Airplane

      Тихий гогот за закрытыми дверьми по нарастающей становится невыносимым — он давит на уши и режет по сердцу хуже, чем если бы пуля, и сигаретный дым, что наполняет легкие, уже не кажется приторно сладким — мерзким скорее, от которого хочется отмыться, от которого хочется плюнуть на асфальт. И Тэ плюет. Двери открываются, шум становится громче, тихая музыка кажется настолько заунывной, что ей пристало бы играть на похоронах. Ах да, точно. — Ты опоздал. — Громких голос командира заставляет автоматически вытянуться по струнке, прижав руки к бедрам. — Да расслабься. Лучше выпей чего-нибудь. Вольно, солдат. Этой ночью можешь отдохнуть. Отдохнуть. Можно ли отдыхать так? Вяло играя в бильярд, вяло допивая свой дешевый виски, пока отвратительно вяло крутится пластинка в магнитофоне, пока бармен лениво протирает пивные бокалы? — Эй, Джо. Мы тут не подыхать собрались, включи чего повеселее. — Тэхен нервно смеется, грациозно, словно кошка, подходя к бару, смеется еще раз, как будто у него уже истерика. — Ну в конце концов, что за нуднятина? Ты также завтра будешь встречать героев Соединенных Штатов Америки? И снова смех. Джо тоже смеется, бросая полировать стаканы, но в глазах его плещется горечь. Он и так знает, что завтра никого встречать не будет, завтра будет встречать не всех, и завтра эта музыка будет единственным, что не даст загнуться тем, кто останется. Мотив становится повеселее, и Тэ заказывает двойной виски — так, чтоб по шарам дало и отпустило хоть на пару часов, чтоб он смог уснуть до семи утра, чтоб мысли не заполоняли его голову, чтоб не хотелось встать и убежать к чертям собачьим. Он осторожно касается предплечья Чонгука, уныло лежащего на стойке. Парень дергается и поднимает голову, поворачиваясь к товарищам. Он держится. Правда держится, и такой непривычный крепкий напиток обжигает горло уже почти привычно, он молодой, но не маленький, он умеет пить. Он умеет убивать уже, а умеет ли умирать? Гук узнает не раньше, чем через шестнадцать часов, когда они сядут в самолет. Рядовой оставляет Тэхена смотреть в стену и надираться в одиночестве, уходя в зал, ближе к магнитофону, чувствуя, как внутри все горячеет — он умеет пить. Умеет петь, потому подхватывает знакомый мотив и смеется, подхватывая бильярдный кий на манер микрофона, скулит знакомые строки. Микрофон отбирают, и Чонгук падает на стул, слушая Чимина, который смеется, поет, словно его ничего не гложет, словно он вообще ничего не чувствует, но это все просто словно, глаза выдают его с потрохами, его срывающийся сопрано выдает его с потрохами. Но не справляется, не допевает куплет до конца, Тэхен делает это за него. Чимин опирается руками о бильярдный стол. Он просто хотел, чтобы все закончилось — и теперь это закончится. Вот так просто, да? Надо погибать молодым, говорил лейтенант, надо жить на полную катушку, жить так, словно этот день для тебя — последний. А если не словно? Командир стоит у проигрывателя, совсем близко, хочет слышать больше, кладет руку, чувствуя, как приятно вибрируют колонки, и отводит взгляд, потому что не может всего этого вынести. Отсюда он видит каждого — людей, за который он нес ответственность весь этот год, людей, которые завтра не вернутся, как и он сам, возможно. — Спой для меня. — Намджун ежится и пытается отстраниться, когда Сокджин обнимает его сзади. Они живы последний день — неужели даже сейчас нельзя обойтись без формальностей и просто дать себе пожить хоть немного? Голос в голове совсем чужой, но Джун отпускает себя, отклоняясь назад и кладя голову на чужое плечо. — Все по-прежнему. Джин прав. Он всегда и во всем прав, с самого детства, когда мама отчитывала Намджуна за разодранные коленки, за то, что он лазил по деревьям, ставя в пример соседского золотого мальчика. И теперь, когда золотой мальчик до сих пор рядом, такой правильный, но такой до невозможности глупый, Намджун все так же ненавидит его, как и тогда. Только врать себе получается хуже, чем в детстве. Хосок смеется, залезая на барную стойку, танцует, как в последний раз, стараясь не думать о том, что Тэхен не смотрит, что Тэхен пьет, как не в себя, что малыш Гукки сидит и пялится в пол, дрожащими руками сжимая стакан. Он танцует не думая о том, что может что-то испачкать или разбить, танцует, как в последний раз. Он спрыгивает, кружась по залу, в котором обычно стоят столы — но не сейчас. И даже Джун повторяет какие-то движения, Хосоку кажется, что он сейчас взорвется, натурально. Потому что страх и ненависть подходят к самому горлу, он поет, чтоб не заплакать, он смеется, чтоб не заплакать, он танцует, как в последний раз. Слышится звон стекла и отборный мат, Чимин даже отвлекается от бесполезного тыканья по расстроенному пианино, оборачиваясь на Юнги, который, по видимому, со злости опять швырнул стакан в стену. Чертова жизнь. Он всегда так старался быть незаметным, он пытался раствориться в толпе, сделать все, чтоб внимания на него было ноль, а теперь сахарный мальчик до невозможности пытается добиться внимания одного единственного человека, которому всегда прикрывал спину, которого избивал до сломанных ребер за всю херню, что Пак Чимин умудрялся натворить. — Опять шумишь. — Он улыбается, как шлюха последняя, закусывает пухлые губы и того хуже, изгибается в постели не хуже стриптизерш с улицы красных фонарей, но такой неприступный, словно крепость вокруг своего сердца построил. — Давай потанцуем. Чимин протягивает свою руку, делает это так грациозно, так безразлично, что Юнги опять хочет кинуть в кого-нибудь чем угодно. Своим окаменевшим сердцем, возможно. Но он идет, шепчет слова песни, танцует, как может, вжимается носом в чужой затылок, сжимает руки на чужой талии и думает, что все так навсегда и останется чужим. — Прости меня. — Юнги кажется что он ослышался, он даже замирает на месте, дергая головой, но Чимин оборачивается, переплетает с ним пальцы, двигает руками, заставляя танцевать дальше. — Я просто не могу уже остановиться. Знаешь же — я не умею отдыхать. Ты любить не умеешь, Пак Чимин. Но Юнги молчит, улыбается, танцует, не смотрит в глаза больше, знает, что Чимин все равно не посмотрит, знает, что единственный, кто никогда не смотрит сейчас держит его за руки, обнимает, словно ему не все равно. — Мне не все равно. — Ложь. Можно хоть не сейчас? Не в последний день? Кто знает, кто из них двоих вернется завтра. И вернется ли вообще кто-то? — Пойдем поговорим. Чимин тянет его за собой, и Юнги готов пойти сейчас хоть на край света, какая разница, если завтра ничего этого не останется? Джин смеется.

***

Утро бесполезное. Такое, когда не хочется говорить, не хочется есть, пить, жить тоже, да уже и не нужно. Дождь льет, как из ведра, а солнце отблескивает от луж на взлетно-посадочной. — Небо плачет по нам. Вылетать пора.