Черное на красном

Дверь в палату всегда открывается с противным скрипом, который вцарапывается в головной мозг, впивается в виски, заставляя зажмуриться и прижать к ним тонкие пальцы. — Адриан? — Вопрос остается без ответа. Маринетт сильнее надавливает на виски, пытаясь зацепиться хотя бы за одну мысль из того хаоса, который творится в ее голове. — Бабочки и божьи коровки, и коты… Черное на красном, красное на черном… — Она вдруг начинает смеяться, запрокидывает голову, позволяя солнечным лучам скользить по ее бледному, словно у мертвеца, лицу. Смех звонкими колокольчиками пролетает по комнате, ударяясь поочередно о каждую из стен, а затем возвращается обратно к источнику. Вновь повисает тишина. — Адриан? — Маринетт вдруг хмурится и поворачивает голову набок. Он стоит перед ней. Нет, не он — другой. Его губы растягиваются в загадочной ухмылке, ухо, торчащее из волос, цвета спелой пшеницы, непроизвольно подергивается. — Супер-Кот, — Догадывается Маринетт. Он кивает и протягивает ей руку. Она доверчиво касается своими полупрозрачными пальцами его ладони, обтянутой черной тканью, водит по ней задумчиво, очерчивая красные размытые пятна. Он ждет и молчит, смотрит своими кошачьими глазами, похожими на два болотных огонька. Она ловит себя на мысли, что давно не видела, как они сияют во тьме. — Он сегодня опять не придет? — Супер-Кот качает головой, и Маринетт вздыхает, с разочарованием и нескрываемой грустью. Супер-Кот навещает ее почти каждый день, Супер-Кот — хороший, но тот, другой — лучше и, что гораздо важнее, желаннее. — Он придет завтра? — Вновь молчание. — Ты не знаешь, никогда не знаешь. — Супер-Кот смотрит внимательно. Маринетт убирает пальцы из его ладони, пряча их в складках рубашки. Ее тонкие, без единой кровинки губы искривляет ухмылка, горькая и совсем недобрая. Хочется рассмеяться, — прямо в лицо Супер-Коту и тому, другому, тоже, — но смех застревает комком в горле, а к глазам подступают слезы. Он по-прежнему протягивает ей свою руку. Она замечает это, только тогда, когда соленая капля медленно скатывается по щеке до подбородка. Она и ее не замечает, кажется. — Хочешь, чтобы я пошла с тобой? — Суперкот кивает. — Отведешь меня к нему? — Супер-Кот некоторое время думает, потому что смотрит не на нее, а сквозь, но затем вновь кивает. — И ты не обманешь, как в прошлый раз? — Он качает головой. Соврал — Маринетт знает это, и потому доверчиво кладет свою маленькую ладошку в его, обтянутую черной тканью с красными расплывчатыми пятнами. Эйфелева башня сияет ярче звезд ночью. Они — почти на самом ее верху, она чувствует, как ветер ласково треплет ленты, которыми перевязаны два ее темных хвостика. На ней костюм — красный в черную крапинку, на нем — черный, но с отвратительными красными пятнами, которые постепенно становятся все больше. Он все еще держит ее руку в своей, и даже когда она прыгает вниз, не отпускает — падает следом. Она крепко сжимает его руку, пока они летят, хотя знает, что ему все равно придется ее оставить. Она летит одна, и ее рука сжата в кулак. Когда Маринетт открывает глаза, из тумана выныривают лица, которые она видела уже много раз, может вчера или сегодня, но которые старательно пыталась не замечать, тут же стирала из памяти. Все они — не те, а в ее голове итак слишком много постороннего. Бабочки, божьи коровки и коты. Красное на черном, черное на красном. Черное — его кровь, густая и вязкая. У него волосы цвета спелой пшеницы, а в глазах колдовские огни. Только имя его никак не вспомнить. Эспрессо, круассаны с вареной сгущенкой. Черный кофе. Черный, как его кровь. Как же его звали? Супер-Кот качает головой. Не знает. Знает, но не хочет говорить. Не скажет. Это имя, как заклятье: кажется, стоит вспомнить, и все закончится — она проснется. Маринетт думает, копошится в куче бессвязных мыслей, иногда выуживает из них что-то действительно важное, иногда вспоминает. Море, пенящиеся и вечно спешащие куда-то волны, зелень в его глазах. Адриан. Она зовет его, кричит до хрипоты. Откликается всегда только Супер-Кот. Откликается нехотя — самому, видно, в тягость мучить ее. Берет за руку, оставляет невесомый поцелуй на тыльной стороне ладони — пытается успокоить. Уходит только вместе с ней, а если остается, то до тех пор, пока она не погружается в сон. Утром все начинается сначала. По ночам ее мучают кошмары. Всегда одни и те же люди окружают ее, колют острыми шприцами руки, и она чувствует, как внутри растекается что-то отвратительное и ядовитое. Она знает, что в кошмарах не существует Супер-Кота и того, другого, а значит и некому ее спасти. Ей пришлось самой научиться просыпаться, и теперь она делает это все чаще. Реальность похожа на сон, тягучий и однообразный, но сон гораздо хуже: в нем много боли, которая отравляет, растекается под кожей до самого сердца. Следы от игл на ее руках доходят до локтя, его руки все в кровавых пятнах. Она иногда спрашивает, чья это кровь, но он молчит и только смотрит внимательно, ждет, догадается или нет. И Маринетт понимает — это ее кровь. Она чувствует теперь и сама, что по ее венам не течет ничего кроме яда. Она не жалеет: если бы понадобилось, снова отдала бы ему все до последней капли. Он ведь так и сделал. Маринетт с гордостью носит костюм — уж слишком хорошо видны на красном черные точки. Она подбрасывает вверх свое йо-йо, и от него в разные стороны разлетаются тысячи белых светящихся бабочек. Она умеет творить чудеса, но самое главное волшебство поблескивает зелеными огоньками на дне его глаз. Его волосы цвета пшеницы, а руки теплые и нежные как море летом. Когда он делает последний вздох, его губы холодные и почему-то соленые — от ее слез, которые скатываются по щекам до самого подбородка. — Адриан? — наконец спрашивает она, когда солнце уже заходит за горизонт, бросая на землю последние красноватые лучи. Маринетт помнит, как они заставляли кровь искриться, гореть в янтарном пламени. Его кровь была темной и горячей, оставляла на ее костюме пятна, похожие на черные круги, проникала под кожу и текла по венам вместо ее собственной. — Он не придет. Его нет. Больше нет. Супер-Кот грустно улыбается. Вспомнила, понимает Маринетт. — Так кто же тогда ты? — Он протягивает ей руку, но она касается его ладони теперь с осторожностью, лишь одним пальцем, но тут же одергивает его, чувствуя холод. — Ты — не он. — Супер-Кот кивает, убирает руку и поворачивается, чтобы уйти. Маринетт не останавливает его, знает теперь, что нет смысла. Дверь скрипит и тихонько хлопает, заставляя ее вздрогнуть в последний раз. В палате пусто. Кровать аккуратно заправлена и ожидает очередного пациента. Шторы, словно немые призраки, то и дело подергиваются от ветра, залетающего в открытое окно. — И что же, долго она пролежала здесь? — слышится за дверью. — Три года. Поначалу были еще надежды на выздоровление, но потом уже ясно стало, что дело пустое. Она в сознание редко приходила, все бредила, звала кого-то, а в последние месяцы и бредить перестала. Все сидела на кровати, неподвижно, с виду, как спит, но глаза открыты. — А потом что? — А потом как-то раз в себя пришла, даже поела сама, но весь день ни слова не вымолвила. На следующее утро прихожу — лежит на кровати, а все одеяло и подушка в крови, и на полу кровь, темная такая и густая, — врач говорил, что это из-за лекарств — а из горла шприц торчит. Уж и не знаю, где она его взяла, разве только у медсестры, пока та не видела. — Так что же все-таки случилось с ней? — Говорят, она героем была, Париж спасала. Напарник у нее был, но он погиб, когда ее защищал. А она не смогла без него — любила. Имя вот только ее не вспомнить, больно мудреное, зато глаза, помню, красивые были, чистые, как два василька.