Мемориал

Расшифровки последних заседаний парламента по внутренней политической ситуации. Исчирканные копии законопроекта об интеграции гулей в общество. Проект пакета документов для получения официальных удостоверений. Запрос о проведении переписи гулей. Образцы бланков для прохождения обязательной ежемесячной медкомиссии с размашистыми правками и клеймом Министерства здравоохранения, труда и благосостояния. «Внести дополнения», «Заполучить разрешение Господина Н», «Переделать». «Переделать». Медленная и неповоротливая бюрократическая машина глохнет на каждой кочке, но Цукияма терпеливо заводит её с толкача. Сейчас ещё раннее утро, он в тишине разбирает скопившиеся долги в своём кабинете на сороковом этаже штаба Объединённого фронта. В окна бьётся летящий из предрассветной темноты снег, глаза смыкаются под тяжестью мелкого шрифта. Цукияма знает наизусть почерки секретарей и руководителей всех общественных департаментов, печати и визы всех наделённых мнимой властью председателей и директоров, с которыми приходится иметь дело. Так решаются вопросы в цивилизованном мире — резким словом и красными чернилами, хлёстким ударом канцелярского кнута. Жизни конвертируются в буквы, выжигаемые на бумажных полях головкой лазерного принтера, и отпущенное им время сосредотачивается на кончиках пальцев, выстукивающих на клавиатуре очередное унизительное прошение. «Переделать» — снова, и снова, и снова. В конце концов, гулям ещё предстоит заслужить доверие в носившем затяжной траур городе с поветрием гульей чумы. И чтобы стать своими, им следует отказаться от силы, сдать её в камеру хранения, как холодное оружие. Под исключение попадают гули из Объединённого фронта и миротворцы из TSG, у них свои собственные мытарства, а для всех остальных, чей уровень RC-клеток превышает норму, — регулярная медкомиссия и обязательная терапия. Путь к желанной свободе лежит через ограничения. Откинувшись в кресле, Цукияма разрешает себе перерыв и достаёт смартфон. В заголовках медиа до сих пор висит новость о визите представителя Объединённого фронта к императору Японии. «Его Величество и глава семьи Цукияма встретились в Токийском дворце, где обсудили вопросы включения гулей в социальную политику государства…» Цукияма так и не прочитал ни одной новостной выкладки, ни одного резюме. Фотографии из Токийского дворца эхом разлетались по сети, их с императором встречу обсуждали на форумах и в блогах, препарировали на телевидении и по радио. Цукияма и сам успел пересказать её события вдоль и поперёк: сперва отцу, затем Банджо, на собрании Фронта и по телефону Чие. С каждым разом его торжественный рапорт становился всё скучнее и суше, выхолащиваясь в одну из дежурных новостных сводок, но Цукияма так и не поделился тем, что мучительно гнело его с того самого вечера. Аудиенция у императора была назначена за месяц и проходила воскресным вечером. Отец подготовил для Цукиямы семейную реликвию — хаори ручной работы, из парчи цвета ночи и с фамильным гербом. Выбеленный луной, старинный и лишь чудом выживший в Драконьей войне Токийский дворец отражался в матовом стекле каналов. У его неприступных стен толпилась пресса, и Цукияма обреченно улыбался объективам, жмурясь под натиском вспышек, пока главные ворота за ним не закрылись, как отсекающий мутную воду шлюз. Они сидели за квадратным столом, с сервизом из красной глины и пирожными из османтуса, выложенными в бледно-жёлтую хризантему. Кроме них и пожилой служанки в просторном Сливовом зале больше никого не было, но Цукияма чувствовал пристальные взгляды камер, как точки лазерных прицелов на своём затылке. Император был приземистым стариком с глубокими морщинами на лбу и воспалёнными розоватыми веками. Плечи его золотого хаори для объёма были подбиты пухом изнутри. Посланник человечества, источающий запах желудочной болезни и мази для суставов. «Драгоценный» — так японцы называли его. — Я много лет надеялся на эту встречу, Цукияма-сан. — Голос у императора был громким и скрипучим, как ржавые петли. Сухими, как пергамент, руками он взял глиняную чашку и поднес её к лицу, призывая гостя вторить его жестам. Цукияма тотчас повиновался и, удивлённый словами императора, залпом проглотил горький настой из сосновых иголок. Цукияма приходит в себя в кресле нервно сжимающим в руке телефон, пальцы бьёт дрожь. Он слетает с кресла и подходит к окну, встречаясь со своим отражением, невольно поправляет волосы и переводит взгляд вдаль. На высоких ножках строительных кранов отключаются лампы, небо на горизонте стремительно светлеет, и чистейший эфир затапливает улицы. Подкрученный ветром снег взмывает ввысь, в налипших на стекло снежинках зарождается блик горячего солнца, и Цукияма сощуривается от яркого света. Тёплая вспышка разжигает воспоминания о первом рассвете после самой затяжной ночи. Ночи, когда Дракон был повержен. Когда золотое сияние наполнило взвинченные воронки и глубокие трещины, обволакивая технологичный Акрополь, весь этот триумф человеческой мысли, содранный с лица земли и пропущенный через гигантский шредер, упокоенный под саваном из битого стекла, поваленных линий электропередач и сейсмоустойчивых конструкций. Когда они извлекли Канеки Кена из Драконьего глаза, он походил на сброшенный насекомым полупрозрачный панцирь. И хотя в его теле почти не осталось силы, он всё-таки был жив, как истерзанный город вокруг. Тем утром солнце над Токио было ласковым и щедрым, и в робких прикосновениях лучей к его грязным от слёз скулам Цукияма ощущал неподдельную любовь. Он смотрит на горизонт сквозь ресницы и улыбается себе под нос, предвкушая сегодняшнюю встречу. Радость ожидания пробуждается в груди, и он подносит пальцы к губам, пытаясь спрятать улыбку и не выдать себя размытому отражению. До вечера ещё полно дел, и одно из них — крайне важное. Дело, которое он слишком долго откладывал в дальний ящик. Бросив последний взгляд в окно, Цукияма нехотя возвращается к работе. * * * В Сливовом зале стоял аромат кедра и канифоли. Цукияма медленно опустил чашку на стол. Выпитая сенча пророчила ему отравление, вступая в агрессивные реакции с желудочной средой, — воистину чайный «порох», детонирующий у него в животе. — Ваше Величество… вы хотели увидеться со мной? Улыбка императора была натянутой и маслянистой, как у лаковых статуэток бога Эбису. — Необязательно именно с вами. С любым членом вашей семьи или любой другой, представляющей интересы гулей. Вы ведь понимаете, как много значит эта встреча для всех. Цукияма не выдержал взгляда старческих мутных глаз и склонил голову, разглядывая матовые пирожные на изящной глиняной тарелке. Формальный конец многолетней войны и подписание договора о взаимной капитуляции — вот, что значила эта встреча. Белоснежный флаг, реющий над головой, как летние облака. И, видимо, ощутив замешательство со стороны собеседника, император продолжил: — Сперва я бы хотел поблагодарить вас и вашу семью за помощь, которую вы оказываете Токио. Примите мою сердечную благодарность. — Император качнулся, словно всколыхнутый ветром сухоцвет. Цукияма же отодвинулся от стола и поклонился так низко, что чиркнул прядью волос по зеркалу паркета. — Это наш долг. Мы считаем Токио своим домом. События Драконьей войны и их последствия — наша общая боль. Пожилая служанка опустилась рядом, придерживая полы кимоно, подняла глиняный чайник за плетёную ручку и наполнила чаши вновь. Наблюдая за её отточенными движениями, Цукияма отвлекался от спазмов, взбудораженных глубоким поклоном. Император протяжно вздохнул и несколько раз кивнул головой на тонкой жилистой шее. — Это верно, верно. Когда проходит время и боль утихает, нам остаётся лишь пожинать её плоды, думать о будущем и мечтать о хорошем. Гули действительно многие поколения живут в нашем городе, и я испытываю невыразимую радость от того, что мы наконец смогли прийти к примирению. Они снова обменялись улыбками, и Цукияма проводил глазами служанку, что скрылась за ширмами из плотной рисовой бумаги. Облицованные кедром стены Сливового зала украшали резные изображения сливы — одного из трёх символов Шо-чику-бай. Здесь и в соседних Сосновом и Бамбуковом залах доводилось бывать лишь самым выдающимся и самым знаменитым деятелям эпохи. Здесь же, в пышной обстановке под звуки национального гимна, император чествовал защитников Токио и героев CCG, пожимая руки главам семьи Вашу под полотнищем японского флага, и на языке Цукиямы рождался вполне закономерный вопрос. Смутное чувство его неправильности сопровождалось резью под рёбрами, потому Цукияма не отдавал себе отчёта, что молчал уже некоторое время. — Не стесняйтесь, Цукияма-сан. Этот разговор предназначен только для нас двоих. — Ваше Величество, мне известно, что императорская семья дружила с кланом Вашу не одно столетие. — И это чистая правда! Япония — крошечная страна, мы живем в спичечном коробке. Все знатные семьи так или иначе знакомы и поддерживают связь. Не секрет же для вас, что я знаю вашего отца ещё со студенческих лет. — Тогда я не могу не спросить… Ваше Величество, вы знали, что Вашу были гулями? Император перестал улыбаться, его лицо немного расправилось и стало задумчивым. В гладких, будто покрытых воском морщинах, проступила тень былого величия. — Я не знаю, какой ответ вы сочтёте достаточным, но не вижу никакого смысла лукавить, поэтому скажу так: больше всего на свете мне хочется думать, что я ничего не знал. И никто из моего окружения — тоже. — У вас была договорённость? — Без договорённостей наш мир давно бы разошёлся по швам, Цукияма-сан. Как бы мы ни храбрились, как бы ни страшили друг друга, в конечном счёте мы всегда обращаемся к дипломатии. У каждой стороны есть свои рычаги давления, свои желания, свои требования. Иными словами, то, что кладётся на чашу весов. И сейчас я пригласил вас для того, чтобы создать новую договорённость. На последних словах старик опять повеселел, веера морщинок собрались в уголках его больных глаз, но Цукияма не мог разделить с ним улыбку — лицо будто окаменело и утратило способность к учтивым гримасам, так же звучал и его голос, лишенный всякого потворства. — Мне всегда казалось, что император Японии играет на стороне своих. Он уже был готов к тому, что вот-вот распахнутся ширмы, охрана подхватит наглеца под руки и выпроводит прочь, но император оставался спокоен. И вдруг в печальном движении его губ Цукияма прочёл хорошо знакомую виноватость, с которой иногда улыбался отец, пойманный на недосказанности или лжи. — Невозможно всегда выходить победителем из игры. Иногда приходится отступать или заключать совершенно недопустимые с точки зрения совести сделки. Когда я был в вашем возрасте, Цукияма-сан, я был максималистом. Ребёнком я смотрел на события той страшной человеческой войны через дворцовые ставни и многого не понимал. Не понимал, почему мой отец сдал нашу страну, почему отрёкся от былых ценностей, почему он предал Японию. Понимание пришло много позже, когда пришла ответственность. Я верю, что наш обмен с Вашу был равнозначным. К тому же, в глазах элиты они преследовали благородную цель — мы все давно устали от войны. — Благородную цель? — Они искали средство, чтобы стать людьми. Лекарство, которое решило бы все проблемы разом. Но вы прекрасно знаете, к чему привели эти поиски и чем обернулась их излишняя самоуверенность. Невозможно удержать в своих руках абсолютно всё, и потому случившееся два года назад и огуливание людей — не только наша общая боль, но и наше общее бремя. Император замолчал и прервался на чай, но его скрипучий монотонный голос все ещё раздавался в прохладном воздухе. Сердце Цукиямы колотилось как бешеное, от волнения пересохло в горле. Как назвать то, что он чувствовал? Разочарованием? Злостью? Гнетущей тоской? Всё его тело с ног до головы стягивало судорогами, но он бездумно схватился за вторую чашку сенчи и, придерживая обеими руками, опрокинул её в себя. Если у сложного чувства не было имени, то у него был дрянной привкус забродившей травы. Обхватив колени руками, Цукияма согнулся пополам, едва не ударившись лбом о край стола. — Ваше Величество, я не хотел ничего такого сказать. Я понимаю, что в другое время я был бы брошен в Кокурию или убит. Это большая честь для меня — быть приглашенным на личную встречу с вами. И хотя мне нравилось полагать, что всё происходившее до Драконьей войны носило естественный, почти стихийный характер, я был жестоко обманут самим собой. Я надеюсь, вы примете мои извинения. Лёгким жестом руки, будто хватающей на лету пушинку, император велел ему подняться. — Всё в порядке, Цукияма-сан, встаньте. Вы сильно побледнели. Мы можем сделать паузу прежде, чем приступим к обсуждению акта о перемирии. Мышцы сводило от долгого сидения на коленях. Цукияма сглатывал слюну, чтобы успокоить содержимое желудка. — Да, я бы хотел ненадолго выйти. С вашего позволения. — Разумеется. Моя прислуга проводит вас. Прежде, чем Цукияма на ватных ногах пересёк длинный зал и дотронулся до ручки ширмы, его догнал царапающий голос старика: — И чтобы поставить точку в этом разговоре, Цукияма-сан, я бы хотел принести вам свои искренние соболезнования по поводу вашей семьи. Мне очень жаль, что так вышло. * * * Когда Цукияма спускается на парковку, время клонится к вечеру. Отец настойчиво, скорее по привычке, предлагал ему водителя, но Цукияма больше не хотел быть пассажиром на заднем сиденье, что беспечно любуется огнями города и не испытывает нужды разбираться в языке дорожных знаков. Двигатель оживает под педалью сцепления, салон наполняется тёплым воздухом из решетки кондиционера. Ещё несколько минут Цукияма не трогается с места, задумчиво разглядывает красный треугольник-индикатор на приборной панели, постукивая пальцем по кожаной оплётке руля, затем нерешительно заглядывает в бардачок, проверяя, на месте ли ключи, что он без спросу взял из отцовского сейфа месяц назад. Тогда, поднимая старые счета, Цукияма обнаружил, что отец до сих пор платит налоги за дорогие квадратные метры в районе Сумида, законсервированные в ожидании случая, что так и не представился. С тех пор, как с Рестораном и его посетителями было покончено, Цукияма больше не возвращался туда. После бойни Роза очистила и опечатала все помещения, многие годы они простаивали в звенящей тишине. Кроме Ресторана в Токио хватало и других мест, в заброшенности которых обитали призраки памяти и куда Цукияма желал никогда не возвращаться, — например, их старый дом и здание Lunar Eclipse. Он поправляет зеркало заднего вида, ловя в отражении свой растерянный взгляд. Чего он так сильно боится? Стыда, что вскрылся после разговора с императором? Вины, что кровоточит с новой силой? Их корни пущены так глубоко, что Цукияма перестал разделять «их» и «себя». Крепко схватившись за руль, он давит на газ и выезжает с парковки под зимнее грязно-оранжевое небо. Ресторан гулей находится в подвалах закрытой на реставрацию гостиницы. Пыльные осколки стекла торчат в разбитых ударной волной перегородках, как клыки хищника, ветер качает хвосты ограждающих лент. Цукияма обходит здание, перемахивает через высокий забор и оказывается во внутреннем дворе, припорошенном строительным мусором и снегом. Над крыльцом чернеет голый каркас от вывески, на ступенях ведущей в подвал лестницы копятся сморщенные листья. Массивная входная дверь поддаётся грубой силе, и, проскользнув внутрь, Цукияма закрывает замок с обратной стороны. Густой мрак покалывает глаза, но он хорошо ориентируется в темноте, будто в Ресторане никогда и не было света. Сырые ковровые дорожки мшисто пружинят под ногами. Он проходит через рецепцию, отпирает скрытую за пыльной шторой дверь «Только для персонала» и проходит в узкий коридор, что оканчивается дверью с табличкой «Центральный балкон» и щитком электропроводки. Автоматы щёлкают один за другим, замыкая холодные цепи и порождая замурованный под гипсовыми перекрытиями электрический ток. Свет поднимается снизу, взлетает по лестницам и, оказавшись за дверью, заглядывает в замочную скважину. Щурясь под хрипящими лампами, Цукияма подбирает в увесистой связке ключ, самый широкий и плоский, и в три тугих оборота отпирает балконный зал. Хрустальная люстра заливает призрачным светом стерильную чашу Колизея, её пыльные бугры красных портьер, обрушившихся с балкона лавиной атласа и золотой тесьмы. Её слоистую и рябую, как чешуя, штукатурку на стенах. Блаженно дрейфующую у потолочной лепнины пыль. Здешнее время застыло, пригвождённое к арене огромным мясницким ножом, и почти не тронуло бархатные сидения, позолоченные карнизы и помпезные светильники на чёрных цепях. Над кафельным полем царит безмолвие разделочной доски. Цукияма облокачивается на мраморные перила и втягивает затхлый эфир, в котором не осталось ничего близкого или знакомого — это дух заколоченного шкафа со старым тряпьём. «Ресторан для гулей» — отец придумал это место для него, своего любимого сына, когда тот уже вырос из подростковых забав, но был ещё недостаточно зрелым, чтобы проникнуться серьёзными вещами. И хотя Биг Мадам и прочие гули из бывшей элиты, восхищенные идеей кровавого праздника, вошли в долю с Мирумо и построили вычурный ресторан для своих одиозных забав, Цукияма знал, кто на самом деле хозяин этой игровой комнаты. Он помнит каждый ужин, данный в ресторане, где он был звездой, самолюбивым хвастуном, которому всего и всегда было мало. Однако один вечер он помнит особенно хорошо. Все столики на балконах были заняты, на алых скатертях сияли начищенные столовые приборы и фарфоровые вазы с человеческими «фруктами», а из ложи лилась живая музыка. Широким жестом распахнув портьеру, он появляется на центральном балконе, и гости единодушно оборачиваются на его звонкий голос. Каждый из них желал стать его другом, ждал комплиментов с его стороны и улыбался ему из-под маски. «Юный Цукияма», «ММ-сан», «Гурман» — так они называли его, молодого человека в ярком, как наряд Арлекино, костюме. Так они хотели прикоснуться к нему и к чуду, что обещалось каждому, кто посетит его званый ужин. Театральные балконы, вырастающие вкруг арены, были словно рука в золотой перчатке, которую ММ-сан протягивал всем привыкшим скрываться в заброшенных квартирах и промозглых коллекторах. Чудо праздника и роскоши, ради которого гули покупали или стягивали со своих жертв дорогие смокинги и вечерние платья. Таинство, заставляющее их почувствовать себя живыми. «Сегодня нас ждет нечто особенное, ММ-сан?», «Нам уже не терпится узнать, что вы приготовили для нас!», «Может, дадите подсказку?» — вопросы и смех осыпали его со всех сторон, но Цукияма сохранял интригу за щедрой улыбкой, обрамлённой полумесяцем маски. — Mes chers amis, вы даже представить себе не можете! Мог ли тогда и сам Цукияма, покусывающий в нетерпении палец, представить, что ждало их на самом деле? Что таилось под раздвижными полами арены, куда он несколько часов назад привёл стеснительного мальчика с глазной повязкой под предлогом свидания? Это воспоминание было натёртым до блеска, как излюбленная драгоценность, и гладким, как омытый морской водой камень. Когда первая настоящая потеря приковала Цукияму к кровати, он почти каждый день извлекал из памяти эту сцену, оживляя её вновь и вновь, пока искажённые множественными перезаписями события не обрывались беспокойным сном. Тогда главный фокус неизменно был на арене, на её расползающихся краях и хрупкой фигурке Канеки Кена, выставленной на показ голодной толпе. На его искажённом в удивлении лице. В той версии воспоминания Цукияма оставлял в полумраке бездействия всё, что происходило вокруг, и никогда не оборачивался. Никогда не смотрел туда, где стояли безмолвные силуэты преданных слуг, всегда прикрывавшие его тыл. Но всё же он помнил, какими они были в тот вечер: в одинаковых чёрных костюмах и кружевных масках. Ариза и Юма стояли поодаль, неловко обнявшись, Маиро держал в руках бокал вина, а Мацумаэ и Каррен дежурили у входа на балкон, прислонившись к стене. Их присутствие и мимолётные улыбки делали Цукияму сильнее, придавали уверенности в себе — что бы не плели злые языки, для своей семьи он был непогрешимым. Когда пришло время дать слово, Цукияма подозвал Каррен и наклонился к её уху, спрятанному за кудрявым завитком. — Канае-кун, мне пора начинать. Сходи в осветительскую и скажи, что пора открывать сцену. — Хорошо, Шу-сама… Цукияма помнил, как подрагивал детский голос и как быстро Каррен скрылась за портьерой, но он скорее наслаждался безотчётным и слепым обожанием с её стороны, чем придавал неловким жестам и подростковому смущению хоть какое-то значение. Разве должен был он тогда, сам ещё юный, эгоистичный и утопающий во всеобщей любви, золотой мальчик Цукияма Шу разбираться в чужих чувствах, а не воспринимать их как само собой разумеющееся? Должен был он обратить внимание на упрямство, с которым Каррен во всём подражала своему господину, на пугающую услужливость и пронзительный, преследующий его по пятам взгляд, на перемены в её поведении, что Цукияма подмечал своим острым глазом? Должен ли был он поговорить с Каррен об этом? Ответ на этот вопрос был однозначным — да, должен был. Вот и всё. Звук лопнувшей лампочки заставляет Цукияму вздрогнуть, он вскидывает голову к люстре, горящей тусклее на одну бутафорскую свечу. Он отворачивается от арены и на мгновение верит, верит изо всех сил, что и сейчас сумеет увидеть то, что ему хочется, — Аризу, Юму, Маиро, Мацумаэ и Каррен, с блестящими от любви глазами и приоткрытыми губами, всегда готовыми на выдохе произнести его имя. Увидеть всех, кого их господин, заигравшись в страдания, поместил на другую чашу весов. Свои прекрасные, несправедливо загубленные розы. Они до последнего верили, что Цукияма играет за своих, и сколько бы раз в тишине бессонных ночей он ни вымаливал у них прощения, оно никогда не придёт к нему, даже если отец говорит, что ни в чём нет его, Цукиямы, вины, и даже если их призраки, которых он иногда ощущает спиной, уже давно простили своего дорогого и глупого Шу-саму. Цукияма вытирает слёзы шёлковым платком из кармана пальто и напоследок оглядывает Ресторан. Он не знает, что делать с этим местом, как переработать его, чтобы оно вписалось в новый мир, как пытаются вписаться в него гули, втискиваясь между строк конституции. Ресторан с его подпольными механизмами, средневековыми пыточными и убогим убранством не годится ни для Академии, ни для собраний, ни для агитационных встреч. Возможно, стоит вернуть все три цокольных этажа гостинице и навсегда распрощаться с ним. Обратный путь Цукияма проделывает намного быстрее, не запирает никаких дверей, кроме входных, и почти не чувствует тяжести на сердце — она вышла вместе со слезами, и теперь будет по чуть-чуть накапливаться вновь, иногда покалывая уголки глаз. Во внутреннем дворе он движется по собственным следам, поглядывая на часы. У трудного дня должно быть хорошее завершение, то, которое он ждал несколько недель. В ногах появляется лёгкость, и Цукияма спешит к машине, как к ещё одной двери в конце узкого коридора. * * * Добравшись по вечерним пробкам до района Кита, Цукияма оставляет машину на стоянке у торгового центра, покупает букет хризантем, обёрнутых в хрустящую бумагу, и решает пройтись по переулкам жилого квартала. Плотно настроенные коттеджи врастают друг в друга отбеленными стенами и разноцветными крышами, низко висят сетки обмёрзших проводов. В неприметном двухэтажном доме с голым кустом шиповника во дворе горит свет. Цукияма набирает пароль от калитки, слышит, как на писк кодового замка дом отзывается шагами в прихожей, а дальше — тёмные лодочки следов на заметённых снегом ступеньках, стук шпингалета и распахнутая дверь. — Привет. — Привет. Лепестки хризантем тянутся к сердцевинам, как согнутые пальцы рук, от несезонных цветов исходит запах лекарственной микстуры. Цукияма держит букет у самой груди, смущённо улыбаясь стоящему на пороге Канеки Кену. Его отросшие волосы примяты с одной стороны, пожелтевшая рубашка выбилась из брюк, и в голосе хрипотца — наверняка он заснул в гостиной, откуда доносится бормотание новостей. Хотя его лицо теперь всегда выглядит так — замедленные движения век, нерешительные движения губ и взгляд человека, с трудом понимающего, проснулся он или до сих пор спит. — Вы обычно не опаздываете, я даже задремал. — Канеки наконец улыбается, в сонных глазах появляется живой блеск. — Прости, я не рассчитал время и попал в час-пик. — Да, сюда долго добираться из центра. Канеки забирает цветы, и следующая секунда между его отступлением на кухню и попыткой Цукиямы освободиться от туфель кажется невероятно длинной. След от сухих губ горит на холодной щеке Цукиямы, когда он вешает пальто на крючок, моет обжигающей водой руки и приглаживает волосы у зеркала. Пароль от калитки, поцелуй на входе — как такие простые вещи способны менять отношения, как пригоршня специй, добавленных в пресное блюдо. На кухне задёрнуты шторы, в чайнике на синем огне шепчет вода. Стоя у раковины, Канеки наполняет стеклянную вазу, и она едва не выскальзывает из рук, когда Цукияма обнимает его сзади, утыкаясь губами в затылок. От сладкого запаха перебивает дыхание, он крепко сплетает руки вокруг живота под хлопчатой рубашкой и замирает, отстраняясь от всех перетекающих друг в друга действительностей, кроме одной единственной, в которой клокочет закипающая вода и руки Канеки укорачивают стебли хризантем хозяйственными ножницами. — Цукияма-сан, я рассказал Тоуке про нас. — Канеки составляет ветки в вазу, расправляя мягкие, чуть увядшие листья, ворошит лепестки, чтобы все цветы уместились в бархатном снопе, похожем на снежную шапку. Прижимаясь к седым волосам щекой, Цукияма делает глубокий вдох и пытается удержаться в состоянии абсолютного покоя. — Это очень смелый шаг. И что она ответила? Мне остерегаться нашей следующей встречи, чтобы не быть огретым сковородой? — Нет, об этом точно не беспокойтесь! Она ничего не ответила. — Даже не разозлилась? — Не уверен. Кажется, нет. Мы не говорили об этом толком, а потом она уехала вместе с Ичикой. Кстати, она передавала вам благодарность за путёвку для них на Хоккайдо… — Я только рад помочь. Цукияма отпускает Канеки, разрешая ему снять свистящий чайник с огня, и окидывает взглядом кухню. Стоит ему рассредоточить своё внимание по ручкам подвесных шкафов, ворохам белоснежных тарелок и клетчатых полотенец, как он ловит себя на мысли, что ему не нравится эта кухня и весь этот дом, пропитанный особым запахом семейности, — непривлекательной смесью бытовых ароматов, живущих под одной крышей людей, — но он признаётся в этом себе нехотя, через силу, запрещая раздувать пожар из крохотной искры эгоизма. Они усаживаются на пол в тесном зале, где без умолку трещит телевизор и работает обогреватель, и пока Канеки расставляет чашки с кофе на раскладном столике, Цукияма снимает пиджак, ослабляет узел галстука и, подобрав брючины, опускается на колени. Такие вечера, когда он приходит к Канеки домой и они вместе обсуждают новости, обнимаются и пьют кофе, совсем не похожи на то, как Цукияма на протяжении бесконечных семи лет обрисовывал их себе, и оттого они — настоящие, а не вымышленные, из плоти и крови, а не умозрительной мозаики, не имеющей формы, а одну лишь идею любви. Когда они сидели вот так просто, как сейчас, скрестив ноги и прислонившись висками, Цукияма обретал спокойствие полной луны и, улыбаясь, как умалишенный, ощущал чистейшее вдохновение, ради которого ему не требовались ни театральные костюмы, ни хрустальные люстры, ни архаичные сюжеты. В ежедневном дайджесте мелькают кадры из Токийского дворца, где император и Цукияма пожимают друг другу руки, застыв в миротворческой позе для камер, и тут же тревога овладевает Цукиямой — он глотает кофе и различает горький растительный привкус. Капкан ассоциаций громко схлопывается. Канеки же смотрит новости с улыбкой. — Это невероятно, Цукияма-сан. Сколько бы раз я не просматривал эти фотографии, у меня захватывает дух. И вам очень идёт это хаори. — Он поворачивается к Цукияме и разглядывает его лицо вблизи. — Расскажете, как прошла встреча? Экран показывает снятый с воздуха дворец, его подсвеченные крыши с коньками, коряги персиковых деревьев и плёнки декоративных прудов, поверх картинки бегут строки субтитров. «…был обсуждён законопроект об интеграции гулей в общество и проведение переписи…» — всего лишь горстка слов, выброшенных с клавиатуры в цифровое пространство. Наконец, Цукияма кивает и тихо спрашивает, глядя в чёрные, почти детские глаза. — Можно мне лечь? Опираясь на выставленную назад руку, Канеки расправляет колени и помогает Цукияме устроить голову на своих худых бёдрах. Его тёплая рука ворошит уложённые далёким утром волосы, и Цукияма сравнивает себя с букетом продрогших хризантем, жадно впитывающих воду из стеклянной вазы. Он закрывает глаза и принимается за ещё один, последний пересказ. — Император пригласил меня в Сливовый зал, и мы поговорили с глазу на глаз, совсем немного. Я надеялся, что смогу получить ответы, которые мне не мог дать отец и теперь уже не сможет дать никто другой. Знаешь, Канеки-кун, моя семья проживает в Токио ещё со времён Эдо, когда-то мы служили в тайной дворцовой охране, а потом были в доле с якудза. Так у нас появился бизнес, дед сколотил состояние и стал приближённым императорской семьи, ездил в Германию с правительственными миссиями. Всё изменилось после войны, с окончанием политики милитаризма. — Приоткрыв глаза Цукияма видит холмики коленей и босые расслабленные ступни на фоне прогноза погоды, где нарисованные облака изливаются точками снега. Аккуратные, почти невесомые прикосновения к волосам успокаивают Цукияму, и он медленно гладит Канеки по колену, наблюдая за тем, как свободно скользит его рука вдоль ноги, собирая пальцами ткань заношенных брюк, подспудно радуясь тому, как многое ему позволено теперь. — После капитуляции верхушка разорвала отношения с нашей семьёй и другими гулями, нам разрешили тихо заниматься своими делами и не отсвечивать. Фокус с мировой войны сместился на сражения следователей из CCG, на их героический облик. Когда рос отец, в Японии не было высоких технологий, исследования RC-клеток слабо финансировались и проводились втайне, следователи не трогали сильных гулей — с нами было проще договориться, чем воевать. Но когда родился я, мир был уже совсем другим. Ласковая рука опускается Цукияме на плечо и сжимает его, словно предостерегая от опасного шага к самому краю, но ей не под силу остановить слова — они ищут выход и рвутся наружу, как желудочный сок с травяным чаем в уборной Токийского дворца. — Отец дал мне всё. Окружённый прислугой, я рос в любви и занимался всем, чем хотел. Я чувствовал, как мир откликается на любой мой зов, и всё выглядело так просто и понятно — тренируйся, превосходи остальных, ешь только самое лучшее и ничего страшного не случится. Я заигрывал с CCG, с презрением смотрел на своры бездомных гулей и всех, кому повезло гораздо меньше, чем мне. Я считал себя лучше их всех, потому что отец позволил мне жить как человеку… Он вдруг осёкся, и Канеки, будто случайно, дотронулся до его щеки — она была сухой, но горячей, как у больного лихорадкой. — Мне кажется, отец знал, что всё изменится вскоре. Что мы давно за пределами большой игры. Что настанет время, когда технический прогресс раздавит нас руками клана Вашу. Что нам просто повезло быть не в начале длинного списка навылет. И после разговора с императором я абсолютно точно уверен в этом, как и в том, что я не собираюсь доверять ему, его братии и всей бюрократической верхушке. Он ловит руку Канеки и тянет его к себе. Они лежат на полу, глядя друг на друга. Канеки обращён во внимание и слушает всем телом — глаза широко распахнуты, губы растянуты в полуулыбке. — И если нам суждено строить Токио заново, я бы хотел, чтобы новый император принадлежал обоим мирам, а не был безвольным стариком, похожем на сгоревшую спичку. И ты… ты был бы прекрасным императором, Канеки-кун. Самым справедливым и добрым... Я сделал бы для тебя наряд, какие носили гули древности, когда поднимались на трон… — Не думаю, что японцы будут рады императору, который не только разнёс полгорода, но и породил Драконьих сирот! — Канеки не выдерживает и смеётся, прикрываясь ладонью. Цукияма обескураженно поднимает брови. Его сердце редко, но оглушительно стучит под самым горлом. Канеки, наконец, прокашливает остатки смеха из голоса и убирает руку от лица. — Всегда вы так, Цукияма-сан. Всегда вы думаете обо мне лучше, чем я есть, и я благодарен вам за это. Но мы оба знаем, что я не создан для ролей, которые мне приходится играть, и что я совсем не тяну на императора, но вы… вы всё несете на своих плечах и могли бы стать достойным Тэнно. Для многих гулей вы уже такой. «Драгоценный». Цукияма не сдерживается и целует губы, с которых сошло это слово, в каком бы из смыслов оно не было произнесено. Он всегда целовал Канеки осторожно и терпеливо, боясь переусердствовать, оттолкнуть его. Этот инстинкт выработался за долгие годы их дружбы — быть незаметным, аккуратным и нежным. Когда они впервые поцеловались полгода назад, Цукияма не без стыда сознался себе, что, в отличие от него, Канеки уже научен целоваться и лишь подыгрывает ему, отслеживая растерянные движения языка. Всё должно было быть иначе — Цукияма представлял, как будет вести его, как станет самым опытным любовником, прекрасно владеющим собственным телом и, что называется, langue de l'amour, но и это была художественная выдумка. Теперь Цукияма гораздо увереннее — увлекаясь вкусом поцелуя, он не смущается пачкать подбородок и щёки Канеки тёплой слюной, цеплять его губы зубами и целовать глубоко, до рези в уголках рта. Он переворачивается на спину, утаскивая Канеки за собой, и тот оказывается сверху. От утомительного поцелуя их губы становятся тёмно-розовыми, на лбу и щеках проступает румянец. Канеки усаживается на бедра Цукиямы и, выпрямившись, вытирает ладонью рот. — Спасибо, что поделились этим со мной, Цукияма-сан. Но я только одного не понимаю… вы постоянно вините себя в том, что случилось с вами, но никогда не вините меня, хотя очевидно, что я причина многих ваших бед. Почему? Приглушённый свет в гостиной высвечивает рельефы у него под глазами — волнистые борозды, точно пиктограммы, вырезанные острием копья. Такого копья, которое Канеки Кен, находясь в подобной позе, уже приставлял Цукияме к горлу так же, как этот самый вопрос. И Цукияма много думал об этом, правда. Постоянно возвращаясь к мысли, что, если бы он только мог, если бы у него получилось, он бы согласился возненавидеть Канеки, как ненавидел Вашу и всех мёртвых следователей, причастных к убийству Розы, что он охотно бы променял своё саморасчёсывание до крови на обыкновенную и ничем не примечательную ненависть. Только в этом ровным счётом не было никакого смысла. — На твоём месте мог оказаться кто угодно, Канеки-кун, и это бы всё равно не спасло мою семью. В том состоянии, в котором я находился, в том неведении, в котором я пребывал, в том мире, в котором я жил, мне рано или поздно настал бы конец, потому что дефект был во мне. Непростительный чудовищный изъян. Канеки наклоняется и прижимается ухом к груди Цукиямы, где такой шум в глубине, будто обрушивается целый ледник. — Я хорошо знаю, что ничто так не отделяет от других и от самого себя, как непроходящее чувство вины. Они долго хранят неподвижность на холодном полу гостиной, прислушиваясь, как в узких проулках завывает метель, как телевизор нашёптывает рекламные слоганы и котировки акций. Цукияма обнимает Канеки и долго не шевелится, прокручивая в голове один и тот же, старый и, как водится, не отвеченный вопрос. Кому мы принадлежим, когда не принадлежим самим себе? Кофейные кружки полощутся в раковине, раскладной столик убирается в угол, на полу расстилается футон и свет в гостиной гаснет. Стоя в уютной темноте, они раздевают друг друга, иногда встречаясь глазами и соприкасаясь губами. Жмущий футляр делового костюма вешается в шкаф — Цукияма наденет его с утра и снова вернётся в штаб Объединённого фронта, где ждёт расфасованная по папкам работа и где утреннее солнце протискивается сквозь жалюзи, обжигая веки смыкающихся от бессонницы глаз. Но это будет нескоро, в пять утра. Здесь и сейчас он стоит обнажённый напротив Канеки Кена, прижимает его ладони к своим щекам и со смущением просит обо одном: быть сегодня ведомым. После превращения в Дракона кожа Канеки так и не восстановилась — она мягкая на ощупь, как человеческая, но покрывающий её глубокий рисунок тянется от шеи до пят мистическими татуировками; впрочем, в нём нет сакральной логики, ни математического порядка, будто строгий алгоритм мутации взламывался на каждом изгибе искалеченного тела. Цукияма любит эту карту, её изящные развилки на шее и ключицах, плотно набитые символы на груди, что закручиваются на животе наподобие туманности, симметричные и резкие линии на руках и ногах. Он растирает их пальцами, гладит и целует нечувствительными от долгих ласк губами. Ему хочется верить, что Канеки так же любуется его телом, — бледной, выдержанной в диетах и одиночестве фигурой, исхудавшей от бесконечных терзаний. И как хорошо, что Канеки внимает его просьбе, и в сегодняшнем акте любви Цукияме разрешено только брать, ничего не давая взамен. Он слепо повинуется всем указаниям Канеки, особенно тем, что не произносятся вслух, — мановению руки, кивку головы, многозначительному взгляду. Так он оказывается на спине, в самой комфортной позиции — Цукияме важно видеть Канеки перед собой, держаться за его изображение, как он держался за воспоминания и мысли о нём, погибая в перине собственной кровати. Сейчас он нежно обнимает его, свой самый чудовищный изъян, и, принимая его внутри, закатывает глаза. Мир истончается в тонкий серебряный волос и лопается от натяжения. Отбросив назад руки, Цукияма выгибается на футоне, шипя сквозь стиснутые зубы, и Канеки сцепляет их пальцы в замок и надавливает на него всем весом, пригвождая к простыне, и Цукияма чувствует себя распускающимся цветком, все лепестки которого в беспамятстве тянутся к горящему нутру, к пламени внизу живота, к прекрасной агонии, в которой нет ни стыда, ни страха, ни вины, но короткое перемирие с самим собой. Чувство принадлежности. Он улыбается, как блаженный, и, притягивая к себе Канеки, вцепляется в него дрожащими вспотевшими руками и долго лежит в беспомощной позе, словно подкошенный выстрелом в грудь. Канеки тяжело дышит у него над ухом и гладит по влажной спине. Темнота наступает резко, как по щелчку автомата. Она вязкая и спокойная, в ней есть только очертания, сперва как будто бессвязные, но обретающие содержание. Взгорбленные шторы с золотыми кистями, перекатывающиеся лепестки сухих цветов по кафельной плитке, пустые стулья, столы и свечи, множество свеч, мерцающих как звёзды, испускающих призрачный поминальный дым. Цукияма раскрывает глаза в предутренней тишине и разглядывает потолок чужого дома. Канеки лежит рядом, уткнувшись лицом в подушку, и тихо дышит во сне. На улице по-прежнему гудит метель — её свист доносится из-за окна как глубинный зов. Цукияма переворачивается на другой бок и улыбается себе под нос, успокоенный решением, которое пришло к нему во сне, и которое кажется самым правильным среди всех, что он перебирал, на прощание оглядывая безмолвную чашу Ресторана.