Колыбельная

Каир накрыла ночь: летняя, жаркая, темная. И редкие уличные фонари не в силах были рассеять ночной мрак. Муэдзины на своих высоких минаретах давно прочли азан, возвещающий о наступлении периода ночного намаза, так что древний город спал, набираясь сил перед наступлением нового дня. Фария сидела на подоконнике, поджав одну ногу под себя, а вторую свесив наружу, на улицу, и вглядывалась в темноту. Слишком много впечатлений за прошедший день, чтобы она смогла заставить себя заснуть. Слишком много новой информации. Слишком много… лжи в прошлом. Было сложно и отчаянно больно смириться с тем, что как минимум часть того, что она считала незыблемой истиной, на деле было неправдой. Она обернулась через плечо. Тусклый свет ночника освещал лежащую на кровати фигуру, и Фария выдохнула, отводя взгляд. Долгие годы она считала этого человека мертвым, впрочем, не она одна, и все бы так и оставалось, если бы не случайность. Если бы она не решилась сократить дорогу до дома, вспомнив детство и то, как с друзьями бегала, изучая окрестности и все-все ходы и проходы, как очевидные, так и многочисленные секретные, открывающиеся далеко не каждому. Если бы она не обратила внимание на арабские ругательства. Если бы она не захватила с собой пистолет… Одному Аллаху ведомо, что было бы тогда: даже с учетом подготовки с голыми руками противостоять вооруженной ножами банде — идея паршивая, успешно срабатывающая только в фильмах, а в действительности гораздо проще получить сантиметры холодной стали в живот. Фарра отвернулась, босой пяткой рассеянно постукивая по стене дома – трехэтажной глиняной гостиницы в старой части города. Здесь, среди многочисленных мечетей, узких улиц, где сложно разойтись двоим, и многоквартирных перенаселенных домов человеку было затеряться гораздо легче. Даже если он ранен и бледен до бесцветности. С кровати донесся тихий стон, и Амари насторожилась, полуобернувшись, напрягшись. Стон повторился, к нему добавилась тихая сбивчивая речь на английском, в которой упоминались Рейес и ее мать. Она торопливо забралась в комнату, беззвучно ступая босыми ногами по полу, чтобы, приблизившись к кровати, коснуться ладонью лба мечущегося по ней Моррисона и осторожно потормошить его за плечо, надеясь на то, что от ее действий тугая повязка не сползет, а кровотечение не откроется вновь. — Джек? Джек, это всего лишь сон, проснись, — произнесла Фария и вздрогнула, сталкиваясь с его взглядом — пустым, невидящим, смотрящим словно бы сквозь нее. Жутким. Собрав в кулак всю свою смелость, потому что это на самом деле было страшно, потому что мужчина на подсознательном уровне казался сломанным оружием, которое может выстрелить в любой момент, Амари присела на край кровати, принимаясь поглаживать Джека по волосам, а следом и вовсе прилегла рядом, сумев уместиться на той узкой полосе тощего матраса, что была свободна. И начала негромко напевать колыбельную, которую ей в детстве пела мать. То ли дело было в прикосновениях, то ли в песне — но Моррисон вздрогнул и ощутимо расслабился, перестав напоминать пружину. Он больше не метался по кровати, не комкал ткань простыни, не смотрел в никуда перед собой. Это радовало и дарило слабую надежду на то, что все обойдется. Гортанные арабские слова плели кружево сна так же крепко, как и сотни лет до того, и к концу песни Фарра поняла по глубокому размеренному дыханию, что Джек заснул. Она тихонько встала с кровати и присела в кресло, задумчиво глядя на лежащий на тумбочке коммуникатор, тускло мерцающий экраном. Приходилось рассматривать все варианты дальнейших действий — Амари отдавала себе отчет в том, что одна она не справится. Но и доверить этот секрет можно было единицам... Когда на горизонте появилась тонкая белая полоса, возвещающая о наступлении нового дня, в комнате спали все. И только на экране выпавшего из руки Фарии коммуникатора светилось так и не отправленное сообщение для доктора Циглер, состоящее всего из трех слов. «Моррисон. Каир. Жду».