Breaking Vows

Часть первая. Покаяние У неё дрожат руки и стучат зубы. То ли от холода, то ли от невозможности сомкнуть глаза и наконец спокойно выдохнуть горячий воздух изо рта. — Святой отец, — шепчет она, не в силах сказать эти два слова хотя бы немного, самую малость, громче. Сжимает свои омерзительно холодные ладони в бесполезные кулаки. — Я… согрешила. И наконец выдыхает, чувствуя, как всё внутри бесконечно долго, до помутнения рассудка сжимается. Ей стыдно, она отвратительна сама себе, но не может перестать облизывать пересохшие от искушения губы. А перед глазами, будто вспышки маяка, мелькает белый свет, высвечивая профиль священника, который сейчас слушает её горькую исповедь. Его бледную кожу и тёмные-тёмные пряди длинных волос. И губы. Строгие, навечно целомудренно сомкнутые безумной клятвой, данной когда-то. — В чём твой грех, дочь моя? Этот глубокий голос заставляет миссис Уизли зажать рот ладонью, чтобы не закричать или же просто истерично не расхохотаться. Кожей пальцев девушка чувствует на щеках слёзы безысходности и опустошения. Гермиона молчит. Её трясёт, как в лихорадке. Время секунда за секундой отнимает её жизнь, а она всё не может набраться сил и убрать ладонь от лица. Только часто дышит и снова жмурится, тихо-тихо всхлипывая, будто сдаваясь, умирая и снова возрождаясь. — Вам станет легче, миссис Уизли, — говорит мужчина ласково, но ей хватает чарующих звуков его голоса, чтобы вновь почувствовать отчаяние. Ей не станет легче уже никогда. Даже после смерти. И тем более до. — Мне тяжело об этом говорить, — Гермиона всё шепчет и шепчет, пытаясь унять дрожь в теле, моргает, мечтая, чтобы жёлтые круги перед глазами исчезли как можно быстрей. Ей кажется: кто-то настойчиво принуждает её произносить все эти слова, заставляя забыть о собственной добродетели. Совесть? Заповеди Господни? Миссис Уизли цинично сомневается в них, а расплата за это — сердце, которое словно сжимают невидимые цепкие пальцы. Беспощадно. Ненасытно. Алчно. — Я полюбила. Она стирает рукой дорожки слёз. Ей хочется закрыть глаза и умереть, перестать испытывать чувство бесконечного стыда, презрения к собственной падшей душе. Чувствует какое-то немое омерзение к себе, к этим неуместным чувствам, но больше всё же ощущает жар, нестерпимый жар, ползущий по коже, подобно какой-то отвратительной твари. И её холодные пальцы тянутся к невысокой деревянной перегородке, тонкой и ажурной, хрупкой, словно хрусталь. Ведь там недозволенное, запретное: настоящее искушение в человеческом обличии. Но Гермиона отдёргивает руку и горбится, сжимается, словно ей кол в грудь всадили. И теперь ей вновь становится холодно и как-то даже зябко. — Этот человек не ваш муж? — он не столько спрашивает, сколько утверждает, и миссис Уизли кажется: ещё немного, и она вправду больше не вынесет этой тяжкой ноши. — Никто не узнает. Никогда. Даже он, — порывисто убеждает она и закрывает глаза, смиряясь с горькой долей отверженной всеми грешницы. Эта боль — только её боль. Должно быть, Снейп презирает её, отринувшую моральные принципы общества и законы Бога. Возможно, ему противно слушать её. Наверное, падре мечтает скорее дослушать исповедь и отправиться в свой домик на холме, угрюмый и одинокий. Гермиона вновь сжимает ладони в кулаки, чуть приоткрыв губы. Предательница. Грешница. Обречённая существовать, но не жить, отказываясь по собственной воле от всякого милосердия, заведомо зная, что она просто не имеет права на него. — Вы должны избавиться от этого чувства, дитя моё. Оно принесёт только несчастье, — сдержанно произносит отец Снейп. И она готова поклясться, что сейчас одна его бровь немного приподнята, а руки сложены в замок и всё так же продолжают перебирать пальцами чётки. Миссис Уизли смиренно шепчет слова очередной заученной наизусть молитвы, истово крестится и постепенно перестаёт задыхаться, усмиряя дрожь и стук сердца невыносимым желанием следовать доводам разума. Но вместе с этим опускается на самое дно. Без шансов на глупое спасение. * * * Гермиона пропалывает грядку. Поясница ноет, покрытые мозолями руки почти не слушаются, но она лишь сильнее стискивает челюсти и сжимает в ладонях свой инструмент. И не отрывает взгляда от липкой чёрной грязи под ногами, отгоняя от себя мысли о чём бы то ни было. Спасение в труде. Тяжёлом и безрадостном. Всего остального, недозволенного и приятного, она себя лишила добровольно. Ей холодно. Ветер ледяными мурашками бродит по спине. Она оглядывается. Деревья шумят листвой, их верхушки качаются, словно в танце, самозабвенно отдавая себя во власть утреннего ветра. Пасмурно. Тяжёлые, будто патока, облака уныло тащатся по небу и этим напоминают гонимый отовсюду род людской. — Гермиона, иди в дом! Простудишься! — кричит мать Рона и машет ладонью, привлекая внимание невестки. Её рыжие кудри треплет ветер, она щурится, что-то совсем тихо говорит и вздыхает, скрещивая руки на груди. А Гермиона Уизли… лишь отчаянно сглатывает, не желая, чтобы эта слишком добрая женщина видела сейчас её лицо, такое измученное и несчастное, с росчерками боли и грязи, той, что появляется не от работы на земле. Несправедливо быть заложником обстоятельств. А впрочем, глупо надеяться на чудо. * * * Миссис Уизли, в девичестве Грейнджер, была предана церкви всей душой, всем её обрядам, нравам и устоям. Вера в Бога, как вера в то, что Земля вращается вокруг Солнца, была неоспорима, непоколебима. Но сейчас, который раз за день смыкая губы и выдавливая слова, ей мерзко слышать проскакивающие в них фальшь и явное сомнение. Гермионе больно оттого, что её мир рушится, превращаясь в хрустальную пыль, что развеивается мгновенно, словно прах над могилой или дым над угасшим костром. Среди этих женщин миссис Уизли неуютно. Они тихо и неискренне смеются, обсуждая недавнее грехопадение пекаря и его помощницы. Гермионе жаль их. И пекаря, и помощницу, и… женщин. Всех. Но она тоже кивает в знак согласия, пустым взглядом немо вторя таким же пустым разговорам. Как марионетка без своего кукловода. Да, Гермиона знает, что вольна поступать так, как пожелает. Но разве это значит, что не будет никаких последствий? Конечно, нет. — Вы помните Эстер? — вдруг говорит одна из гостей, миссис Хибсон, и Гермиона действительно начинает внимательно слушать её, тогда как горло мгновенно пересыхает. — Эстер Прин? Миссис Уизли коротко выдыхает, нервно поправляя волосы, и пытается казаться невозмутимой. — Разумеется. Жаль её, — миссис Мортимер не решается сказать ничего более откровенного, пялится на хозяйку дома, хотя видно, что сама едва не вздыхает от нетерпеливого желания поплеваться ядом. — Жаль? Ты считаешь, что таких людей можно жалеть? — возмущается снова та, что начала разговор. И Гермионе хочется заплакать, уткнуться в колени, закрыв лицо ладонями, заткнув уши. — Я помню, как она приехала в Сейлем, помню вечные непонятные улыбки и тайны, из-за которых Господь и проклял нас. Конечно, миссис Уизли знала историю о прелюбодействе со священником, о ребёнке вне брака и набеге индейцев, после которого целых десять лет ушло на восстановление города. И осуждение было бы вполне понятным, если бы девушка не была так похожа на Прин. Если бы грусть от одного только имени не охватывала всё существо. Если бы Гермиона своими глазами не видела Перл, красивую девочку, которую собирались казнить из-за каких-то глупых родинок на её теле, которые все приняли за ведьминские знаки. — Ты винишь в своих бедах кого угодно, но только не себя, Элизабет, — спокойно бормочет миссис Хибсон, выдыхая табачный дым. Побледневшая миссис Чевер замолкает и выходит из комнаты, словно наполнившейся затхлым неприятным запахом. А Гермиона на несколько секунд утомлённо смыкает усталые веки и отстранённо улыбается, внутренне задыхаясь от страха: все тайны имеют свойство раскрываться в самый неподходящий момент. * * * Миссис Уизли приходит в католическую церковь на воскресные паствы одна. Потому что её муж, как и вся его семья, принадлежат церкви протестантской. Он не осуждает её, но смотрит так, будто на самом деле всё знает. Всё. И Гермионе каждый раз приходится держать спину прямее обычного, чувствуя боль в груди: корсет невыносимо стискивает тело, словно узницу в колодках. Ладони потеют. От напряжения и страха перед глазами всё плывёт. Впервые она задумалась о переходе в лоно другой церкви, почувствовав тягу к запретному, недозволенному: кратким смущённым взглядам, почти неприметным касаниям во время обрядов (особенно Рождественских), его глубокому, звучному голосу, сильному телу, скрытому в складках тёмной сутаны… Гермиона искренне любила Бога, для неё он был своеобразным Отцом, добрым, но справедливым. И, возможно, она ещё сильнее ненавидела себя за то, что решила остаться. Да, как раз именно поэтому. Ведь она пошла против веры, своей веры, которая в её жизни была единственным, за что она не побоялась бы даже умереть. Стоя в очередной раз у входа в церковь задолго до начала службы, миссис Уизли шепчет слова молитвы. Платок на её голове неизменно чёрный, словно она носит траур. Платье скромное, с наглухо застёгнутым накрахмаленным воротничком. Сквозь перчатки она чувствует холод, но всё равно толкает массивные двери, надеясь, что не услышит их громкого и такого неприятного скрипа. Она вздрагивает, когда замечает расплескавшийся по полу, словно шёлковое озеро, подол чёрного одеяния. Священник стоит на коленях перед алтарём. Он молится, его голос тихим, гулким эхом отражается от стен. От волнения Гермиона не может разобрать ни слова. И ей становится безмерно стыдно за то, что она так бесцеремонно ворвалась в момент покаяния падре, стала свидетелем чего-то настолько личного. За то, что в ней вспыхнуло неуместное любопытство: какой грех совершил незапятнанный превратностями судьбы священник? Да, миссис Уизли знала, что Снейп позволяет себе быть недопустимо высокомерным и не считает нужным просить у Господа прощения за незначительные, на его взгляд, проступки. Но теперь стоит на коленях перед Ним. Значит, он и вправду чувствует настоящую вину. Ведь все, абсолютно все люди, чёрт бы их побрал, каются только в одном случае: когда вина или одиночество становятся просто невыносимы. Миссис Уизли невольно сглатывает, когда до неё доносятся тихие сдавленные всхлипы. Ей внезапно становится больно, дышать так тяжело, будто кто-то и впрямь начинает медленно душить её. Отец Снейп никогда не плакал. По крайней мере, она или кто-либо другой в этом мерзком городишке никогда подобного не видел и ни о чём таком не слышал. Для всех падре был верным служителем Бога, холодным аскетом, неотступно следовавшим правилам, недосягаемым примером для подражания. И Гермиона вытягивает перед собой руку, делает несколько шагов вперёд, ощущая, как всё её внезапно встрепенувшееся, ожившее существо стремится к этому измученному совестью мужчине, желая утешить, проявить сострадание, отдать ему всё своё тепло, пусть даже и погубив этим их бессмертные души. Но вместо этого выбегает из церкви, дрожа всем телом. Нет, она не может так поступить с падре. Это было бы неправильным. Слишком личный момент, который она не может разделить вместе с далёким, пусть и желанным мужчиной. Не имеет на это права. И, опуская глаза, отходит от этого святого места подальше, снова кутаясь в шерстяной платок, гонимая раскатами грома и порывами ветра. Сегодня… она решает пропустить службу. Часть вторая. Грехопадение — Нам нужно поговорить, — Рон хватает её за запястье. В их доме тихо. Молли с мужем ушла на рынок, старшие братья Уизли не спешат возвращаться из Лондона. Им уже опостылела семейная суета. Сегодня снова пасмурно. Волны тумана накрывают деревья, красивые пышные ели за окном, постепенно превращая горизонт в белую дымку. — Да, Рон? — она говорит это тихо, словно испугавшись, что муж непременно захочет выпытать у неё все тайны, и останавливается, медленно оборачиваясь. Миссис Уизли, в девичестве Грейнджер, невольно вспоминает Джинни, младшую сестру Рона, у которой нет секретов от Гарри, ведь она любит своего суженного по-прежнему с той же страстью и безумием, горячностью и покорностью, что и в день свадьбы. — Я ведь не глупый, Гермиона. Я всё вижу. Как ты смотришь на него всё время, при этом будто отдаляясь от меня. Как задумчива и грустна, — он облизывает сухие губы, практически шепча слова. — Да, многое в нашей жизни не было идеальным, но всё же не понимаю: почему он? Этот чёрствый, недоступный человек? Хотя я не имею права судить тебя, — он вздыхает и отводит взгляд. — Да, мне больно, но по силам пережить это. А ты? Ты сможешь? Сможешь жить так? Он не насмехается, не говорит грубо. Лишь неровно дышит и смотрит так, что Гермионе становится с каждым мгновением всё больней: она будто и вправду тонет в том тумане, что колышется за их окнами. — Я никому ничего не скажу, — муж хмурит брови и сглатывает ком в горле, отпуская её дрожащую ладонь. — Знаю, ты не сделаешь ничего предосудительного. Да и он не посмотрит на тебя неподобающе. Не потому, что ты не достаточно прекрасна для него, но… его обеты не позволят ему. Гермиона молчит. В голове набатом стучит эхо: проповеди, праздники, выходные, короткие встречи на собраниях. Но между ними ничего не было. Священник и замужняя прихожанка. Она ведь не позволяла себе ничего дурного, только задыхалась рядом с ним, пытаясь бороться с желаниями плоти. А он — просто видел её и слушал, как дочь, чужую жену или просто постороннего человека. А Рон заметил. Наверное, как и другие, как и сам Снейп. Миссис Уизли слабо мотает головой, которая вдруг становится невыносимо тяжёлой. «Ничего ведь не было!» — хочется ей крикнуть. — Не ради меня или себя, чести или достоинства, — внезапно продолжает мистер Уизли, не смея вновь коснуться её руки, будто и впрямь понимая, что больше не имеет на это право. — А ради него… Если узнают, догадаются… он лишится всего. Гермиона понимает. Всегда понимала. У Снейпа, в лучшем случае, отберут приход и лишат сана, а в худшем — казнят вместе с ней за один только слух. А смерть, его смерть, слишком пугала её, чтобы любить вопреки ей. — Да, Рон. Я услышала тебя, — Гермиона снова поднимает взгляд на красного от смущения мужа, неловко переминающегося с ноги на ногу, кивает, накидывает на плечи тёплый платок и выходит на улицу. А Уизли сжимает ладони в кулаки и отпускает её. Скорей всего, навсегда. * * * В лесу холодно. Гермиона касается стволов сосен, ощущает их сухость и чёрствость, пытаясь снова совладать с собой: с мыслями и воспоминаниями. …вот Снейп читает молитву. Его профиль ласкают лучи утреннего солнца, совершенно бессовестно пользуясь правом на эту священную привилегию. …вот Гермиона пытается доказать святому отцу в доме миссис Хибсон, что добродетель есть основа души, а не качество. …вот падре, едва улыбаясь (а может быть, ей только кажется это?), рассеянно смотрит на дождь, и его руки наверняка сцеплены за спиной. Гермиона увидела его, когда под окном его дома, отчаянно пытаясь не промокнуть насквозь, помогала Молли с пакетами. Миссис Уизли дрожит и без сил опускается на землю, пачкая безупречное платье, марая его, как замарала себя, с головой окунаясь в свои грехи. ... вот она совсем недавно переехала в этот городишко и, заметив его чёрную сутану, столкнувшись с ним на улице, сразу извиняется. Подняв голову лишь спустя несколько секунд, изучает острые черты его лица. А потом Гермиона чувствует жар и боль, которые сжигают её изнутри, превращая душу в чёрный пепел, так похожий на цвет глаз вездесущего священника. Утонувшая в переживаниях, она даже не сразу замечает серую, запачканную после дождя грязью лошадь, а верхом на ней, с поводьями в руках, Снейпа. И Гермионе кажется, что перед ней привидение, фантом. — Миссис Уизли, что с вами? — он заботлив. Как её духовник или просто неравнодушный человек: соскакивает с лошади, быстрыми шагами подходит к ней, протягивая бледные мозолистые руки, которые она всегда мечтала поцеловать, и смотрит своими невозможными глубокими глазами. И Гермиона понимает, что перед ней на самом деле стоит её падре. Не желанные мечты, не иллюзия, а живой человек, мужчина. Она сглатывает, с внезапной силой встаёт, отодвигает его ладони и, шатаясь, уходит в глубь леса, будто убегая, гонимая страхом и чувством, в котором может признаться только тогда, когда покинет, наконец, если не этот проклятый город, то этого мужчину, хотя больше всего в жизни мечтает быть рядом с ним. Всё плывёт перед глазами. В груди невыносимо жжёт. Миссис Уизли так плохо, что хочется выть от этой пытки, как одичавшей волчице, и горько оплакивать собственное одиночество и угрюмое смирение, преследующее её по пятам. * * * Гермиона хочет попрощаться. Они с Роном решают уехать из города, из этого затхлого Сейлема, который в лучшие моменты жизни даже казался ей и вправду прекрасным. Гермиона ждёт окончания службы, нервно теребя край рукава тёплого бордового платья, не отрывая взгляда от священника и прекрасно понимая: вот он, последний день, час, минута, мгновение, когда она видит этого мужчину. Сердце бьётся о грудную клетку, сжимается от тоски, но миссис Уизли непреклонна: ей слишком многого ведь не надо, только скажет пару прощальных слов, скомканных фраз. Ни на что другое она не имеет права и ничего больше не может себе позволить. И вот прихожане начинают уходить. Лишь некоторые остаются на исповедь. Гермиона ждёт до полудня, когда в церкви не должно остаться никого, кроме неё, падре и служки. Ей невыносимо душно, её словно окатили горячей водой, и пар медленно поднимается ввысь с её ошпаренной кожи. Миссис Уизли вдруг осознаёт: всю сознательную жизнь она шла к этому моменту, к кульминации своих чувств, к апогею душевной боли. И от этого ей дурно настолько, что, встав наконец перед священником (который, кажется, понял причину её коротких взглядов, тихого молитвенного шёпота) и взглянув ему в глаза, она не может сделать и шагу: только часто дышит, судорожно хватаясь за спинку стоящей рядом лавочки, а перед глазами плавают жёлтые круги. Она падает в обморок. И те несколько секунд в бессознательном состоянии, пока сердце, словно лишившись оков приличия, неистово бьётся, бешено разгоняя кровь, Гермиона видит сон, в котором чувствует лёгкий бриз чьего-то дыхания. Становится холодно. Она отчаянно делает глубокий вдох, будто от этого зависит вся жизнь. Капли воды стекают по её бледным, словно фарфоровым щекам. Первым, что она замечает, оказываются рукава чёрной сутаны и кипенно-белые манжеты. Кто-то трясёт её за плечи. Гермиона не сразу понимает, что происходит, как и не сразу, словно из-под воды, слышит его глубокий голос: — Миссис Уизли! Миссис Уизли! Кажется, он кричит. Сухие губы быстро-быстро двигаются совсем рядом, и ей внезапно хочется отодвинуться, а затем и вовсе сбежать. Она прикрывает глаза. Ей становится легче. Сглатывает, дрожащей рукой поправляя мокрые волосы, и выдыхает застрявший в горле воздух. — Я… — шепчет она, внимательно глядя на своего невольного мучителя, который, сам бледный, как смерть, всё не перестаёт что-то говорить. Гермиона замолкает после пятой или шестой неудачной попытки сказать хоть что-то громче, замечая позади Снейпа служку. Священник, увидев, как непроизвольно сжимается в его руках миссис Уизли, как закрывает ладонями лицо, оглядывается. И застывает. Строгий и безмолвный, как икона. Служка разворачивается и быстрыми шагами, будто сбегая, направляется к выходу из церкви. Хлопает дверьми, запуская ледяной ветер. Этот холод всё превращает в пепел. Грязный и мёртвый. Всё разрушено за какую-то только секунду. * * * Мортимер морщится, разглядывая молодую особу, обвиняемую в грехопадении. — Что говорил вам падре, когда вы остались наедине? — он склоняет голову набок и чуть ли не усмехается, когда миссис Уизли слабо выдыхает, борясь с мукой и болью. — Мне стало нехорошо, господин мэр, я не помню, — Гермиона говорит правду, морщится и бросает короткий взгляд на свои руки, будто пытается вспомнить что-то очень важное. Мужчина поворачивает голову в сторону свидетеля. Тот кивает, словно подтверждая слова грешницы. Мистер Чевер же громко смеётся. — Какая ирония! Несостоявшаяся Эстер Прим, — он произносит имя с явным отвращением. — Показания служки стали последней каплей, миссис Уизли. Вам нужно было уехать. И как можно раньше. В действительности, помощник мэра не чувствует к ней ни малейшего сострадания. «Женщины так падки на запрет, всякие табу манят их не хуже сладостей, — думает он, вспоминая робкую девицу Грейнджер, так откровенно любовавшуюся профилем отца Снейпа. — А мужчины, в свою очередь, не остаются в долгу», — размышляет он, рисуя в голове образ и самого отца Снейпа, с тоской смотрящего в сторону замужней прихожанки. — Ничего ведь не было, — шепчет в который раз Гермиона. — Не было! — кричит она почти в беспамятстве, не чувствуя струящихся по лицу горячих слёз. Тяжесть отчаяния неподъёмным камнем опускается на грудь, ломает рёбра, заставляет безголосо хрипеть, хватать воздух ртом, словно Гермиона — рыба, выброшенная на этот безлюдный берег адским приливом. * * * Гермиона ненавидит этот город, этих людей, этого служку, что оклеветал её. Проклинает себя за постыдные мысли и опасную глупость. Старается не смотреть на крепкие верёвки, грубые деревянные табуреты, безликую толпу, рыжие волосы и чётки в бледных руках. Ей страшно. Девушка не знает, что такое смерть, как, впрочем, не знает никто из живых. Но теперь она кажется ей в равной степени несправедливым и неизбежным наказанием. — Гермиона Джин Уизли и Северус Тобиас Снейп приговариваются к повешенью за постыдную, грешную связь католического священника, нарушившего данные обеты, закон Господа, и замужней прихожанки, предавшей свою семью, религию и закон Господа. Мы не властны над божьими законами и не имеем права смягчить наказание: свидетельства жителей города неопровержимы, как и доказательства, — мэр произносит приговор с почти равнодушным лицом. Люди, окружавшие эшафот, начинают выкрикивать проклятья, обвиняют обоих в грехе, брызгая слюной. В их глазах и душах отчаявшаяся Гермиона видит грязь, которая хуже той, что оставалась у неё на руках после прополки грядок и работы в огороде. Ей хочется забыться, стереть с себя эти мерзкие взгляды всеми доступными способами. Ей больно. До одури больно. Эти люди, ничем не лучше её, смеют распоряжаться чужой жизнью, прикрываясь законом Божьим. От этого Гермиона ещё больше начинает презирать все эти лицемерные сборища, собрания, лживые суды и всю человеческую двуличную власть в её несовершенстве. И даже если бы она согрешила, даже если бы всё это было правдой, а не жалкой попыткой других людей, вот этих «судей» отгородиться от чего-то нового и непривычного в их жизни, Гермиона никогда не согласилась бы с вынесенным приговором, таким бесчувственным и бездушным. Религия твердит одно, люди другое, душа третье. Но ведь добро для всех должно быть одинаково?! А убийство… не есть его проявление. Господь не может быть так жесток. Миссис Уизли отворачивается, когда к виселице первым ведут падре. Он молчит и твёрдыми шагами, под конвоем Кребба и Гойла, направляется к петле. Гермиона не умеет пользоваться оружием, но даже если бы и умела, не смогла бы убить другого человека, пусть и самого мерзкого. Её арестовали, конфисковав все деньги, что были при ней, и документы. Отдав на моральное уничтожение, растерзание жадной до зрелищ, безжалостной толпе. Мортимер и вправду гений: продумал наверняка все ходы и мысли грешных заключённых, что посмели всколыхнуть спокойствие убогого городка. Гермиона увидит кончину Снейпа. Наказание, которое он не заслужил. Но получит по её вине. Наказание, которое она не в силах предотвратить, как и своё. Мистер Чечер говорит, что грешникам нужно дать последнее слово. А тот, кто крепко держит за локоть Гермиону, усмехается так мерзко, что у неё внутри всё переворачивается и накатывает тошнота. Помощник мэра усмиряет толпу и взглядом приказывает миссис Уизли говорить. Но ей нечего сказать, она не желает произносить ни единого слова, будучи в душе неспособной на месть и жестокость. Снейп же медленно расправляет плечи, уверенно стоя на чёртовом табурете. — Моя вина лишь в том, что я человек, пусть и служитель Господа, — произносит он достаточно тихо, но люди, услышав подобное заявление, с новой силой принимаются плеваться оскорблениями и демонстрировать презрение перекошенными от злобы физиономиями. — Но преступления против закона я не совершал, да и не смог бы. Миссис Уизли не виновата… в том, что священник невольно преступил рамки обетов. Несдержанность была лишь с моей стороны, — далее ему пришлось повысить голос, потому что помощник мэра не смог во второй раз заставить негодующих людей замолчать. Мэр что-то лопочет о доказательствах, о глупости молодых людей и нежелании с честью и достоинством, которых так не хватает нынешнему поколению, понести пусть и суровое, но заслуженное наказание. Гермиона прикрывает глаза, низко опускает голову, выдыхая горячий воздух, и по-прежнему чувствует боль в плече от стиснувшей нежную кожу пятерни противного мужлана. На мгновение ей кажется, что жуткие осколки воспоминаний и чувств впиваются в каждую клеточку её тела. В искренности отца Снейпа у неё нет сомнения, да и сил на них больше не остаётся. И столь желанное ранее признание теперь кажется ненужным, болезненным, ранящим осколком стекла в песке у моря. Он платит за свои чувства жизнью. И ей хочется, отчаянно хочется, чтобы никогда не было между ними этих взглядов боли и любви. Чтобы падре оставался равнодушен и слеп к ней, чтобы не лишился всего, чтобы наслаждался красотами собственной жизни, спокойной и непорочной. Чтобы он жил… Крики толпы уже не трогают её. Гермиона с силой сжимает ладони в кулаки, отрешённо глядя на побелевшие костяшки пальцев и тонкие выпуклые вены. Оглушительный выстрел заставляет её встрепенуться от оцепенения. Рон смотрит на жену с немым состраданием и не выпускает из руки револьвера, всё ещё направленного на мэра. Он стоит бледный, белый, как снег, рыжие волосы медью сверкают на фоне серого неба. Быстрым движением кидает на землю чемодан, в котором в их семье хранят документы. Люди расступаются перед ним, опасаясь за собственные жизни, не в силах справиться с мыслью, что этот добрый рыжий парнишка застрелил пожилого безоружного мужчину прямо у них на глазах. Уже избавившийся от так и не затянувшейся на бледной шее петли Снейп подхватывает чемодан и подходит к миссис Уизли. Что-то тихо шепчет ей на ухо и берёт её руку в свою, переплетая пальцы. А Гермиона ничего не слышит, не замечает, кроме глаз мужа. Таких больших и печальных. Внутри у неё всё замирает, не в силах справиться с тем безмерным чувством, что больше боли, сильнее смерти и любви. «Рон простил меня. И сделал свободной». И это то самое, что необходимо ей, чтобы чувствовать себя без оглядки счастливой, едва поспевая за священником, тянущим за собой в глубь леса, бормочущим что-то о новой жизни для них двоих под одной новой фамилией. Теперь она может быть любимой тем, кого сама любит, теперь может перестать ненавидеть себя, свою открытую душу, глупое сердце и несчастный городок Сейлем.