Деревянное ведро, плавающее на поверхности реки, наклонилось. Через край в него начала затекать тонкая струйка воды, с каждой секундой делающая бадью все тяжелее, что заставляло его все быстрее уходить ко дну. На полминуты отвлекшаяся девушка едва успела ухватить за ручку почти скрывшееся из виду ведро и с трудом вытянула его на берег. Подоспевшая ребятня словила второй сосуд и уже поставила на галечную отмель.
— Эк вы, Софья Львовна, чуть не упустили! — весело улыбнулся мальчишка, вытирая нос рукавом.
— Осторожней надо, — девочка с коротко подвернутым подолом платья стояла по колено в воде.
— Спасибо. В следующий раз обязательно буду, — девушка благодарно улыбнулась и подняла ведро с водой. Потянувшись рукой ко второму, она была остановлена сразу двумя мальчишками.
— Да мы поможем, Софья Львовна. Нам не сложно.
Соня любила детей, а они отвечали ей взаимностью. Терпеливо обучая и в который раз объясняя одно и то же, юная учительница вместе со своими воспитанниками корпела над Азбукой и Библией, загибала пальцы, считая барашков, а по вечерам не уставала рассказывать их родителям о равенстве, свободе и социализме.
В окружении веселой толпы ребятишек девушка направилась к деревне. Даже сейчас, с простым льняным платком на голове, защищающим от палящего солнца, выступившей испариной на лбу, с появившимися на нежных руках мозолями от года тяжелой жизни в деревне и загоревшей кожей, Соня сохраняла гордую осанку, над которой так долго билась ее гувернантка, а французские слова то и дело проскальзывали в речи. Несмотря на грубое крестьянское платье, простые башмаки и ведра с водой в руках, к тяжести которых Соня все никак не могла привыкнуть, было ясно, что место этой девятнадцатилетней девушки не здесь. Она должна тратить свою молодость и красоту, кружась в вальсе в огромных бальных залах Петербурга, облаченная в самые дорогие шелка, флиртуя с офицерами и томно вздыхая в садах у фонтанов, думая о нем. Но в ее сердце не было места мужчинам. Оно отдано грядущей революции. Революции и шестнадцатилетней девушке, идущей ей навстречу.
Она держала ладонь у лба, прикрываясь ей от палящего солнца, но все равно щурила глаза и смешно морщила веснушчатый нос. Небрежно повязанный платок сполз с головы, позволяя непослушным светлым волосам мягким пухом окаймлять лицо.
— Соня!
Перовская поставила на землю тяжелое ведро, подняла руку и помахала в ответ. Обернувшись к детям, пытаясь не выдать внезапного и лихорадочного счастья, молодая учительница обратилась к ним, нарочно растягивая слова:
— Спасибо за помощь, мои верные гусары, но дальше я справлюсь сама.
Зардевшиеся от такой благодарности мальчишки попрощались и веселой и говорливой толпой побежали обратно к речке запускать камни и «случайно» брызгать на девчонок водой, смешанной с глиной.
Соня же молча смотрела на бегущую к ней девушку, чувствуя все учащающиеся, волнующие удары сердца. Перовская встретила подбежавшую возлюбленную крепким объятием и ласковым: «Настенька!», прошептанным в ухо. Почувствовав совершенно невесомый и незаметный для бегающих вдалеке детей поцелуй в шею, Соня счастливо улыбнулась.
— Я соскучилась, — Настя невзначай сжала ладонь Перовской в своей руке, но тут же отпустила ее и взялась за ручку второго ведра.
— Пойдем скорее.
Раньше Соня не давала помогать себе своей младшей подруге, но спустя множество укоризненных взглядов и сердитых нотаций Перовская хоть в чем-то пошла на уступки. Несмотря на трехлетнюю разницу в возрасте, Настя, выросшая в тяжелых заботах крестьянского быта, была гораздо крепче своей учительницы благородного происхождения.
— Почему ты с отцом так рано вернулась с ярмарки? Она же должна была закончиться через два дня.
— Отец всю шерсть продал, а лошадей в соседней деревне кормить дорого. Вот и решил пораньше вернуться, — весело ответила девушка.
Соня счастливо улыбнулась. Она и не представляла, как тяжело ей будет провести всего лишь неделю без этой легкомысленной и смешливой девчушки. Как тяжело не ловить на себе ее взгляд, когда по вечерам пытаешься вставить в общий гомон пару фраз о народничестве, будто невзначай завести разговор о несправедливом распределении земли, об отраве царизма, что своим колесом власти без разбору перемалывает крестьян и посадских. Как сложно провести очередной день вечной борьбы без невольного касания в толпе родной руки и звонкого голоса, который мог бы так красиво петь под аккомпанемент рояля.
— Я рада, что ты со мной.
Переплетя пальцы, тесно соприкасаясь плечами, девушки дошли до старого и покосившегося домика на отшибе, который выдала Соне крестьянская община с год назад, когда она только пришла в деревню устраиваться на должность сельской учительницы. Поставив тяжелые ведра на порог избы, девушки тут же со смехом побежали прочь от дома, возможных прохожих, ребятишек и пастухов. На их место.
Они лежали под огромным старым дубом, крепко держась за руки. Солнце, лучи которого неравномерно пробивались сквозь густую листву, светило в глаза, заставляя щуриться и улыбаться, хитро поглядывая друг на друга. Не отводя взгляда от лица подруги, Настя коснулась рукой оголенного колена Сони. Чувствуя горячую ладонь, которая все выше поднималась по ноге, Перовская лишь молча ловила ртом воздух, полностью отдаваясь теплому, щекочущему чувству.
Лежа на траве, чувствуя впивающуюся в бок ветку, боль в ноющей спине, зуд в комариных укусах и смотря в серые смешливые глаза, Соня никогда не была так счастлива, как в эту минуту. Когда девушка плавилась в нежных объятиях и отвечала на страстные, жадные поцелуи, перед ее мысленным взором проносились их первые встречи, робкие взгляды, незнакомое ранее чувство — волнующее и горячее, случайные касания, осознание «неправильности», смутные разговоры, краснеющие щеки, первые неловкие поцелуи, стыдливые прикосновения и жар, жар разгоряченных девичьих тел.
— Я люблю тебя.
Перовская сказала это так, словно тысячу раз до этого говорила всем прохожим на улице. Так естественно и привычно ей было. Словно слова эти и были придуманы для того, чтобы юная революционерка в пылу страсти выдохнула их в шею крестьянской девчушки.
Заглянув в серые глаза Насти, Соня увидела лишь быстро тающие счастье и радость, заменяемые непонятной обидой и испугом.
— Настя, Настенька, ты чего?
Софья нежно взяла в ладони лицо девушки, пытаясь понять причину перемены чувств возлюбленной. Но Настя лишь оттолкнула подругу и, вскочив, принялась поправлять задранное платье.
— Не говори так. Зачем? Все равно это ненадолго. Зачем сердце травишь? — чуть не плача, прокричала девушка.
— Душенька моя, mon cher*, что с тобой?
Та уже собиралась убежать, в тайне храня непонятную обиду, как силы покинули девочку, и она, ссутулившись, словно кто-то внезапно выдернул из нее стержень, помогающий держать тяжесть неба, тихо прошептала:
— Меня отец просватал. Сказал, полно мне на батькиной шее сидеть. Пора семью создавать. Я кому-то на ярмарке приглянулась, вот он и согласился!
Последние слова потонули в рыданиях, Настя обессиленно упала на траву и закрыла лицо руками.
— Что ты такое говоришь, любовь моя? Какое сватовство? Зачем? — Перовская в растерянности поглаживала руку любимой, пытаясь хоть немного ее успокоить.
— Зачем?! Как будто по своей воле! Да коли отец велел, как я откажу? — Настя обреченно рыдала, уже ничем не напоминая веселую и страстную девушку, которой была несколько минут назад.
Сердце Сони пропустило удар. Как? Ее Настеньку замуж? За мужика, которого она и в жизни не видела? Расстаться навсегда из-за воли отца, никогда больше не увидеть свою любовь, не прикоснуться к волосам, не поцеловать эти горячие губы, не сжать в ответ твердую ладонь… На это она не пойдет!
— Настя, Настенька, mon amour**, не бывать этому! Давай убежим? Пойдем со мной, — Соня лихорадочно сжала руку девушки. — Вернемся в Петербург, поживем у Веры Корниловой, она прекрасная девушка, поверь. Ты получишь образование, вступишь к нам в организацию. Товарищи тебя не оставят.
Я тебя не оставлю! Будем вместе, слышишь?
В глазах революционерки метались паника и суетливая надежда на счастливое будущее. Она пылко прижимала к груди руку Насти, которая ошарашенно замерла, вслушиваясь в ее слова.
— Сбежать? Как можно? — лепетала девушка, уже сама мало веря в свои слова.
— А сама подумай, что тебя ждет? Замуж выйдешь за того, кого в глаза не видела, детей родишь. А дальше? Погибать тут будешь? Я за год насмотрелась на женскую долю в деревне. Изо дня в день в поле, в избе, с детьми, с мужем, которого ты не полюбишь — я это знаю, да и ты тоже знаешь. Да и что это за человек будет? Побои да пьянство терпеть хочешь? Настя, милая, пойдем!
Задыхаясь, Соня бросилась в объятия подруги и прижалась к ее груди. Она слышала, как ее сердце перепугано мечется от страха потерять ее — девочку, которая стала ей роднее матери, сестры, отца. Слышала, как сердце Насти так же лихорадочно стучит в ответ, словно соглашаясь со всеми словами, полушепотом-полукриком сказанными Перовской. Девушки молча сидели в объятиях друг друга, пытаясь отдышаться, отпустить панику, что завладела их мыслями, решиться на поступок, что навсегда изменит их жизни.
— Соня, а давай просто уйдем? — Настя робко взяла ладонь подруги и прижала к своей щеке. — В другую деревню. Забудь о революции, о Петербурге, о войне. Я боюсь, Соня. Зачем все это? Давай просто жить.
— Чего боишься, глупая? — юная учительница ласково прижала к груди голову девушки, словно мать, защищающая своего ребенка от грядущих бед, которые ему еще только предстоит испытать.
— Что она унесет тебя, что ее пламя, о котором ты всегда говоришь, сожжет тебя, что ты оставишь меня одну, — Настя со страхом смотрела в открытое и решительное лицо своей возлюбленной.
— Не могу я просто уйти. Не могу смотреть на то, что русский народ в рабстве прозябает. Государство ведь народ тиранит, насильничает, эксплуатирует. Вот узнаешь потом, как дела обстоят, сама уходить не захочешь. Мы вместе, вместе, понимаешь, можем прийти к égalité des droits***, миру, справедливости, а ты предлагаешь просто уйти? Не могу я так, Настенька. А тебя я никогда не оставлю, слышишь!
***
Соня взволнованно ходила в сенях, не в силах ни на минуту успокоится. Бежать решено было за час до рассвета, а сейчас лишь плотные вечерние сумерки окутали небо и отправили деревенских жителей по домам. Но юная революционерка ни на секунду не могла остановиться, беспрестанно раздумывая над тем, что же делать ей и ее дорогой подруге. Немногочисленные вещи собраны, подходящая для путешествия одежда уже на ней, деньги, на которые планировалось купить пару лошадей в соседней деревне, завернуты в платок.
Будет жаль покинуть детей, к которым Соня успела привязаться за время преподавания в школе, да и о грядущем отъезде стоило бы уведомить «Чайковцев» заранее, но ни Перовская, ни Настя не могли и дня больше находиться в этом месте. Им немедленно нужно бежать.
Остановившись и глубоко выдохнув, Соня постаралась успокоиться и обдумать все еще раз, тщательно распланировать каждое действие. Так, Настя будет ждать ее около старого дуба, от которого они уже вместе отправятся в путь. Все хорошо. Девушка улыбнулась и расслабленно присела на деревянную скамью. Теперь у них точно все будет хорошо. Вместе они со всем справятся.
Внезапный стук в дверь заставил сердце революционерки трепетать. Неужели что-то пошло не так? Настя передумала? Соня бросилась к двери, спешно отпирая засов, когда услышала знакомый голос:
— Перовская, быстрее! Это очень срочно!
Девушка отворила дверь, и в избу ввалился статный молодой человек, всего на пяток лет старше самой Сони, в простой крестьянской одежде. Однако гордо поднятая голова и прямая осанка выдавали в этом человеке далеко не обычного крестьянского мужика.
— Клеменц, вы откуда? Что стряслось?
Дмитрий Клеменц был старым знакомым девушки, товарищем по кружку, который сейчас выступал в роли деревенского фельдшера в одном из поселений неподалеку. Его внезапное появление на пороге дома не сулило ничего хорошего ни для юной учительницы, ни для Насти.
— Соня, на тебя донесли. На меня тоже. Фроленко уже арестовали. У нас совсем нет времени. Бежим. Нас ждет лодка, — рвано и отрывисто выпалил Дмитрий, пытаясь отдышаться.
Бежать? Сейчас? Такого не может быть! Только не сегодня, не сейчас…
— Я не могу. Одна девушка… Я должна забежать за ней. Я очень быстро.
Соня накинула на плечи шерстяной платок, бросилась к двери, но мужчина схватил ее за руку.
— Соня, ты не поняла? Времени совсем нет!
— Но Настя! Я обещала, что заберу ее. Мне нужно…
Клеменц сурово посмотрел девушке в глаза:
— Она — просто крестьянка. Ты — двигаешь революцию. Согласна ли ты предать все, за что ты боролась, Соня?
Перовская замерла. Перед ее глазами стояла смеющаяся девушка с мокрыми светлыми волосами, в платье с коротко подвернутым подолом. Широко улыбаясь, она ударяет по воде, пытаясь окатить стоящую рядом молодую учительницу речными брызгами. Беззаботная, юная, веселая. Такой она была в их первую встречу.
— Чего боишься, глупая?
— Что революция унесет тебя, что ты оставишь меня одну.
— Я никогда тебя не оставлю, слышишь!
***
1881 года, апреля 3 дня, в 9 часов утра, во исполнение состоявшегося 26/29 марта 1881 г. и вошедшего в законную силу, — по воспоследовании высочайшего соизволения на лишение осужденной Перовской всех прав состояния, — приговора Особого присутствия Правительствующего Сената о государственных преступниках Николае Иванове Рысакове, Андрее Иванове Желябове, Николае Иванове Кибальчиче, Тимофее Михайлове и Софье Львовой Перовской****.
Соня не хотела слушать нудный голос обер-секретаря Попова, который словно нараспев уже несколько минут зачитывал приговор. Шею натирала жесткая веревка, держащая на ее груди деревянную табличку с надписью «Цареубийца». Стоя на черном квадратном помосте, прикованная цепями к позорному столбу рядом с четырьмя своими друзьями, Соня обернулась и заметила пять черных деревянных гробов — их последнее пристанище. Но девушка не была напугана.
Надевая на себя белый саван висельника, Соня улыбалась, думая о горячих поцелуях крестьянской девушки, вместо раскачивающегося на виселице тела Рысакова, Перовская видела весело танцующую на деревенских плясках Настю, вместо грохота, сопровождающего уже второе падение Михайловского из-за порвавшейся петли, она слышала звонкий голос девушки, которую когда-то поклялась никогда не бросать.
Ступая босыми ногами на скамейку, которую несколько секунд спустя выбьют из-под ее ног, и чувствуя тяжелую петлю на шее, Соня прошептала что-то так тихо, что даже стоящий рядом палач не разобрал слов.
— Прости, Настенька.
