Где твои девять жизней, черный кот?

*** Быть супергероем совсем несложно. У Адриана Агреста это всегда получалось без особых усилий – кроме самого первого раза, конечно, когда неуклюжесть сквозила в каждом движении и он меньше всего походил на обладателя хваленой кошачьей гибкости. А потом Адриан привык. Из них двоих лучше работать головой выходило у Ледибаг, так что все заботы о стратегии и ведении боя она брала на себя. Его это не беспокоило – в конце концов, какой джентльмен откажется помогать своей даме сердца? Когда появились другие герои, эта аксиома ничуть не изменилась. Кроме, пожалуй, того, что статус дамы сердца сменился на просто даму. Это случилось не сразу, и даже сейчас, спустя все эти годы, проведенные с ней плечом к плечу против сил зла, Адриан не мог бы сказать точно, в какой именно момент потерял интерес к девушке в красной маске. Должно быть, после пятнадцатой попытки добиться ее взаимности… Или тридцать пятой? Он столько раз слышал о своей исключительности и ценности как самого надежного и доброго друга, что в итоге сам в это поверил. Разумеется, они друзья. Как же иначе. Вдалеке замаячила знакомая крыша. Высотка, в которой он теперь снимал квартиру, выглядела совершенно обычно. Такой она, в общем-то, и была – после окончания школы и поступления на театральный Адриан отказался от крайне настойчивой помощи отца и усердно трудился, чтобы не слететь со стипендии и содержать себя самостоятельно. Пока что, несмотря на супергеройские подвиги от случая к случаю, получалось недурно. Впрочем, темные круги под глазами к своим девятнадцати он все-таки заимел. И тем не менее, он уже настолько слился со своим альтер эго, что почти не делал различий между личностью успешного студента Адриана Агреста и загадочным героем в маске – Котом Нуаром. А стоило бы. Вертикально мелькающие этажи сменяли друг друга с такой скоростью, что ему надоело считать. Кажется, только что он благополучно миновал окно ворчливой бабули, которая постоянно ругалась на его велосипед в подъезде, а это значит, что можно деактивировать кольцо и, мягко приземлившись у самого дома, обогнуть его, чтобы как ни в чем не бывало войти с парадного входа и поздороваться с симпатичной дочерью консьержа. Это правда было окно бабули? Сначала послышался влажный шлепок, будто кто-то сочно сплюнул, а потом равнодушный асфальт окрасился алым, и Адриан в каком-то заторможенном состоянии вдруг понял, что смотрит на собственную кость, изломанным обелиском вздымающуюся из темно-красного, почти черного месива, в которое превратилось его левое колено. Правое выглядело немногим лучше – при падении он частично распорол голень о металлическое острие низенькой ограды вокруг клумбы, и теперь разорванные мышцы и сухожилия бесформенной массой бугрились под лохмотьями быстро багровеющей кожи. Вместе с нарастающей болью в грудной клетке и раскуроченных ногах медленно приходило осознание. Обратная трансформация произошла слишком рано. Он привык к костюму словно к собственной шкуре и совершенно забыл, что без него – он человек. Просто бесполезная груда мяса с костями. *** Именно так Адриан себя почувствовал, когда разлепил веки – одно веко, если точнее – и уперся взглядом в белый потолок с люстрой, состоящей из единственного плоского плафона. Со стороны приоткрытого окна доносился мерный шелест дождя по листве, навевая скуку и приглушая прочие звуки извне. Мир будто остановился. — Что… произошло? — шершавым, точно наждачная бумага, голосом спросил он Плагга, мысленно понимая, что уже знает ответ. Он слишком увлекся этой затянувшейся игрой в героев, почувствовал себя неуязвимым, и – потерял бдительность. Закономерный итог для того, кто прыгает выше головы. Тело сейчас не болело, но и назвать свое самочувствие удовлетворительным Адриан бы не смог. Казалось, будто он мертвая муха. Будто плывет себе, задрав кверху лапки, по бесконечной вязкой реке, такой сладкой, как карамельная патока, и такой же безжизненной, как он сам. Погрузившись в размышления, Адриан не сразу сообразил, что вопрос так и повис в воздухе тяжелым гнетущим маревом. Никто не суетился вокруг него, не причитал и не капал на мозги. И мерзким заплесневелым сыром не воняло тоже. — Плагг?.. В тишине, нарушаемой лишь ритмичным пиканьем непонятных приборов, колыхнулась, повинуясь дуновению ветра, невесомая тюль. Адриан этого не заметил – его правый глаз почему-то видел одну только темноту. А вот второй уловил некое движение с другой стороны, и к тому моменту, когда скрипнула ослепительно белая дверь, тревога уже вовсю колотила в висках. Разумеется, после неудачного приземления он попал в больницу. Должно быть, его подлатали, перебинтовали, наложили швы, где нужно, или что там еще в больницах делают. — Добрый день, мсье Агрест. Адриан вздрогнул от ощущения инородности этих слов: друзья обычно звали его по имени. Он осторожно повернул голову в направлении голоса и окинул настороженным взглядом посетителей. Двое долговязых мужчин в слегка примятых, явно недорогого кроя костюмах остановились у дальней стены. — Как вы себя чувствуете? Можете уделить нам несколько минут? Прежде чем Адриан успел раскрыть рот, в палату – в том, что это была больничная палата сомневаться более не приходилось – заглянула молоденькая медсестра в аккуратной, мятного цвета шапочке поверх копны ярко-рыжих волос. Слишком ярких, пожалуй, для этого места. — Недолго, пожалуйста, пациент еще слишком слаб. «Пациент» криво осклабился, когда девушка скрылась в коридоре, а его угрюмые гости наперебой закивали ей вслед. Стало вдруг предельно ясно, кого именно к нему занесло этим утром. — Вы из полиции, не так ли? — без предисловий уточнил он, глядя по очереди то на одного, то на другого, пытаясь определить главного. Вон тот, чуть более упитанный, с наметившейся проплешиной, очевидно. Адриан сосредоточился на нем и, стараясь чтобы голос звучал как можно более уверенно, продолжил: — Не знаю, что вам здесь надо, но я пострадал по собственной… небрежности. Никто не причинял мне вреда. Говорить, лежа на спине и взирая на посетителей снизу вверх, было не очень приятно. Совсем неприятно, если начистоту. Но Адриан почему-то не мог сдвинуться с места – даже поерзать не получалось. Его тело будто обратилось в камень, не считая головы и рук. Голова, впрочем, тоже ощущалась тем еще камнем – тяжелой и мутной. — Не переживай, сынок, мы тебе верим, — отозвался после небольшой паузы «главный». Теперь они оба сидели на простых деревянных стульях перед его койкой и с каким-то непонятным выражением смотрели то на его лицо, то в свои блокноты. Адриан запоздало сообразил, что это… жалость? — Дело в том, что ты упал, — снова начал плешивый, вертя между пальцами дешевую шариковую ручку, — с высоты седьмого этажа. Тебе повезло, люди редко выживают после таких падений… Он вновь замолчал, как-то виновато поглядывая исподлобья, и Адриан мгновенно все понял. Эти полицейские считают его неудавшимся самоубийцей, а в больницу пришли, чтобы подтвердить свои предположения и закрыть дело с особой пометкой. Быть может, после выздоровления его даже ждет психушка. Эмоции накатили так внезапно, что Адриан оказался не в состоянии их удержать. Он хрипло расхохотался, то и дело срываясь на шипение – губы, оказывается, тоже были разбиты в некоторых местах, и при такой активной мимике ранки открылись. — Ха! Вы полагаете… ха-ха! Полагаете, я задумал покончить с собой? — он все смеялся и смеялся, а постепенно вытягивающиеся лица полицейских лишь добавляли красок в это поистине безумное веселье. Он перестал хохотать также неожиданно, как и начал, снова став непроницаемо серьезным. — И каковы же могли быть мои мотивы, а? Вы знаете, кто я? Чей я сын? Какие у меня жизненные позиции и цели? — он продолжал напирать, и под этим бурным натиском его обвинители, казалось, усыхали и выглядели куда ниже, чем при первом впечатлении. Адриан фыркнул, наконец успокоившись. От всех этих переживаний он снова почувствовал себя дурно – кроме чудовищной тяжести во всем теле прибавилась еще какая-то неясная ноющая боль в том, темном глазу и в ногах. Он, конечно, не заметил, что капельница из которой ранее обезболивающее текло под бинт на его запястье, пуста. — Я выпал из окна на лестничной клетке, — устало произнес он, поворачивая голову в сторону дождливой улицы, шумящей за широким квадратным стеклом. Весь запал улетучился, будто его и не было. — Случайно. Цветы… поливал. В палату вновь заглянула рыжая медсестра, на этот раз с куда более грозным выражением лица. — На сегодня закончили, пациенту требуется отдых, — безапелляционным тоном сообщила она полицейским, протискиваясь в помещение и шагая прямиком к изголовью постели Адриана. — Господи, да у вас лекарство закончилось! Она тут же принялась хлопотать вокруг него. Извлекла из выдвижного ящика тумбы флакончик с какой-то мутной белесой жидкостью, открутила жестяную защитную пленку, подцепила край тонкой трубки, что заканчивалась иглой на внешней стороне запястья… Дальше Адриан не смотрел. Он так устал сегодня, в самом деле устал. Ему не хватало энергии привстать и осмотреть свое тело, свои повреждения. Черт, да он даже не знал, что случилось с Плаггом, почему его нет рядом! Он не ощущал давления кольца на пальце, а поднять руку и убедиться воочию в его отсутствии не хватало сил. Первые круглые капли неторопливо заскользили по прозрачной полости трубки, проникая в его тело сквозь глубокий прокол под бинтом. Потолок завертелся в спираль, унося его прочь из этого места. Адриан не увидел, как плешивый вздохнул и поднялся на ноги, а долговязый напарник незамедлительно последовал его примеру, и вскоре они покинули палату. Он погрузился в какое-то подобие анабиоза. Как мертвая муха в сладкой карамели. *** Операций было много, и все невероятно дорогие. Спонсировал, разумеется, отец – Адриану бы жизни не хватило на то, чтобы заработать столько денег. Ему зашили «внутренности» одной ноги, вставили искусственный сустав и собрали, словно паззл, раздробленную кость в другой. Сломанные ребра срослись довольно быстро, в течение первых полутора-двух месяцев, а вот проблема с глазом так и не решилась. Врачи настаивали на имплантате, Адриан – не без сарказма – на черной повязке, как у пирата. Считая сегодняшний день, прошло ровно четыре месяца, как он лежал в треклятой клинике Мон-Луи, и этого срока вполне хватило на то, чтобы произошли некоторые важные события: его отстранили от занятий за пропущенную и не пересданную вовремя сессию; поставили на учет к психиатру, который наведывался к нему в палату каждый понедельник и четверг; и еще… Кот Нуар больше не был героем Парижа. Слухи об этом поползли спустя две или три недели после памятного падения. Сначала город накрыло целое нашествие акуманизированных злодеев, они штурмовали по всем фронтам, как взбесившееся стадо зверей. Адриан тогда иронично предположил, что у Бражника нарисовались какие-то личные проблемы – быть может, творческий кризис? Тем не менее, больницу масштабное нападение по какой-то причине не задело, так что обо всех происшествиях он узнавал из новостей по телевизору, который стоял в общей комнате в конце коридора. Туда Адриан ездил на своей скрипучей коляске ровно до того момента, пока Надья Шамак не объявила во всеуслышание, что Кот Нуар, очевидно, покинул Париж и больше не является его защитником. Однако волноваться не следует, ведь Ледибаг и ее команда разберутся с любой опасностью в два счета. Адриан как сейчас помнил то мерзкое чувство безнадеги, скрутившее его в один миг. Чувство, как если бы кислорода вдруг стало не хватать и он дышал последними спазмами, сковавшими легкие, дерущими их изнутри при каждом вдохе. Конечно, это ощущение могло возникнуть из-за незаживших на тот момент ребер – грудная клетка его тогда была плотно перебинтована, чтобы не допустить смещения. А может, дело было вовсе не в этом. Воспоминания об этом страшном первом времени после случившегося никогда не заканчивались для Адриана ничем хорошим. Его затошнило и едва не вырвало прямо на просторный больничный халат. Тошнило от всего сразу – от собственной ничтожности, ненужности, от запаха больницы, в конце концов – формальдегида, или, быть может, формалина. Он не обучался медицине и не знал, как что называется, но этот запах за месяцы, проведенные в белых стенах стационара, попросту возненавидел. Он будто въелся в него: в одежду, кожу, давно не стриженные волосы, неопрятными светлыми лохмами разметавшиеся по плечам. — Адриан, ваши таблетки, — медперсонал давно уже привык обращаться к нему по имени. Медсестра – смуглая шатенка, чем-то похожая внешне на свою рыжую сменщицу – протягивала ему пластиковый стаканчик с разноцветными пилюлями и склянку с водой. Он молча взял их и тут же выпил всю горсть залпом. Затем так же молча отдал пустые емкости обратно и, развернув коляску, медленно поехал вдоль коридора к своей палате. Сестра с сожалением смотрела вслед. Он знал об этом, ловил такие взгляды ото всех вокруг каждый день. Должно быть, окружающие сочувствовали «будущему инвалиду», еще такому молодому, что прямо жить и жить. Адриан жить не особо хотел. Теперь, после того, что случилось, после того как он стал ненужным бременем для населения Парижа и для самого себя. Он даже никому не сказал, что уже понемногу встает с коляски и может сделать несколько шагов, прежде чем силы покидают его. Врачи так и сказали сразу после последней операции на ногах – снова ходить, мол, вы когда-нибудь будете, но хромота никуда не исчезнет, а о серьезных физических нагрузках, о спорте можете забыть. О жизни супергероя он может забыть – вот что четко и ясно услышал Адриан в своей голове вместо всех тех слов. Вероятно, и к лучшему. Плагга по-прежнему рядом не было. Личные вещи, среди которых было и кольцо, ему не отдавали, ссылаясь на распоряжение психиатра – тот считал, что возвращение к прежней жизни возможно лишь в том случае, если он удостоверится, что лечение дало результаты и пациент готов заново вливаться в общество. А до этого, как сам чувствовал Адриан, было еще ой как далеко. Кроткий стук в дверь разнес невеселые мысли вдребезги, словно стекло. Ах да, кроме прочих важных событий произошла ведь еще Маринетт, как он мог забыть? Старая школьная подруга навещала его почти каждый день. Она единственная приходила, единственная из всех его бывших друзей и знакомых, у каждого из которых давным-давно была своя жизнь, далекая от некогда важных связей. Даже его семья. Отец ведь не приехал ни разу, ни разу не позвонил, не прислал вместо себя Натали. Перечислил необходимые средства на счет и снова забыл о его существовании, как делал это, по сути, всегда с тех пор, как пропала мама. Конечно, после того, как Адриан ушел из дома и поступил на театральный, отношения между ними испортились хуже некуда. Но все же, все же… — Адриан? — робкий голос снаружи вернул его в реальность. Точно, Маринетт. Теперь она носит маленький золотой перстень и фамилию Куффен. А еще фрукты и разную ерунду – с завидной регулярностью – ему в больницу. Маринетт хороший друг, преданный. Адриан как раз один из тех, кто предал ее однажды, высмеяв нелепое школьное признание в любви. Пусть и не со зла. Много воды утекло с тех пор. — Входи, — негромко отозвался он наконец, поворачиваясь вместе с коляской лицом к двери. Маринетт, мягко шурша одноразовыми тапочками, протиснулась в палату и приветливо улыбнулась. Как обычно. — Ну как ты сегодня? Получше? Голова не болит? Адриан едва сдержался, чтобы не покрыть ее матом и не выставить прочь. Получше? Голова? Головная боль, впрочем, и правда частенько ему досаждала, но куда более серьезных проблем у него было значительно больше, и она прекрасно об этом знала. — Нормально. — Коротко ответил он, улыбнувшись в ответ. Получилось несколько натянуто, хотя перед этим он полдня тренировался улыбаться перед зеркалом по наущению психиатра. Месье Леманн умел быть настойчивым. — Это хорошо, — ничуть не смутилась Маринетт. То ли не заметила, то ли сделала вид, что не замечает напряжения – Адриан так и не понял. — Что врачи говорят, когда тебя выпишут? Никогда – хотелось едко выплеснуть ей в лицо, однако в последний момент, уже раскрыв рот, он передумал. Глупо разбрасываться единственным человеком, которому не все равно. — Н… не знаю. Они оба замолчали, каждый по-своему. Адриан закусывал губы, слегка подрагивающие из-за побочного действия какого-то обезболивающего препарата, чтобы ненароком не сорваться и не наговорить лишнего. Маринетт теребила ремешок сумочки, избегая смотреть ему в глаза – то есть, в глаз. На месте второго вовсе не было зияющей раны или огромного черного провала, как принято об этом писать в жутких рассказах. Всего лишь аккуратно сшитые веки, так, что казалось, будто один глаз постоянно спал. Но все же Адриан чувствовал ее страх, как будто тот был физически осязаем. Что и говорить, он стал слишком чувствительным в последнее время. — Что за?! — Маринетт вдруг прильнула к окну, напряженно всматриваясь в то, что происходило за толстым стеклом на улице. А происходило, судя по всему, нечто выдающееся. Пролетали мимо деревья, машины – с людьми и без, визжали застрявшие в ветвях дети, срывалась черепица с крыш соседних домов, и неслась, подвластная безудержным потокам воздуха, вдоль по улице, одним четким движением перерезая зазевавшихся горожан – кому горло, кому пальцы, руки, туловище. Хаос и разруха. Париж в очередной раз увяз в зловещей песочнице Бражника. — Мне… Мне надо бежать! — неожиданно выпалила Маринетт, круто разворачиваясь на каблуках. — Э, нет, — Адриан схватил ее за руку и, словно извиняясь, тут же отвел взгляд. Чертовы пальцы дрожали. — Снаружи слишком опасно, разве ты не видишь? Не беспокойся за своих родных, Ледибаг и Кот Нуар обязательно всех спа… — он запнулся и машинально разжал ладонь. — Кот Нуар давно покинул город, ты не слышал? — глухо, как сквозь вакуум, отозвалась Маринетт, — я хочу убедиться, что с родителями и с Лукой все хорошо. Оставайся здесь, Адриан. Ледибаг обязательно придет и очистит акуму, а пока, думаю, самое безопасное место здесь, в Мон-Луи. И она со всех ног рванула прочь из палаты. Рванула так, как никогда больше не сможет побежать он сам. Адриан посмотрел на свои трясущиеся как у последнего алкоголика руки и зло усмехнулся. Придет Ледибаг, да? Придет и всех спасет? Сложно было не признать, что она в самом деле могла. Герой Парижа, храбрая и самоотверженная девушка… Злость неожиданно стихла точно также, как появилась. Он ведь тоже может кое-что сделать, верно? Может собрать медперсонал и больных – тех из них, кто не прикован к постели, и организовать вместе с ними пункт помощи пострадавшим, например. Они могут принимать в больницу людей, которые находились неподалеку и попали в эпицентр магического урагана. За крепкими бетонными стенами риск угодить под лист металла с соседнего новостроя или под несущийся на всех парах многотонный грузовик значительно меньше. Пусть и без костюма, пусть в коляске… Нет, он может и без коляски. Адриан принялся лихорадочно крутить колеса, пока не доехал до края своей койки, рядом с которой возвышалась стойка для капельниц. Теперь их ему прокапывали довольно редко, но на всякий случай конструкцию не убирали, и сейчас это могло пригодиться как никогда. Он сделал глубокий вдох, крепко схватился за металлический стержень и попытался встать. С первого раза не вышло. Руки у него дрожали сильнее обычного – видимо, сказывалось нервное напряжение. К внутренним переживаниям добавлялись внешние: за окном завывало ужасающее торнадо, все активнее закручивая несчастных, попавших в эту западню. Как бы пригодились ему сейчас возможности Плагга! Медлить было нельзя. Адриан то и дело слышал снаружи душераздирающие крики тех, кто уже пострадал или до сих пор летал в опасной близости от строительных кранов, осколков стекла и прочего мусора, и это придало ему сил. Подняться на ноги наконец получилось. Он стоял неуверенно, пошатываясь с непривычки, но все же стоял – и это уже само по себе было неплохим началом. Теперь ему предстояло добраться до двери, оттуда попасть в коридор и, спустившись этажом ниже, разыскать кого-то из сотрудников клиники. Легче, конечно, сказать, чем сделать. До сего дня ему удавалось пройти не более трех-четырех шагов подряд, однако в этот раз его ожидал путь несколько длиннее, и сдаваться Адриан не собирался. Передвигаться, опираясь на стойку, было непросто. Сначала он как бы забрасывал ее вперед, дожидался, пока уравновесится расположенная внизу крестовина, и лишь после этого осторожно шагал. Ноги тряслись почти так же, как руки, так что путешествие до приоткрытой двери выдалось на редкость экстремальным. Экстремальным, ха… Сардоническая ухмылка перечеркнула его лицо и затерялась в уголках губ. Жажда экстрима когда-нибудь его погубит, однозначно. Прислонившись спиной к косяку, он остановился передохнуть, и тут с удивлением обнаружил, что по коридору больницы как угорелая носится Маринетт. Разве не торопилась она поскорее встретиться с родней? Адриан уже собирался окликнуть подругу, но не успел: она нырнула в подсобку, заставленную всяким хламом так, что ни один нормальный человек бы туда не поместился – он сам видел однажды, как санитарка трамбовала туда ведра и швабры. Затем практически моментально Маринетт вырвалась оттуда и, обведя лихорадочно горящим взглядом вокруг себя, влетела в пустую ординаторскую. Ошеломленного Адриана в дверях палаты она не заметила, возможно, потому, что меньше всего ожидала увидеть его на своих двоих. Но он-то ее видел. Мало того, какое-то шестое чувство проснулось у него внутри, засосало под ложечкой тягучее ожидание неизвестности, и Адриан не смог этому сопротивляться. Быстро передвигая свою импровизированную трость, отчаянно хромая и волоча за собой правую, более слабую ногу, он в рекордные сроки добрался до ординаторской и жадно приник к щели между двумя дверными створками. — Тикки! Превращение! Просторную комнату и саму Маринетт в тот же миг окутало теплое розовое свечение, а мир Адриана – тьма. *** Маленькая квартира-студия на восемнадцатом этаже типичной серой высотки не представляет из себя ничего особенного. Полгода назад в ней жил Адриан Агрест – жизнерадостный студент-третьекурсник, подающий надежды манекенщик и начинающий актер. Теперь в этой обители скорби всегда темно: нынешний Адриан не любит яркого света. — Она идет, — мимо, удерживая перед собой кусок вонючей спрессованной массы, проплыл крошечный черный кот. Адриан легонько подтолкнул его подушечками пальцев под округлую пятую точку и, услышав в ответ раздраженное шипение, ухмыльнулся. — Знаю. Плагг вернулся к нему сразу после выписки. Кольцо лежало нетронутым в пакете с личными вещами, который ему выдала медсестра вместе с заключением врачей, и отбрасывало слабые блики на чудом уцелевшую майку – немногое, что осталось в пригодном виде из той одежды. Плагг же стал его единственным собеседником в последующие месяцы. Не считая ее. В замке заскрежетал металл, и тяжелая бронированная дверь, тихонько скрипнув, поддалась. У нее был свой ключ, хотя поначалу она отчаянно отказывалась его принять. — Почему так долго? Тебя не было целую вечность. Он вальяжно раскинулся на софе, отставив в сторону трость с металлическим крюком-набалдашником, и не сводил взгляда с Маринетт. Один глаз – ядовито-зеленый, влажный, кажущийся благодаря этому несколько томным, быть может, даже пугающим. Вместо второго, как он и хотел, простая черная повязка. Часть значительно отросших волос была собрана в хвост на затылке, остальное свободно покоилось на плечах. Голых. Адриан знал, что Маринетт неловко приходить к нему домой тайком от мужа и видеть эту его сторону. Он знал и наслаждался. С тех пор, как ему открылась личность Ледибаг, пусть она об этом и не подозревала, ничего больше не могло оставаться как прежде. Ему нравилось дразнить ее, задирать и ставить в неприятные ситуации, как то стирка его нижнего белья или массаж ног по вторникам. Готовка ужина и уборка по четвергам. Кое-что… особенное по пятницам. Бедная, бедная глупышка Маринетт. Ее миролюбивый характер и врожденное чувство ответственности не позволяет ей отказать в помощи несчастному инвалиду – лучшему другу и по совместительству бывшему возлюбленному. Была в этом какая-то дьявольская ирония, на его взгляд. Ледибаг – супергерой, надежда и опора Парижа. Ей не нужен ни Кот Нуар, ни кто-либо другой, чтобы справиться с проблемой. Маринетт без маски совсем не такая, ее очень легко обидеть, легко подколоть, задеть за живое. Кот Нуар без маски – никчемный и никому не нужный калека, ковыляющий по дому в одиночестве. Но с некоторых пор обижать Маринетт ему нравилось едва ли не больше, чем раньше спасать вместе с ней город. — Что ты там застряла? Подойди, — низкий баритон его голоса прорезал густой полумрак зала, где стояла софа, и прокатился по всему помещению, освещенному лишь у входа парой встроенных вдоль потолочного плинтуса тусклых светильников. — Добрый вечер, Адриан. Я… Она опять виновато топталась у порога, не осмеливаясь приблизиться. Это раздражало. Он поднялся, опираясь на трость, и сделал несколько неторопливых шагов в ее сторону. Мягкие домашние штаны из тонкой вискозы струились по изгибам тела, не препятствуя движению и скрадывая хромоту. Он с удовольствием отметил, как взгляд Маринетт скользнул по обнаженному торсу и стыдливо заметался по сторонам, чтобы это скрыть. Но ее окружала одна темнота, смотреть больше было некуда. — Разве ты не сказала, что в эту пятницу останешься с семьей? — он все наступал, заполняя собой и своим властным голосом все пространство, фокусируя на ней яркий, кислотного цвета зрачок, и блокируя возможные пути к бегству. — Зачем тогда пришла? От нее исходил аромат легких цветочных духов, и эта невесомая нежность, казалось, перекочевала на лицо – щеки порозовели, дыхание стало прерывистым и быстрым, ресницы затрепетали. Только поглядите, какая недотрога. — Пришла сказать, что так больше продолжаться не может, — пробормотала она и насупилась, опустив взгляд. — Тебе нужно наладить общение с друзьями, Адриан, помириться с отцом. Слышала, он недавно уехал в Америку, но ведь потом вернется. Я помогу с этим, сделаю все, чт… С громким шлепком, особенно резким на фоне полнейшей тишины квартиры, его ладонь впечаталась в стену на уровне лица Маринетт, отчего последняя испуганно взвизгнула и зажмурилась. — Заткнись. Ярость, которую он так долго успешно прятал на самом дне души, позволяя лишь изредка поднимать голову, наконец-то сорвалась с цепи. Он схватил охваченную страхом девушку за ворот блузки – затрещала податливая ткань, расползаясь на глазах и открывая обозрению хрупкую фигурку. Прежде чем Маринетт спохватилась и отбежала к середине зала, та же печальная участь постигла кружевной лиф. Адриан как раз меланхолично стряхивал с пальцев остатки разодранных рюшей, когда она, прижав руки к груди, отступила назад к софе и принялась сдавленно всхлипывать. — Ой, вот только не надо ломать комедию, — хмыкнул он, размеренно переставляя трость и неумолимо приближаясь к ней, — в прошлый раз ты совсем не возражала. Она в самом деле переспала с ним на той неделе, и еще раз до этого, и еще… Она, наверное, думала, что делает это из жалости, совершенно не подозревая о том, что эта самая чертова жалость и стала спусковым крючком, ввергнувшим ее «лучшего друга» в пучины хаоса. Поздно спохватилась. — Адриан, прошу тебя, не на… Рывком отшвырнув ее на диван, он навалился сверху. Прямо перед носом на мгновение промелькнула какая-то красная мошка или что-то вроде, но он лишь отмахнулся. После непродолжительной, хоть и отчаянной борьбы развел судорожно сжатые руки, фиксируя их в кулаке над ее головой, и легко коснулся пальцами выделяющихся по сравнению с бледной кожей ареол. Маринетт всхлипнула и завозилась под его весом, но ее тело говорило само за себя – соски набухли, а и без того объемные налитые груди вздымались так активно, как будто он уже взял ее всю. Адриан глухо рассмеялся. Тембр его голоса сейчас напоминал скорее лязганье из преисподней, нежели живого человека. — Прекрати! Я больше не хочу этого! Я буду кричать! — взмолилась чуть ли не текущая под ним девушка, но это его не остановило, не могло остановить. Напротив, он решил, что пора было ставить точку. — Нет, не будешь. Ты ведь сама говорила, никто не должен узнать наши личности, моя Леди. Маринетт замерла, широко раскрыв необъятные, словно небо, бирюзовые глаза, и Адриан вдруг с некоторым равнодушием вспомнил, как любил эти глаза когда-то в прошлой жизни. В нынешней у его любви была другая, мучительная песня. — Что ты… сказал?.. О да, он упивался этим новым чувством, он почти видел, как страх липкой паутиной оплетает части ее тела и был готов вылизать с нее этот грех дочиста. — Ты никому не позволишь проникнуть в нашу тайну, не так ли? Она дрожала как лист на ветру, но вовсе не от холода. Пристально всматривалась в него, будто пытаясь разгадать знакомые черты, и все тщетно. Ну, разумеется. Магия квами хорошо работает в области конспирации. — Плагг, — протянул Адриан нарочито небрежно, смакуя ее ужас на кончике языка, — когти. Ослепительная вспышка завихрилась вокруг потемневшего перстня, переместилась затем на лицо, образуя маску, на макушку – оставляя после себя остроконечные черные уши, мазнула ниже, формируя эластичную структуру костюма. Маринетт обязательно прижала бы сейчас ладошки к губам и беспомощно выдохнула, если бы могла. Но она не могла – запястья надежно удерживала над головой теперь уже куда более внушительная когтистая рука. — Невероятно. Как… как же это? Не верю… — Неожиданно, правда? — он усмехнулся – совсем непривычно, не так беззаботно, как раньше. Ненависть сквозила в улыбке, больше похожей на оскал, в вырезах маски – в сочной, но почему-то как будто ядовитой зелени одного глаза, и в темном провале вместо второго. Судя по всему, от внимания Маринетт эти перемены не укрылись, хотя сдаваться она все равно не планировала. — Послушай меня, Адриан! Ты ведь по-прежнему герой Парижа! Ты… Ты ведь можешь еще сражаться на стороне добра, твои увечь… То есть, твои травмы совсем не… Подвижный кошачий хвост метнулся к ее рту и грубо влез внутрь, ограничив возможность говорить. — Ты чересчур много болтаешь сегодня, дорогая. Я еще не закончил. Теперь она была способна только мычать или стонать, и Адриан… нет, Кот Нуар собирался как следует поспособствовать этому. Он склонился ниже, распластавшись, словно гигантский черный крылан над жертвой, скользнул языком по пульсирующей жилке на шее Маринетт, будто пробуя – она немедленно отозвалась приглушенным воплем и попыталась вырваться. Естественно, безуспешно. Он вылизал ключицы, спустился к груди и, по очереди вымочив в слюне соски, прикусил правую, там, где сердце. «Жертва» затрепыхалась пуще прежнего, и еще Адриан увидел что-то такое в ее глазах, что-то знакомое, как будто дежавю. Неужели снова… жалость? Он заорал – диким, пронзительным ревом, который по-хорошему вряд ли мог бы принадлежать человеку. Это сочувствие! Милосердие! Чертова жалость! Свободной рукой он вздернул на ней юбку и разодрал колготки, а затем широко развел порывисто сцепленные колени и зажал их собственными ногами, не давая сомкнуться обратно. Странно, что Маринетт вдруг перестала сопротивляться. Ему очень не хотелось, но он все-таки посмотрел в ее лицо и перехватил взгляд… Конечно, там снова были моря, океаны печали и всепрощающего сострадания. Очевидно, она не стала больше противиться, чтобы ненароком не ударить его, не задеть шрамы от операций на конечностях. И тогда он сорвался окончательно. Вобрав когти внутрь, всадил сразу два или три пальца ей в промежность, ощущая, как гладкие ткани мышц сокращаются вокруг них, то ли удерживая в себе, то ли стараясь вытолкнуть наружу. Сама Маринетт, похоже, тоже толком не разобралась в своих желаниях. Она зажмурилась, конвульсивно содрогаясь с каждым новым толчком, из уголков глаз брызнули слезы. Но губы, уже свободные от длинного плоского хвоста, что-то беззвучно шептали, и Адриан, пригнувшись, разобрал в череде тихих стонов свое имя. Он извлек пальцы из сочащейся бесцветной жидкостью щели, обсосал их со всех сторон и сыто осклабился. Вот так, чудесная Леди. Вот так. Забудь о своих сожалениях, помни только о чувствах, о страсти! Черный материал костюма, повинуясь воле хозяина камня чудес, расслоился, сполз с тела в области паха, обнажая часть лобка и высвобождая слегка изогнутый упругий член. Ее руки, больше не удерживаемые мертвой хваткой над головой, вспорхнули по плечам Адриана вверх и запутались в растрепанной соломенной гриве. Он вошел жестко, размашисто. Вбивался в нее так яростно, что софа грозила вот-вот переломиться пополам, но темпа не сбавлял. Наверное, ей было больно. Наверное, он мог повредить что-то внутри резкими движениями. Ему было все равно. Нет, не так – его это возбуждало. Боль, которую могла бы испытывать Маринетт, словно придавала ему сил, зажигала в нем пламя. Он сжимал мягкие спелые груди, закусывал соски, и вонзался, снова и снова вонзался в ее теплую податливую плоть. Перехватывал губами ее ритмичные, едва слышные, будто виноватые вздохи. Пульсирующий спазм прострелил тело, и Адриан, расплескав по ее животу сперму, поднялся на ноги. Прихрамывая, отошел к окну – ночь уже затянула город в свой плен. Никаких нежностей, никаких поцелуев. Он бы, может, затянулся сигаретой, но, к сожалению, не курил. Она лежала на диване, не шевелясь. Смотрела в потолок, на стену, куда угодно – только не на него. Ее, несомненно, давно ждали дома.