Тарелка

Посуда об пол. Осколки разлетаются по кухонной плитке. Когда-то белая, с розовыми отблесками и яркими цветами когда-то тарелка. Венециано не любил звук разбивания. Керамическое блюдо совершенно неживое, у него нет ни мыслей, ни намерений что-либо сотворить, начать, воссоздать или убить, потушив пыл к существованию. Блюдо не имеет души, но в нем заседает образ. Образ целого, образ точного, образ обыденного — это не имеет значения. Каждый раз, когда посуда бьется, он исчезает, напоследок криком разрезая слух вдоль и оставаясь тихим гулом где-то глубоко в мыслях. В твоих глазах рушится то, к чему ты испытывал чувства, но по сравнению с такими великими, как радость и отчаяние, они казались мелкими, глупыми и затирались серым безразличием. Итальянец часто скучал по тарелкам. Словно люди, каждая имеет свои черты лица, настроение и потребности. Эта же тарелка с небольшим букетом цветов сирени посередине была им самим. Мягкость и округлость, нелепость, которая, наоборот, способна украсить, царапины и сияние. Все могло напомнить о светлом простодушном, но талантливом Италии. Хоть он и бывал порою глуп и излишне наивен, все мог затмить его настрой, редко уходящий с дороги счастья в стороны моря печали, что у берега лишь плещется каплями, а вдалеке становится глубоким и слишком тяжелым. Определенно, это очень радовало как и самого юношу, так и окружающих его людей. Италия сидел на краю дивана и рассматривал блики осколков, очутившиеся там из-за белого света. Облака сцепились вместе и ни за что не пожелали бы убрать пух друг от друга, что, несомненно, мешало обычной деятельности. Каждому труд казался непосильным, потому все мечтали наконец упасть в объятия кровати, позабыв об обязанностях. Встать и убрать когда-то тарелку было трудно, потому что шанс получить порезы возрастал вдвое. В такие моменты Венециано жалел, что никогда не слушает советов о домашней обуви и предпочитает мягкие гетры вместо теплых тапок. — Венециано. От туманного размышления отводит низкий голос, принадлежащий Германии. Все произошло так быстро, что эти секунды показались итальянцу часами, заполненными до краев словами. Глаза дрогнули и перешли на высокую фигуру. — Венециано. Раздалось вновь, но на этот раз слова не резали, а вытаскивали. Италия вдохнул и уголки губ растянулись в приветливой улыбке, до конца убирающей остатки мыслей. — Венециано, кажется, что-то случилось, не так ли? — спросил Людвиг будто бы у очеловеченной куклы с темными, доверчивыми, но не совсем настоящими глазами. Почему же Венециано молчал? Почему счастье, наполнявшее его, не могло вылететь смехом в воздух, стрелой попадая в сердце немца? Почему стрелы не соединялись с луком, почему струна лука не принимает стрелы? Будто бы сам Венециано знал ответы на эти вопросы. Нет, это не было барьером, возможно, что просто счастье перешло все границы и стало слишком высоким, чтобы выразить его словами. Италия встал с дивана и обнял Германию, чувствуя, как части тарелки впиваются в ступни.