. «Ах, останутся теперь синяки!..». И, наконец, поднял голову на буквально подлетевшего к нему коршуном Ставрогина.       Тот посмотрел с ухмылкою, с самой мерзкою своей ухмылкою на него сверху вниз. Верховенский ответил на неё лёгкой дрожью во всём теле — ему больше нечем. А где-то в области его чёрного, изожжённого омерзительною идеей сердца, затрепетал довольный демон, испытывающий наслажденье от ситуации, в которой находился носитель, от его положения. — Так вот к чему вы свой вопрос задали… — таинственно прошептал Ставрогин. — Это вы себя жалким насекомым назвали!       И он вдруг страшно рассмеялся, скаля ряды белоснежных зубов и порывисто взмахивая тростью. А Верховенский сквозь боль перенял его безумный восторг и захохотал в ответ. — Вы тó явно специально, Пётр Степанович, — продолжил он, вернув самообладание. — Вы тó умышленно, так? Ну и как же я сразу не догадался!       Молодой человек затих и начал было отползать спиной к шкафу, но Ставрогин вдруг прижал наконечник трости к его горлу, отчего бедолага замер и даже дыхание задержал. — Уже уходите, Пётр Степанович? — имя-отчество его он растянуто прошептал, словно смакуя. — Ну-ну, не торопитесь. Мы ведь, верно, ещё не кончили.       Николай Всеволодович ослабил нажим и революционер сделал лихорадочный глоток воздуха. — Да что там… Я готов уйти, навсегда уйти… И никогда более не появляться в вашем доме-с!.. — сведя брови на переносице, пролепетал лежащий на полу. — Готов, готов, правда!.. — Всегда вы лгали и сейчас вы лжёте неприкрыто. Как самому не противно, Верховенский, от своей никчёмности? Какая же вы, воистину, жалкая букашка, внимания моего не стоите, а я время на вас трачу!.. — Я исчезну тут же, только трость убе… — Ставрогин вновь не позволил Петру договорить и вместо «уберите» с его губ сорвался тихий хрип. — Ну нет уж. Не за тем вы пришли сюда, чтоб убежать при первом шансе, как побитая собака! — ласково проговорил Николай Всеволодович, ставя свою ногу на грудь лежащего.       И в этот момент Верховенский почувствовал какой-то особенный стыд, неловкость и унижение. Он опустил взгляд и смотрел теперь куда-то в черноту кабинета за ногой Ставрогина, но тот, восприняв сие за дерзость, надавил сильнее. — Надо же… — промурлыкал он. — Вы, Верховенский, должно быть, наивно полагали, что окажетесь сверху, да? Ба! Фамилия ваша себя не оправдала. Ворвались ко мне домой без приглашения, средь ночи, попытались задеть моё, не постесняюсь выразиться, самолюбие, и думали, что выйдете из грязи обратно в князи? Нет уж, Пётр Степанович. Я вам этого не позволю. Теперь — ни за что! — и он вновь рассмеялся.       Молодой человек поднял взгляд на лицо стоящего и тот вдруг смолк. — Ах, а может быть вы пьяны, Верховенский? Иначе чем может быть продиктовано вам такое поведенье? — приподнял мужчина бровь. — Нет, Николай Всеволодович, в здравом уме нахожусь и осознаю свои действия. — Ну! Видать, шалят бесы.       Ставрогин вдруг отступил и схватил Верховенского за лацканы пиджака, резко потянул на себя, заставляя встать. Ощутив под ногами пол, молодой человек позволил себе дотронуться до рассечённой ударом Николая губы и брезгливо дёрнул рукой, почувствовав на пальцах свою вязкую кровь. — О… Неужто вам больно, Верховенский? — надменно протянул Ставрогин. — А я думал, что только вы умеете причинять окружающим боль. — Мне не больно, — промямлил он в ответ и посмотрел на чуток дрожащие губы оппонента. — Я просто… Я… — Что вы? — в нетерпении поинтересовался Ставрогин, не замечая его взбудораженного взгляда, хоть глаза обоих давно уж привыкли к темноте помещения. — Да я хотел проверить!.. Проверить!.. Насколько вы… Нас-то-я-щий! Ха-ха-ха! — дико рассмеялся он, стремительно отступая к стене. — Я вас не выдумал, на вас же глядя! Вы… Вы были до!.. Ха! Ха-ха!.. Идол… Царевич, правитель! Ха!.. — он хрипло смеялся, да настолько безумно, словно бесы, сидящие в чертоге его души, в эту ж секунду решили устроить сумасшедший бал. — Ставрогин… Nicolas! Ха-ха!.. Ну, стоит ваше время меня? Стоит ли? Теперь?.. Я откровенно признаю́сь вам в том, что мои слова до этой встречи — чепуха! Бессмыслица! Бред умалишённого идиота!       Верховенский выставил вперёд руки, словно защищаясь. Но это не остановило Ставрогина, что медленно подходил к нему, оттесняя всё глубже в угол, загоняя, как обезумевший от голода волк загоняет на охоте кролика.       Стоило ему подойти достаточно близко к «умалишённому идиоту», как тот резко рванулся к нему, схватил за плечи и крепко их сжал. — О, вы, верно, опять не понимаете!.. Я от вас без ума! От вас! И только! — продолжил Пётр Степанович свою нелепицу. — Я вас люблю, Николай Ставрогин! Люблю! Больше жизни люблю! — вскричал он вдруг с таким надрывом, что Ставрогин вздрогнул. — Хотите, я перед вами колена преклоню?! Я готов, я готов!..       Nicolas вдруг почувствовал горячее дыхание его на своей шее: Верховенскому не хватило воздуха, чтоб докончить фразу. Или же не хватило воли. Но этого оказалось достаточно, чтобы по спине мужчины прокатилась яркая волна удивительно приятных мурашек. — Тише, тише, Пётр Степанович, — радушно проговорил Ставрогин. — Ничего не бойтесь, — он, кажется, улыбнулся так же ласково, как и молвил. — Возьмите себя в руки и давайте расставим всё на свои места…       Ставрогин нежнейшим движением пальцев заправил прядь светлых волос Верховенского за ухо и провёл аккуратно, словно боясь спугнуть успокаивавшегося бедолагу, по его посиневшей щеке к губам. Большим пальцем оттянул нижнюю и неожиданно как для Петра, так и для себя же, осторожно поцеловал его плавный изгиб челюсти. Стоило Nicolas впервые испробовать вкус кожи своего друга, как он неожиданно понял, что желает ещё и ещё. — Что?.. — вдруг вернулся из небытия Пётр. — То, чего вы откровенно хотели, Верховенский, — спокойно ответил мужчина прямо на ухо ничего не понимающему революционеру.       Тот смолк. Резко, как и позволил этому нелепому «что?» вырваться изо рта. Он понимал, но в то же время и не понимал — что происходит. А происходила игра. Жестокая, беспощадная игра, правила которой были прекрасно известны теперь уже обоим игрокам.       Верховенский глядел на Ставрогина в немом изумлении, будто зрит перед собой самого Бога, и ничего не мог сделать. Он не осознавал в полной мере, что сам хочет продолжения этой странной игры, неизвестно когда им же затеянной. Он чувствовал разгорающийся внутри пожар страсти и вожделения, и ему было чертовски хорошо. Сейчас, когда он стоял, зажатый Николаем Всеволодовичем в углу его кабинета, когда чувствовал на своей коже его горячие, преисполненные похоти и желания поцелуи, когда твёрдая земля вдруг провалилась прямо под ногами и он ощущал это падение вниз… Падение в бездну безнравственности. А что бы сказал им сейчас Бог? О, верно, прикрыл бы свой светлый лик рукой, дабы не зреть этот ужаснейший разврат меж сынами своими, и отправил согрешивших в пучину Ада. — Вы, всё же… Верно, не так меня поняли… Ставрогин… Ох!..       Но Николай Всеволодович заткнул его глубоким поцелуем. Поцелуем, наполненным таким диким жаром, что Верховенский едва смог удержаться на ногах: они, вероятно, решили устроить бунт и подкосились. Но сильные руки Ставрогина не позволили ему сползти вниз по стене.       Пётр Степанович чувствовал, что стремительно теряет контроль над своим телом и разумом. Вся его сущность — жаждущая революции, — но, правда, немно-о-жко другой! — в это мгновение её устроила. Сердце билось с бешеной скоростью, дыхание прерывалось; Верховенский задыхался в чувствах, в эмоциях, в неожиданных и совершенно новых для него ощущениях.       Ставрогин целовал его неистово, кусал губы, оставлял багровые следы на шее — метки, мол: «Смотрите все и каждый! Это собственность моя! Моя! Не революции!». А молодой человек в ответ увлечённо постанывал, совершенно не понимая себя и не в силах усмирить желание, затопившее иссушённое озеро его сознания.       Преодолеть здравый смысл и осуждающий монолог совести в голове оказалось легче, чем Пётр предполагал. Когда Nicolas в очередной раз прильнул к его губам, чтобы насладиться ими, Верховенский отставил всякие попытки сопротивляться и робко, с забавной неловкостью ответил на его поцелуй. Получилось у него так себе, но страсть, лучезарным рассветом искрящаяся меж ними в это мгновение, сгладила все «шероховатости».       О, и как же он будет жалеть после!.. Но этот вопрос в сию минуту, конечно, не волновал его. Ставрогин вдруг резко толкнул его на мягчайшую софу, что стояла у противоположной стены. Пётр упал на неё и потянулся руками к Nicolas, что уже навис над ним в попытке завалить на спину. И попытка увенчалась успехом.       Он тут же принялся стаскивать с молодого человека пиджак. Грубо, не заботясь о возможных повреждениях. Бесцеремонно бросил его на стул и перекинулся на жилетку. Случайно, в резком порыве сорвал позолоченную цепочку и виновато глянул на её обладателя, но тот лишь махнул рукой, что послужило прекрасным поводом для продолжения.       Добравшись, наконец, до застёжки брюк, до этого покрыв суховатыми поцелуями обнажённое тело партнёра, он резко сорвал её и стащил с мужчины остатки одежды, а затем принялся раздеваться сам. В его движениях уже не было той величественной грациозности и легкомысленной плавности, их вычленили грубость и стремление обладать.       Обнажившись, Nicolas осторожно дотронулся до горячей плоти Петра, отчего тот вдруг вздрогнул: он заранее прикрыл глаза. И ему явно понравилось, потому что через секунду член оказался крепко зажат в его ладони. Последовали плавные движения ею вверх-вниз и с губ Верховенского слетел стон уже более громкий, чем все прежние. О, как же хорошо ему было в эти мгновения!..       Но к огромному сожалению Петра Степановича, Ставрогин церемониться долго не стал. С пару минут поигравшись с плотью партнёра, тот развязно поцеловал его в губы и сразу же после поцелуя нежно, словно пытаясь сгладить свою нахальность, заставил его принять в рот два своих пальца. И Верховенский, не смея сопротивляться и с трепещущим внизу живота вожделением ожидая скорого продолжения, облизал шершавые и грубые пальцы Николая Всеволодовича.       Тот, посчитав, что измучил рот Петра достаточно, приставил их к нему уже с другой стороны и медленно, опять же, боясь спугнуть, начал входить.       Революционер соблазнительно прикусил губу и зажмурился. Его тело неподконтрольно подалось навстречу новым, доселе совершенно незнакомым ощущениям. Свободная рука Ставрогина вновь опустилась на его член и теперь её большой палец ласково оглаживал головку, из-за чего Верховенский зажимал бархатное покрывало меж пальцев и слегка изгибал спину.       Вдоволь наигравшись с новоприобретёнными чувствами Петра Степановича, Nicolas грубовато, но с претензией на ласку притянул его за бёдра к себе, заставил перевернуться и приблизился сам. Дождавшись, когда партнёр одобрительно взглянет на него, Ставрогин принялся аккуратно входить, стараясь причинить как можно меньше боли. Но как бы он ни пытался, на дрожащих ресницах Верховенского в сиянье грозы заблестели слёзы, однако, тот вновь отмахнулся и даже подался навстречу. Позволив молодому человеку привыкнуть к новым ощущениям, он начал максимально плавно двигаться в нём. Но звериные инстинктивность и бессознательность взяли своё и через пару минут он уже размашистыми толчками натурально вбивал бедняжку в свою дорогостоящую софу.       Пётр Степанович стонал, кусал костяшки пальцев на сжатом кулаке, выгибал спину и жадно подавался навстречу резким и грубым движениям Николая. Он хотел, — нет! — он желал его полностью. Испить эту чашу до дна, познать наслаждение с ним, а не с кем-то ещё. И он уж не удивлялся тому, что в лабиринте его сложной натуры обнаружился вдруг такой закоулок.       Через неопределённое время — Верховенский не в силах был даже примерно вспомнить, сколько минут прошло! — Ставрогин резко остановился, наклонился к белоснежной спине революционера и неожиданно укусил за выпирающую лопатку. Вернее, поцеловал, но это выглядело и ощущалось скорее как укус.       Светловолосый ахнул и повернулся было к нему, дабы спросить, почему произошла такая резкая остановка. Но Nicolas, узрев на месте укуса темнеющий след, продолжил ещё быстрее: он, ровно как и Верховенский, уже пребывал на пике внеземного наслаждения.       Ещё с дюжину резких толчков — первым закончил Пётр Степанович с громкими стонами, которые он решил заглушить подушкой, но Ставрогин вовремя схватил его за волосы и оттянул голову, чтобы насладиться ими вдоволь напоследок. Ведь кто знает, когда ещё они смогут вот так вот остаться наедине? И смогут ли вообще. Успеют ли?       Nicolas кончил следом. Не так бурно, но всё тело его после дрожало мелкой и частой дрожью, и это чувствовал своим телом Верховенский. На его коже пестрела пара дюжин багровых и фиолетовых следов от поцелуев и укусов, рассыпанных, как огромные звёзды в ночном небе. Ставрогин плавно опустился рядом с любовником и, ещё не отойдя от произошедшего, немного его приобнял. — Испортил я ваше бархатное покрывальце-то… — с досадой прощебетал Пётр, на что черноволосый лишь усмехнулся. «Смеётесь, — подумалось вдруг ему. — А как надо мной будут смеяться, если это всё вскроется?»       Он тяжко вздохнул и в этом вздохе Ставрогин, будучи личностью крайне наблюдательной, разглядел откровенное волнение. — Не беспокойтесь, Пётр Степанович. Это умрёт со мной.       Молодой человек промолчал, прикрыв глаза.       В эту секунду не важно, что было до и что будет после. Исключительно важно только то, что происходит сейчас — в его настоящем.

***

— Как прошла ночь? — любезно поинтересовалась Варвара Петровна, вернувшаяся к восьми утра домой. — Изумительно, — с тенью улыбки на устах ответил Николай Всеволодович, с блеском отвращения в глазах касаясь губами её суховатой руки. — Изумительно.