Бьёт - значит, (не) любит

Когда нас бьют без причины, мы должны отвечать ударом на удар — я уверена в этом, — и притом с такой силой, чтобы навсегда отучить людей бить нас. Шарлотта Бронте «Джейн Эйр»

      Кому не приходилось врать про полученные травмы и синяки? Замазывать ссадины? Держать себя, как ни в чём не бывало? Сэм хотел бы увидеть этого человека и пожать ему руку, искренне поздравив. Ведь ему не так сказочно повезло.       Джон бил его.       В детстве всё было терпимо: шлепок по заднице за детскую шалость или рукам, тянущимся за недозволенными сладостями, подзатыльник за неуместное слово, ремень за непослушание. Сэм думал, это нормально, так ведь у всех — ему Дин говорил. И младший верил, ведь другого отношения и не знал.       Надо отдать ему должное, Сэм не хныкал, даже не раскрывал рта — Дин предупреждал: хуже будет. Младший упрямо молчал, стянув губы в тонкую полосу, опустив голову, сжимая зубы при каждом хлёстком хлопке, с которым его кожа отдавалась на удар. Кости сводило от вибрирующей боли. Сэм закрывал глаза.       С возрастом понимание, что его попросту не любят, вырастало из него, как побег, тянулось вверх, к солнцу, к облакам, чтобы, наконец, стать семенем-парашютиком и сбежать вместе с ветром.       Сэму не хватало свободы слова и взглядов, которые он начал поднимать на отца — за что получал вторично, за ярость и презрение на дне тёмных зрачков. Джону не нравилось неповиновение и вызов, который отражало его лицо. Джону не нравилось, что парень так на него смотрит.       Драки с пьяным отцом становились жёстче и агрессивнее. Младший рос — и Джон уже не видел ребёнка, если вообще видел его в сыне когда-то.       Сэму уже прилетало кулаками по рёбрам и по лицу, кожа становилось палитрой, кровь — одной единственной дозволенной краской, а костяшки отца — кистью. Сэм становился полотном выплеснутой ярости и боли. И не был уверен, что заслужил это.       Дин, разумеется, как мог, защищал брата. Оттаскивал разъярённого отца, становился между противниками в неравной схватке, кричал, срывая связки, но Джон был сильнее, да и авторитетом давил не хуже ударов.       Когда приказ отойти в сторону не работал, Дин получал чуть меньше брата, обязательно разбивал губу и, получив синяк на предплечье, отлетал в дальний угол — и следовала очередь Сэма, у которого в глазах уже давно укоренилось это противное осознание неминуемости.       Это была чёртова эстафета, в которой братья постоянно проигрывали.       Сэму было страшно отвечать ударом на удар, потому что он знал — после будет стыдно: поднять руку на отца! Это ведь какая-то из заповедей или типа того. Бог не простит. Да и отец тоже. Но рефлекторно выносил кулак в сторону своего обидчика. Ведь и этому его научил Джон.       Сэм был уверен, отец ненавидит его из-за Мэри. Ведь младший Винчестер виновен в её смерти — и он знал, чувствовал сердцем: Джон, не моргнув глазом, отдал бы его никчёмную жизнь взамен за её спасение.       Дин всегда упорно убеждал брата в обратном. Он говорил, для отца важнее семьи ничего нет, именно поэтому он учит их охотиться, стоять за себя, заботится о них, как может…       Сэм верил до определённого момента. Но присказка «бьёт — значит, любит» слишком лживо звучала на языке.       Сэм помнит, как однажды, в жарком конце августа, отец снова выпивал один в гостиничном номере. В воздухе стоял удушливый запах дешёвого виски — денег опять не было — и таких же дешёвых, сильных сигарет. Сэм очень старался не закашляться, чтобы не привлечь к себе ненужное внимание. Дин ушёл на вечерне-ночную прогулку, и младший остался с отцом, приглядывая за ним.       Он знал, когда с Джона хватит выпивки. И именно поэтому тихонько запер дверь и спрятал ключи. Никакой добавки. Хватит.       Он пытался отвлечься: читал книгу, наблюдал из окна за улицей, вычислял в уме сложнейшие формулы. Но, видя, что с каждым стаканом дело становится хуже, хотел было уйти, но ключей в укромном месте — а именно: в кармане куртки — не нашлось. Видимо, когда Сэм отлучился в ванную, отец нашёл их и, может, даже успел сходить за добавкой.       Джон громко, слишком противно и зловеще рассмеялся, привалившись к дверному косяку, подтвердив тем самым опасения младшего, сглотнувшего неприятный осадок горечи на языке.       Не уйдёшь, малец, — читалось в расфокусированном взгляде отца и неумело пряталось в трудно скрываемой ухмылке. Джон был доволен собой и тем, как быстро он разгадал секрет сына.       Его же методы загнали Сэма в ловушку. Второй этаж без возможности выпрыгнуть в окно. Хотя это, возможно, и позабавило бы главу семейства. У Сэма в голове промелькнули воображаемые подтрунивания отца, когда он попытался бы взобраться на подоконник и приоткрыть одну из створок. А потом представил, как Дин находит его тело у входа — и, тяжело сглотнув, отбросил эту опрометчивую идею.       И, глубоко вдохнув, по-хорошему начал просить отдать ему ключи. Но Джон уже прежде завёлся и поносил его всеми существующими в мире грехами. Сэм терпел, спокойно просил отдать ключи, почти перейдя на шёпот. Он просто хотел уйти. Пожалуйста. Только уйти. Куда-нибудь далеко-далеко, несмотря на позднее время. Не слышать этот звучный голос, ядовито проникающий в сердце мерзкими, обидными фразами. Никогда больше не видеть разгневанного лица. Никогда не чувствовать сжимающегося, будто под натиском чужой ладони, собственного сердца.       Сэм помнил каждое слово после каждой чёртовой ссоры. Отец же вечно отнекивался, что такого не было. Лицемер, каких поискать.       Под его пулеметными очередями из звуков Сэм чувствовал себя последней тварью, ничтожеством, ни на что не годным существом… И чувство обиды подкатывало к горлу горячими волнами, грозящимися обрушиться штормом в его глазах.       Сэм не понимал, за что заслужил такое.       Джон звонко вертел ключами в зажатой руке, издеваясь над сыном. Мол, на, смотри, тебе их не достать, подонок. Что-то в этом роде, младший не прислушивался. Старался не зацикливаться на звуках, усмиряя чечётку в груди глубоким дыханием и мыслями о свободе, о жизни в другом штате, в одиночку, без всего этого дерьма.       От этого Сэма отделяла всего дверь мотеля, и он бессознательно попытался выхватить ключи из цепкой ладони Джона, что ему, разумеется, не удалось. Он хоть и был уже выше отца, но силой ещё не управлял, да и с пьяным соперничать — гиблое дело.       Правда, подумать об этом стоило раньше. Гораздо раньше.       Сэм сам нарвался, как сказал Джон. Лишь только он виноват во всём. Как и всегда.       Первый удар стал неожиданностью и горячей волной залил половину лица и ухо. Это зажгло в Сэме настоящую ярость, которую прежде он пытался скрыть за морозной стеной подсознания. Попытавшись оттолкнуть отца, он сам отлетел к стене, с силой и глухим звуком приложившись о неё лопатками. Стена холодила позвоночник и немного проясняла мысли. Сэм знал, что, во что бы то ни стало, должен сегодня уйти. Не важно, куда и как.       Ему было шестнадцать. Он мог о себе позаботиться.       Только бы сбежать от отца.       Джон уже не видел перед собой сына, а лишь монстра, чудовище, сломавшего его жизнь. Затуманив голос разума количеством алкоголя, он колотил его, не сдерживаясь, повалив на пол и отчаянно крича, что убьёт.       Сэм вопил от безысходности, осознавая, что тот действительно на такое способен — и что сейчас никто не может его спасти. Страх от осознания, что собственный отец готов его убить в следующую же секунду, жёг глаза и расслаблял мышцы. Силы покидали его, голова раскалывалась под ударами. Он пытался оттащить отца за волосы, но действия лишь бумерангами возвращались обратно — и в тисках уже оказывались его собственные.       Пару раз ему удавалось выбраться из хватки и почти встать на ноги, но Джон, подпитываемый топливом алкоголя и яростью, нападал снова.       Сэм думал, что просто-напросто не выживет.       Мысль о смерти — поразительно отрезвляет и даёт пощёчину мотивации не сдаваться. Он ещё столько не успел сделать! Даже с девочками не целовался. Не закончил школу. Не поступил в колледж. Не объехал мир. Не попробовал все вкусы чипсов и мармелада. Можно сказать, не успел ещё ни-че-го.       Сэма такой расклад не устраивал. Ведь он Винчестер, будь проклята эта фамилия, вместе с его алкоголиком-отцом.       С последним усилием воли ему удалось увернуться от очередного безжалостного удара, оттолкнуть Джона в сторону, схватив ключи, выскользнувшие из его трясущихся пальцев. И, стерев кровь с виска, заливающую глаз, почти вслепую открыть дверь и сбежать, истрачивая последнее топливо в лёгких на сбитое дыхание.       На улице шёл ливень, холодом обжигающий кожу, смывая на асфальт кровь и остатки адреналина смертника, чудом оставшегося в живых. И Сэм, не скрывая эмоций, рыдал, вторя шуму дождя, захлёбывался беззвучными криками и водой, солёной и пресной.       Он не знал, как жить дальше. Не знал, как вернётся домой и как сможет на него смотреть. Не знал, как сможет рассказать обо всём брату, не позволив себе расплакаться от безысходности на его плече.       Сэм был уверен, Дин будет винить себя. За то, что ушёл, что не был рядом, что позволил такому случиться. Что мог потерять его навсегда. Что мог бы не успеть даже попрощаться.       Сэму страшно, что Дин мог бы ударить отца. Страшно не за Джона — что ему будет! — а за то, что привязанность и любовь брата к отцу оборвётся вместе с этим ударом. За то, что Дин больше не будет его уважать. Смотреть ярко горящими глазами, как на идола. Брать с него пример. И что он его возненавидит.       Сэм не мог такого допустить, пускай даже все раны, нанесённые ему отцом, разверзли в нём ад, засасывающий всё человеческое, что в нем было. Сэм уже тогда понял, Ад — это чёрная дыра, в которой пропадает навечно всё: человечность, понимание, жалость. Сэм не хотел становиться таким. И в тот момент поклялся себе, что никогда не будет употреблять спиртное.       Он шёл по аллее, промокший и страдающий, со стороны казавшийся слишком печальным и одиноким. Ему не к кому было пойти. Мобильник остался в номере. Дин был далеко. Больше у Сэма никого не было.       Он шёл непонятно куда, не зная, как действовать и стоит ли жить. Покончить с собой было очень притягательно — и подлая мысль о том, что Джон после будет винить себя — доставляла удовольствие.       Но сил не было ни на что. Тело беспрерывно ныло, рассеченную бровь щипало и дёргало, ему становилось холодно, он дрожал от рыданий и мокрых капель, пропитывающих его одежду. Сбитые костяшки и окарябанные ногтями ладони жгло.       Дойдя до первой попавшейся остановки с навесом, Сэм медленно опустился на практически сухую скамью и сполз вниз, скуля от ноющей боли во всём теле.       Сэм просидел там прилично много, успокаиваясь, затихая и вновь сотрясаясь рыданиями. Он пытался отвлечься хорошими мыслями: как он с Дином будет заселяться в студенческое общежитие, солнце будет освещать комнату и ласкать их кожу тёплыми лучами — стоит только подойти ближе к окну. Как Дин, впервые увидев море, где-нибудь в Калифорнии, будет скакать рядом с набегающими на берег волнами, словно задорный пёс, и громко, до неприличия громко смеяться и затаскивать Сэма в воду. Как они будут петь под гитару песни по вечерам, и как будет чудесно — жить вот так…       Но выдуманные видения счастья быстро иссякали. И на их место возвращалась боль, разрывая голову на части. Шум дождя шелестел под колёсами проезжающих мимо машин, которых с каждым часом становилось всё меньше. Сэм засыпал на пару минут и резко вздрагивал, стоило голове стукнуться о стену.       Дин нашёл его спустя три часа.       Тело у Сэма онемело, кости болели. Кожа была холодной, как у мертвеца. Губы потеряли оттенок тепла и слились с кожей.       Дин пришёл за ним, как только вернулся и не увидел его в номере. Спрашивать что-то у Джона было бесполезно, он только звучно храпел. Взглянув на бардак в комнате, разбросанные бутылки и пару мазков крови на полу и валявшийся под кроватью мобильник Сэма, Дин выскочил на улицу. Его сердце сжалось до молекулы. Сэмми…       Дин понятия не имел, где может быть брат, куда пойти, где его искать (и — самое главное: что с ним), и долго плутал, заходил в мрачные подворотни, рыскал за мусорными баками (когда-то давно брат мог прятаться там), выкрикивая его имя, но дождь заглушал все звуки.       Дин отчаянно бегал, носился по улицам в поисках единственного родного, дорого существа в этом и любом другом мире. Его брату нужна помощь, он совсем один, брошенный и ненужный, страдающий, желающий прекратить всё на свете — Дин не вдавался в подробности, откуда знает это, чувствует на расстоянии, стремится к нему незримыми путями и линиями, чуть кривым компасом с не подведённой стрелкой. Дин искал его сердцем.       И в конечном итоге нашёл, почти упав замертво от осознания, что опоздал.       Подбежал к Сэму и ощупал лицо ладонями — размазывая дрожащими пальцами акварельные розово-красные подтёки — на что брат отозвался страдальческим мычанием и открыл глаза. У Дина отлегло от сердца всего на секунду, но как только он взглянул в глаза брата — очередная тонна боли накрыла его с головой. Он увидел разочарование, поселившееся в душе младшего, и отстраненность от всего сущего. Прежде восторженный борец за симпатию и участливость, теперь Сэм выглядел, словно всё в этом мире не имеет никакого смысла.       Дин притянул его к себе, аккуратно, понимая без слов, что ему больно и физически в том числе. Помедлив пару мгновений, согревая его дыханием и давая возможность привыкнуть к его присутствию, Винчестер взял его на руки и медленно понёс сквозь завесу дождя.       Сэм был худым, и весил не больше, чем лет в двенадцать. Дин подумал, что чувства и убеждения, которые он потерял за этот вечер, уполовинили его килограммы. Эта мысль ударила очередным ножом прямо в грудь.       Сэм безысходно и отчаянно цеплялся за него непослушными пальцами, обвивая шею и скользя по мокрому воротнику куртки. Он хотел что-то сказать брату, но связки, кажется, он сорвал или застудил напрочь — поэтому оставалось лишь хватать прохладный воздух губами вместе с каплями дождя и запахом Динова одеколона.       Добравшись до номера, Дин, распахнув ногой дверь, не обращая внимания на вялые протесты брата в виде нечленораздельного мычания и бешено сверкающих в темноте глаз, и, тем более, ещё меньше заботясь о том, что отец может их услышать, засунул Сэма в ванную, включил горячую воду и помог раздеться. Сэм шипел он прикосновений, трения одежды о кожу и трясся от холода.       Дин присел рядом, не спуская с него глаз. Сэм сидел в ванной, по плечи в воде, и его взгляд не говорил ничего, кроме усталости. Он постепенно согревался, кожа розовела, появлялись очертания губ. Старший видел все удары как наяву, мягко разглядывая кожу брата, то здесь, то там высвечивающую следы драки.       Дин сжимал зубы. И кулаки. И когда решил, что пойдёт и разберётся с отцом в сию же секунду, на его сжатый кулак легла влажная ладонь брата. Дину пришлось разжать пальцы. Сэм смотрел в его глаза с многовековой тоской. Он не хотел, чтобы Дин страдал так же, как и он сам. Хотя, где-то в глубине души знал, что Джон не посмел бы так избить старшего.       Сэм помотал головой, пытаясь разлепить сухие губы. Дин всё понял.       Пообещай мне не притрагиваться к бутылке. Никогда.       Дин сглотнул, понимая, насколько сильно покалечен его брат морально. И твёрдо ответил: обещаю, Сэмми. Я обещаю.       Они заснули на одной кровати, и Дин со скрипом в сердце ощущал, как Сэм прижимается к нему в надежде избавиться от кошмаров и боли. Промытые раны не давали покоя даже во сне. Дин тепло обнимал его, защищая от всех миров, и прислушиваясь к его тяжёлому, но выравнивающемуся дыханию, и благодарил бога — если тот существовал — что спас его.       Наутро Дин обнаружил в номере лишь краткую записку отца — ни извинений, ни объяснений, лишь инструкции — и пару стодолларовых купюр. Как будто от содеянного можно вот так откупиться.       Порвав её на мелкие кусочки и отшвырнув их на пол, Дин с щемящей нежностью взглянул на брата, не просыпающегося вот уже девять часов, и, накрыв его ещё одним пледом, лёг рядом, прикрывая глаза, предательски желающие наполниться слезами.       Они снова остались одни. Возможно, к лучшему.       Сэм помнит, что через день ему нужно было идти в школу. Предвыпускной класс. А на лбу, от виска, у него красовался огромный синяк, переходящий в шишку. Он прикрыл его волосами, благодаря самого себя, что отросшая чёлка это позволяла.       Дин глядел на него в отражение в зеркале с неясным, задумчивым выражением лица. Помог завязать галстук — не потому, что брат не умел, а только лишь показывая своё внимание.       Хочешь, я пойду с тобой?       Дин знал ответ, но, всё же, спрашивал. Сэм знал, что скрывается за его словами: я буду защищать тебя, тебе не придётся оправдываться перед всеми, я возьму это на себя. Но Сэм был большим мальчиком и мог постоять за себя. По крайней мере, перед сверстниками. Уж чему-чему, а вранью за свои годы он научился с лихвой. Кому не приходилось врать про полученные травмы и синяки?       Сэм застегнул рукава рубашки на все пуговицы и вышел из номера.       Он помнит, как фальшиво улыбался на фотографиях и наигранным смехом поддерживал шутки одноклассников. Ещё пару дней он стыдливо натягивал рукава на запястья, где клеймом ненависти зияли фиолетовые синяки.