Вдруг, как в сказке, скрипнула дверь

Раскладушка пронзительно скрипнула. На лице Шуры, озарённом радугой ёлочных огоньков, отразился весь ужас этого мира. — Никита, нам пизда, — пролепетал он одними губами. — Нам пизда, это худшая идея на свете. — Твоя идея. — Я помню. Про твою идею я бы так никогда не сказал. Никита завис над его пахом в нерешительности, взявшись за резинку трусов и сохраняя зрительный контакт. — Мы можем перестать, — прошептал он. Судя по страдальческой морщинке на переносице, это героическое предложение стоило ему огромных усилий. Слабовольный Шура замотал головой. — Как Новый год встретишь, так его и проведешь, — ответил он шепотом. — Ты хочешь, чтобы я весь год провел с членом во рту? Какой-то отсосный год получится. — Мы справимся с этим вместе. Никита беззвучно рассмеялся, потом всё-таки потянул Шурины трусы вниз. От первого влажного прикосновения к головке Шура дернулся и, быстро зажав себе рот ладонью, шумно задышал через нос. Никита двигался медленно, не торопясь заглатывать до основания, покрывая чувствительную кожу поцелуями. В любой другой ситуации Шура уже ныл бы от фрустрации и просил быстрее; но сейчас адреналин от страха быть услышанными воздействовал на его тело и мозг круче любой физической стимуляции. Он чувствовал себя каким-то пубертатным школьником: еще и пяти минут не прошло, а он уже, кажется, готов был кончить. Никита выпустил его член изо рта, чтобы безжалостно, до внушительного багрового следа засосать кожу внутренней стороны бедра. Шура закусил кулак и невольно толкнулся вверх, заставив пружины раскладушки снова взвизгнуть. За стенкой щелкнул выключатель лампы. Никита замер; Шура затаил дыхание. Раздался шаркающий звук, как будто чьи-то ноги нашарили тапочки; потом скрипнул матрас, и шаги двинулись к общему коридору. — О господи, он идёт сюда, — зашептал Шура. — Он идёт сюда, и он меня убьёт. Или спустит с лестницы. Выгонит взашей на мороз. Без трусов. Никита, спаси меня. Когда у меня снова будет обморожение, не дай им ампутировать мне ноги. — Лежи тихо, никто тебя не выгонит. Ты слышал, как он ржал над твоими шутками? Он тебя обожает. — Одно дело — обожать вежливого друга пасынка, который помогает открывать шампанское и мыть посуду, и совсем другое — принимать тот факт, что этому вежливому другу пасынок по ночам делает минет. Из-за стены донёсся какой-то сдавленный звук. Шура еле слышно заскулил и на всякий случай подтянул трусы. — Успокойся, просто моя мама кашляет. Колыван, наверное, пошел ей чаю заварить. Или в сортир. — Они такие хорошие, — прошептал Шура. — У меня… никогда не было семьи. И семейного Нового года. Андрюха всегда с друзьями отмечал. Я даже «Иронию судьбы» эту дурацкую никогда не смотрел. А твои… Они так любят тебя. И так хорошо отнеслись ко мне. И салаты такие вкусные. А я тут… — Непотребничаешь за стенкой? Фу, Шура, после салатов-то уж постыдился бы. — Не издевайся. Я правда до сих пор понять не могу, чем заслужил такое счастье. Никита вздохнул; потом чуть подтянулся на локтях и улегся на Шуру сверху, щекой прижавшись к его голому животу. — Ты тоже очень хороший, Шура, — прошептал он неловко, пальцем рисуя у него на коже какие-то незатейливые спирали. — Ты милый, и внимательный, и добрый. Временами ты тупишь, но кто из нас не. Поверь, моя мама в людях не ошибается. Если ей кто-то нравится — это не случайность. В туалете спустили воду; потом тапочки прошлепали обратно в комнату. Послышался щелчок лампы, недолгая возня с одеялом, и, наконец, снова воцарилась тишина. — Продолжим? — игриво прошептал Никита чуть погодя, когда в соседней комнате всхрапнули. Шура протянул руку, чтобы погладить его по щеке, но Никита извернулся, ухватил его за запястье и с порочной ухмылкой принялся облизывать пальцы. В неярком сиянии ёлочной гирлянды Шура из розового стал пунцовым; дыхание сорвалось с губ нетерпеливым всхлипом. — Может, в душ? — прошептал он умоляюще. — Там… воду включим. Всё не так слышно. * * * Они заснули в обнимку на узкой раскладушке, потому что длиннющие ноги Никиты наотрез отказывались умещаться в его детской кровати, и завтракать выползли только к полудню. На кухне было светло и прохладно. Колыван смотрел «Ивана Васильевича» и ржал над сценой с лифтом; Кирама заплетала ему косу. Увидев Никиту с Шурой, она встала со стула, чтобы наполнить чайник со свистком и поставить его на огонь. — Чай или кофе будете? — спросила она. — Что проще сделать, Кирама Кирилловна, — пискнул Шура, по привычке зардевшись. Кирама устало улыбнулась. — Доедайте оливье и шубу, испортится, — махнула она рукой в сторону стола. — На десерт ещё «Прага» осталась. Они поели в неловкой тишине, Шура — сидя на краешке стула в ожидании головомойки за вчерашнее безобразие; но Кирама с Колываном хранили по этому поводу стоическое молчание, как будто и правда ничего не слышали. Набив полный рот шоколадного торта, Никита, наконец, поделился их планами на первое января: доехать до дачи Холодковых, взяв с собой лыжи для прогулки по лесу, и остаться с ночевкой. Колыван, как физрук, покивал одобрительно. — Видишь, — прошептал Никита по пути в комнату, когда Хороший Гость™ Шура уже вымыл за всеми посуду и откланялся, рассыпаясь в благодарностях, — они ничего не слышали. Всё в порядке. Дверь за ними закрылась. Сквозь звуки «Разговора со счастьем» Кирама отчетливо услышала последовавший за поворотом ручки влажный чмок, затем хихиканье и шуршание ткани. — Как думаешь, — понизив голос, проговорил Колыван, — может, одолжить им твой тональник? Всё-таки… не дело… в таком виде. Кирама фыркнула. — Никита знает, где лежит моя косметика. Заметят — сами возьмут.