хочется

      Гермиона усмехается. Сигарета во рту на это лишь вздрагивает, осыпаясь крупинками пепла. Гермиона усмехается и думает, до чего докатилась гриффиндорская всезнайка и лучшая ученица Хогвартса за последние двадцать — или сколько там дцать или десят — лет. Главное достижение — хорошая доченька анулировалось за отсутствием у родителей памяти; в Австралии то у них новая жизнь, новая память и новая хорошая доченька с той же копной каштановых волос, вечно поднятой рукой на всех уроках и боязнью чем-то не угодить, только без странностей с самого детства и письмом-приглашением в школу чародейства и волшебства. Да так только лучше.       Гермиона даже не сомневалась.       На площади Гриммо Гермиона сидит в кресле Блэка (всегда, лишь бы не забыть насколько она виновата, потому что самая умная ведьма столетия оказалась недостаточно умной), пьет только из кружки Люпина (по той же причине), договаривает все оборвавшиеся на середине предложения за Фреда, врезается в каждый угол вместо Тонкс и усмехается как Снейп — профессор Снейп.       Пепел все сыпется.       Миссис Уизли громко ругается, рискуя стать конкуренткой миссис Блэк, говорит, что в доме курить как минимум неприлично; а Гермиона думает, что как минимум называть миссис Уизли «миссис Уизли» неприлично, когда она, мисс Грейнджер, сама не далека от этого.       Если повезет.       Или не повезет.       Зависит от того, как посмотреть.       Гарри каждое утро улыбается ей на кухне за завтраком так, как улыбался бы профессор Люпин, заглядывает ей в глаза и ищет причину чего-то. Гермиона думает, что Гарри все тот же милый и добрый мальчик, напополам с Роном спасший ее от тролля в том злосчастном туалет; Гермиона думает и не капельки не ошибается. Гарри заглядывает в глаза и ищет-ищет-ищет, передавая ей кружку чая, а Гермионе страшно, потому что она боится того, что он может там разглядеть. Но Гарри — все тот же Гарри, в первый раз поднявшийся на метле на первом курсе, с зелеными глазами как-у-мамы, и он ничего не видит. А Гермиона боится того, что он мог бы увидеть, потому что сама не знает, что там может быть.       Или знает, но не хочет признать.       Гарри смотрит ей в глаза каждое утро, и Гермиона не пьет больше чай по утрам.       Рон как-то ловит ее в темном коридоре среди черных дверей с потрескавшимся блестящим лаком, улыбается ей мягко и нежно, а потом заправляет непослушную кудряшку за ухо. Гермиона кажется, что кто-то делал точно так же; Гермиона кажется, но она не может вспомнить кто именно. Мисс Грейнджер, которая почти уже миссис Уизли, отчаянно перебирает все воспоминания. В голове всплывают название, рецепт и полная характеристика каждого зелья за весь школьный курс, даты пяти гоблинских восстаний и точно такой же жест на вокзале Кинг-Кросс семь с половиной лет назад.       Папа.       Рон отчаянно напоминает в эту секунду ей отца, и в глазах моментально начинает жечь, потому что папа ее, Гермиону, не помнит вовсе.       Поэтому Гермиона убегает из этого темного коридора, лишь бы не расплакаться перед Роном.       Он вылавливает ее снова через два или три дня уже у большого и светлого окна, которое Гермиона так старательно отмывала последний час. Солнце светит на удивление ярко, лучами путаясь у него в волосах, веснушек на его щеках так много, что Гермиона не уверена, что сможет их когда-нибудь пересчитать. Сейчас он напоминает ей не ее папу, а кое-кого другого, о ком она себе обещает прекратить думать каждую ночь перед сном. Но все равно думает. И все равно целует, хотя знает, что Рон это не этот кое-кто.       А еще этот кое-кто даже в мыслях остается кое-кем, потому что стоит хоть раз назвать по имени, все пойдет прахом.       Гермиона усмехается в поцелуй, Рон, наверное, думает, что это улыбка, а сама Грейнджер, которая почти Уизли, думает, что от Снейпа — профессора Снейпа — она переняла кое-что еще: любовь к рыжей девочке, которая уже почти-почти Поттер. Рон улыбается ей в ответ, все также в губы, и Гермиона ужасно хочет не думать в такие моменты о Джинни.       Хочет, но не может.       И она продолжает целовать Рона.       Гермиона смотрит на Джинни. Почти-миссис-Поттер страшно пьяна, ей едва ли удается стоять на ногах. Гермиона смотрит на пустую бутылку в её руках, неодобрительно качает головой и за руку утягивает ее в их когда-то общую комнату.       Джинни сидит на кровати, не выпуская руку Гермионы, смотрит на обшарпанные стены, смотрит прямо в глаза и опять на стены. Гермиона смотрит только на дверь, точно хочет побыстрее отсюда убраться, точно пальцы на запястье сжались мертвой хваткой и никуда не пускают, точно не сама привела ее сюда. Грейнджер-которая-почти-Уизли смотрит только на дверь, потому что так лучше. Пока-ещё-Уизли кладет голову на колени пока-ещё-Грейнджер, и ей, Грейнджер это совершенно не нравится.       Плевать, что на самом деле нравится.       Джинни плачет и просит сигарету. Гермиона по-привычке вытаскивает пачку из кармана, сигарету из пачки, на кончике пальца демонстративно пляшет огонек. Сигарета во рту дарует облегчение; обычно Гермиона плачет ночью, чтобы мальчики не видели. Сейчас плачет Джинни.       А Гермиона просто курит и гладит ту по волосам.       — Нет, Джинни. Курить вредно, тебе нельзя.       Гермиона выдыхает дым в сторону, и Джинни смеется. Что ж, с потекшей тушью это выглядит более, чем прекрасно. Гермиона все-таки плачет.       Благо в темноте не видно.       Джинни смотрит прямо и внимательно, но все равно ничего не видит. Как Гарри, как Рон, как все.       Гермиона им благодарна.       Она тоже многого не видит.       Джинни и впрямь очень пьяна, думает Гермиона, раз она от удовольствия жмурит глазки и растягивает губы в улыбке, когда пальцы невесты (уже почти жены) брата берутся распутывать рыжие пряди. Раз она просит ее, еще-немного-и-миссис-Уизли, лечь рядом. Раз не видит, как Гермионе хочется ее поцеловать. Раз позволяет это сделать.       На утро Джинни ничего не помнит, и почти-миссис-Уизли не знает плакать ей или смеяться.       Гермиона начинает пить чай в девять двадцать два по полуночи, в точности как раньше, смотрит Гарри в глаза, не скрываясь больше, и кое-что понимает. Теперь Поттер отводит свой зеленый, как у мамы, взгляд, потому что не только Гермионе есть, что скрывать. А еще потому что он знает, что она там может увидеть.       Как и она.       Но только Гарри, в отличии от нее, не сбегает, приходит на утро каждый день и заваривает чай себе и ей. Гермионе от этого хочется где-нибудь спрятаться да так, чтобы никто не нашел. Потому что она поцеловала почти его жену, почти-миссис-Поттер; «почти» не является смягчающим обстоятельствам, как бы ей не хотелось обратного, а значит, она предательница. И что самое страшное почти-миссис-Уизли ни капли об этом не жалеет.       Даже когда целует Рона.       Его она целует теперь даже чаще, чем раньше, при этом всегда закрывая глаза. Гермиона думает, все-таки, как ей повезло, раз она влюбилась именно в Джинни, потому что не будь Рон так на нее похож (не даром же они брат и сестра) она бы не смогла. А еще Гермиона думает, что это очень нечестно по отношению к нему.       И даже после этого ни о чем не жалеет.       Гермиона всю неделю работает на износ, собственно как и Гарри, чай они пьют на три часа десять минут раньше обычного и уже в министерском буфете, а не на привычной кухне. Гермиона умудряется ни разу не заночевать на Гриммо за эти шесть дней. У нее на столе целая гора из отчетов за последние лет шесть, а то и семь, и, судя по всему, ими за этот срок никто толком и не занимался. Пока-еще-Грейнджер слышит краем уха о том, что у Поттера в это время один рейд за другим. И когда в воскресенье вечером ее все же прогоняет из-за своего стола отсыпаться домой непосредственный начальник, у Гарри все еще идет какая-то операция.       Гриммо встречает ее оглушающей тишиной, сотней стеклянных осколков и непростительно пьяной Джинни. Уизли плачет, громко так подвывая время от времени и свернувшись клубочком на ковре, рыдает. И Гермиона молча стоит и смотрит.       Ей очень хочется лечь рядом и тоже разрыдаться.       - Джинни? — голос у нее так странно вздрагивает, ломаясь на конце имени, и Грейнджер, пока-еще-слава-Мерлину-мисс-Грейнджер, понимает, как устала за последнюю неделю.       Джинни поднимает на нее взгляд.       Она больше не плачет, не всхлипывает, просто смотрит прямо и слегка удивленно. Глаза у нее красные, нос и щеки тоже, тушь потекла по лицу черными полосками. Гермиона смотрит завороженно и знает, что Джинни пьяна и завтра об этом даже не вспомнит.       Ковер кажется неприятно жестким, но ей на это глубоко плевать — пока-еще-Уизли лежит прямо напротив, так что и руку вытягивать не надо, чтобы прикоснуться.       — Что случилось?       Джинни молчит долго-долго, а потом придвигается еще ближе, утыкается носом ей в шею и опять тихо плачет. И говорит-говорит-говорит о том, как устала от вечных дежурств Гарри и от тишины в доме, от того, что она одна сидит и ждет его, её, Рона, Джорджа — кого угодно.       Гермиона целует ее совсем красные щеки, лоб, губы, берет её руку в свою и целует каждый палец.       На утро Джинни совсем ничего не помнит (опять), молча, принимает бутылочку с антипохмельным и шипит сквозь зубы, как можно тише, лишь бы голова не начала болеть, что пить она так больше не будет. И что от алкоголя ей снится какая-то ерунда.       — Ты же меня не целовала? — спрашивает она, излишне жизнерадостно смеется и замолкает, скривив лицо: зелье не моментально действует, а голова ноет.       — Целовала, — говорит Гермиона, которая, вроде как, почти-миссис-Уизли, а Джинни, которая, вроде как , почти-миссис-Поттер, опять смеется и опять кривится — уже не так сильно, как в первый раз.       Гермиона слышит тиканье часов — сейчас восемь часов сорок три минуты, сегодня понедельник, и рабочий день у нее начинается ровно в девять, а значит пора выходить. Грейнджер ставит кружку на стол, улыбается Джинни дежурно-вежливо и тихо прощается, чтобы только Уизли за виски не пришлось хвататься от очередной вспышки боли.       Дверь кажется каким-то спасением, и пока-еще-Грейнджер делает шажок за шажком (раз-два-три; и еще столько же) раз два       Рука Джинни хватает ее за локоть и разворачивает с неожиданной силой. Губы у пока-еще-Уизли оказывается необыкновенно мягкими, когда она целует ее сама.       — Поцелуй на прощание, — объясняет она, весело хохочет и опять сводит бровки — голова почти не болит, только звон в ушах.       Гермионе хочется плакать.       Но она смеется.       Потому что это правильно.       Гермионе хочется плакать, но она опаздывает на работу.